Текст книги "Эклиптика"

– Опять это слово, – сказал Виктор. – Ты часто его используешь.

– Могу говорить “обычной”. “Второстепенной”. “Посредственной”.

Он вяло хмыкнул.

– Давай вернемся к твоим полотнам для январской выставки. Ты говорила, что работаешь на автомате, без души.

– Да. Боже. Сколько раз мне это повторять?

Не реагируя на мой выпад, он потянулся к блокноту:

– И меня ты написала так же?

– Да.

– Но это неправда, Элли. Ты же сама сказала… Секунду, не хочу перевирать… – Склонившись над блокнотом, Виктор пролистал его одной рукой. – “Я просто пыталась быть менее заурядной. Не такой буквальной”. Разве это не твои слова?

– Ну я же не знала, что ты будешь все под диктовку записывать. У нас тут теперь судебное заседание?

Виктор откинулся на спинку кресла и сбавил обороты.

– Я к тому, что этот портрет никак нельзя назвать заурядным. Во-первых, меня на нем нет. Необычно, ты не находишь?

– Смотря с чем сравнивать.

– Ладно. Это логично. Я не искусствовед. Но время засекать я умею: восемнадцать минут, сорок одна секунда. Вот за сколько ты его написала. И, пока работала, не подавала никаких видимых признаков тревоги. Поэтому я и задумался: может, дело не в самом акте письма, как мы полагали, а в чем-то другом?

– Например?

– Не знаю. Надо будет обсудить это подробнее, но не волнуйся, ответ найдется. А пока лучше тебе и дальше принимать тофранил. Похоже, он помогает. Если ты, конечно, не возражаешь.

Тут мне нечего было ответить.

– Вот и хорошо. – Виктор сделал последнюю пометку. – Сегодня мы далеко продвинулись.

* * *

В январе я с трудом заставила себя держаться от “Роксборо” подальше. Развеску я благополучно пропустила, предоставив упорядочивать мои невразумительные полотна Дулси и ее помощникам. Четырнадцатого, в день закрытого показа, я осталась дома, зная, что в противном случае придется позировать перед камерами рядом со своими кошмарными творениями и весь вечер давать интервью об авторском замысле (который отсутствовал). Но в последующие недели, тихими вечерами, меня так и подмывало зайти в галерею, чтобы взглянуть на полотна in situ[41]41
  На месте (лат.).


[Закрыть]: вдруг в новом контексте они реабилитируются?

Накануне закрытого показа Дулси попросила меня утвердить текст каталога. Вступительное слово заказали Кену Мюрхеду, писателю и моему земляку, хвалившему мою прошлую выставку со страниц “Телеграф”. О моих работах он отозвался так:

<…> эти приглушенные, глубокомысленные полотна знаменуют разрыв с ее ранней энергичной манерой письма и свидетельствуют о зрелости ее таланта. Взяв за основу этюды, выполненные с фиксированного ракурса, Конрой изображает Нью-Йорк созвездием крошечных людских действий в замедленном темпе. Сумбурное и лихорадочное в ее работах становится спокойным, безмятежным. Взгляд на жизнь с высоты звезд.

Язык этого абзаца гипнотизировал, но я сопротивлялась. Мюрхед явно не заметил, какая апатия пронизывает каждое полотно, как небрежно я подошла к работе, как расчетливо позволила вынести картины из студии, одну за другой, точно туши с бойни. И тут я осознала, что мы с Кеном Мюрхедом суть одно и то же: фактотумы, что кормятся за счет халтуры. Я одобрила текст и отправила его Дулси без комментариев, решив, что никто не воспримет эту белиберду всерьез. После закрытого показа она позвонила: “Кен расстроился, что ты не пришла. Он сказал, что никогда в жизни так сильно не хотел познакомиться с художником. И это он еще не знает, какая ты симпатяга. Надо вас свести. По-моему, он больше не женат”.

Чего я не ожидала, так это последовавшего переполоха. Рецензенты расточали похвалы еще щедрее, чем Мюрхед: “ошеломительно”, писали они; “бесподобно”, “ослепительно”, “пронзительно и смело”, – а публика приняла эти невежественные отзывы за чистую монету. В “Роксборо” хлынул такой поток посетителей, что галерея вынуждена была продлить часы работы. Явись я туда в один из тех тихих январских вечеров, пришлось бы стоять в очереди у входа. Все это я узнала от Дулси, когда она заехала ко мне с Максом Эвершолтом и бутылкой шампанского, уже початой, в один из последних дней работы выставки.

– Кто-то же должен отпраздновать твой успех, – сказала она, – раз сама ты не хочешь.

Пришлось достать из кухонного шкафчика три бокала и отмечать свои так называемые достижения в разрухе мастерской. Макс спихнул с дивана гору тряпья и сел. С нашей последней встречи он еще больше облысел, но все так же возился со своей шевелюрой.

– Для меня уже все мастерские сливаются в одну, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – Но теперь ты можешь подыскать себе местечко побольше.

– Мне и тут хорошо, – сказала я, делая притворный глоток.

– Ей и тут хорошо, – сказала Дулси. – Не надо тратить ее деньги.

Она приволокла с другого конца комнаты стул и вытерла сиденье рукавом пальто.

Мы чокнулись пыльными бокалами, и, как обычно, рулить беседой я предоставила им двоим. Какое-то время они обсуждали выставку и как быстро все разошлось, затем от цифр и “следующих шагов” перешли к предметам поинтереснее.

– А в промежутке можно заняться тем небольшим заказом для обсерватории, – сказал Макс, откинув волосы назад. – Пока мы не настроили планов за океаном.

Я не знала, какая у Макса Эвершолта доля в моей выручке, но разговаривал он так, будто по-прежнему принимал в моей карьере самое деятельное участие.

Дулси пояснила, что три картины с выставки купил архитектор по имени Пол Кристофер. Ей удалось побеседовать с ним на закрытом показе.

– Кстати, это хороший друг Кена. Так мы и заговорили на эту тему… Кен спросил, где он планирует повесить картины, а Пол ответил: “У себя в кабинете, если хватит места”. Я ему говорю: “Будь у вас контора побольше, могли бы купить еще три”, а он мне: “Это не помешает мне сделать у вас заказ”. – По словам Дулси, этому архитектору поручили спроектировать новую астрономическую обсерваторию в Озерном крае. – По-моему, она связана с одним из тамошних университетов… Кажется, с Даремом, он сказал… Но финансирование там частное. Ты сама знаешь, как это устроено: какой-то богатый идиот игрался в детстве с телескопом, а теперь в его честь называют обсерваторию. В общем, она уже почти достроена, и наш друг Кристофер хочет, чтобы ты расписала стену в научном центре.

– Загвоздка только в одном, – вставил Макс. – Кто на нее смотреть будет в этой глуши?

– Не знаю. Студенты и ученые, наверное. Для кого-то же эту обсерваторию построили. – Дулси разглядывала ногти, вместо того чтобы смотреть мне в лицо, хотя прекрасно знала, как меня это раздражает. – Кристофер хочет сделать акцент на вестибюле, а твои работы потрясли его до глубины души. Я спросила, какой у них бюджет, и он сказал, что разгуляться можно. Я бы на твоем месте подумала.

Если человек настолько неразборчив, что ему понравились мои нью-йоркские картины, вряд ли он хороший архитектор, заключила я и отмела предложение о встрече. “Ладно, – ответила Дулси. – Мое дело – сказать”. Но с каждым днем мысль вернуться к монументальной живописи казалась все привлекательнее. Я много думала о накале своих студенческих работ, выполненных на верхнем этаже Школы искусств Глазго, о бесстрашии образов, которые создавала у Генри Холдена, о том, смогу ли хотя бы частично вернуть этот дух. Когда я позвонила Дулси и сообщила, что согласна, она не удивилась.

5

Эскизы панно для научного центра Обсерватории Уилларда были представлены в апреле 1961 года и в том же месяце одобрены. Встречаться с архитекторами в бюро на Монтегю-стрит я ездила всего раз. Они показали мне свои первые эскизы, рассказали, как менялся их замысел, затем по фотографиям и макетам объяснили, каким видят интерьер, упорно именуя это “техзаданием”. Вестибюль оказался не столь просторным, как я надеялась, но, обсуждая проект с Полом Кристофером, я поняла, что у нас сходные представления о задачах панно в этом пространстве. Худощавый, с тихим голосом, Кристофер был неуклюжим и рассеянным: стукался бедрами об углы столов, когда водил меня по конторе, и прямо во время беседы вытащил из правого уха сгусток серы. Несмотря на то что он купил три самые слабые работы на моей выставке, он довольно тонко чувствовал искусство, и наши вкусы во многом совпадали: он тоже скептически относился к идеалам Ле Корбюзье, а скульптурам Модильяни предпочитал Бранкузи, и, как и мне, ему понравились чисто абстрактные полотна на недавней выставке в КОХБ. Все в этом проекте было как надо. Я поставила лишь одно условие, и Пол Кристофер на него согласился: писать я буду у себя в мастерской, на нескольких холстах, которые потом установлю на стене. “Делайте, как считаете нужным, – ответил он. – Я так и думал, что вы откажетесь от фрески, да и штукатурку я не люблю… Это нам только на руку”. По его словам, в моих работах было “что-то звездное”, поэтому он меня и выбрал, но спросить, что именно, я не потрудилась.

Моим изначальным замыслам не хватало искры. Я плохо разбиралась в астрономии, но писать картину вовсе без отсылок или со слишком явными отсылками к пространству мне не хотелось. Чтобы расширить свои познания о космосе, вечерами я ходила в планетарий, а дневные часы проводила в библиотеке Королевского астрономического общества, принявшего меня в свои ряды. Занимаясь исследованиями в Берлингтон-хаусе, я соприкоснулась со многими вдохновляющими творениями: редкими изображениями из звездного атласа XVII века Андреаса Целлариуса, богато украшенными картами из “Уранометрии” Байера, удивительными зарисовками Луны Галилео. Мифология, лежавшая в основе ранних представлений о звездах, завораживала меня, и я долго корпела над этюдами Пегаса, Змееносца, Геркулеса, Ориона и других персонажей, подумывая включить их в панно. В “Атласе неба” Джона Флемстида и трудах великих георгианских картографов я разглядывала изображения мифических существ, символических животных (змея, орел, сова) и старинного вооружения (щит, копье, лук со стрелами). Почему, недоумевала я, столь точная наука вся окутана аллегориями?

К одному атласу я возвращалась снова и снова. Хранитель архива сообщил, что его составил школьный учитель Александр Джеймсон в 1822 году. “Еще один великий скотт”, – сказала я, но архивист ничего не ответил. Карты у Джеймсона были выполнены так же тщательно, как и в других сборниках, но фигуры животных – особенно лебедя, льва и овна – были выразительнее и пропорциональнее. Я загорелась идеей переосмыслить секцию атласа в своей работе. Несколько дней я срисовывала сцену, где Кентавр, получеловек-полуконь, пронзает копьем Волка. Каждая фигура была усыпана крошечными звездами, очерчивающими контуры созвездий. И все-таки эта концепция показалась мне неубедительной. Слишком буквальная трактовка. Слишком довлеющий над пространством образ. Я от нее отказалась.

Мой ум не заточен понимать все премудрости астрономии, но я с упоением изучала ее историю. Особенно меня увлекала ее роль в навигации. В эпоху парусного мореходства без точных карт звездного неба было не обойтись (где-то я прочитала, что это была единственная причина, по которой Джона Флемстида назначили первым королевским астрономом). Эта связь между звездами и океаном нашла во мне отклик. Несмотря на то что случилось на борту “Куин Элизабет”, я не разлюбила ни Мелвилла, ни Стивенсона, ни дешевые приключенческие романы, которыми зачитывалась в школе.

Дальнейшие исследования привели меня в Национальный морской музей, где я познакомилась с устройством ранних навигационных приборов – астролябии, секстанта, квадранта Дэвиса, ноктурлабиума. Одно время я хотела переработать данные из старинных морских альманахов, но так и не придумала как. И вот однажды в книжной лавке при музее я увидела сборник чертежей торговых судов. Они не относились к Георгианской эпохе, но между стройными схемами парусной оснастки (созданными корабельными инженерами, чтобы показать типы и расположение парусов) и звездными картами, которые я изучала в Берлингтон-хаусе, прослеживалось явное сходство. Элементы такелажа на чертежах кораблей, пронумерованные и соединенные непрерывными или пунктирными линиями, напоминали созвездия на координатной сетке из атласа Джеймсона. Параллели и совпадения бросались в глаза. Когда я перенесла один такой чертеж на кальку и наложила его на звездную карту у себя в мастерской, у меня захватило дух от того, насколько они повторяли друг друга.

Эскизы к панно я завершила за несколько дней. Всю картинную плоскость (восемь на четырнадцать футов) займет кладбище старинных кораблей – свалка торговых судов в причудливых ракурсах. Корабли я нанесла на увеличенную карту созвездий из атласа Джеймсона, причем таким образом, чтобы точки крепления парусов и снастей совпадали с положением звезд. Я отправила эскизы в бюро “Кристофер и партнеры”, не ожидая ничего услышать по меньшей мере две недели, но Пол Кристофер позвонил уже на следующее утро – так ему понравилась задумка. Все детали заказа были согласованы, и срок сдачи назначен на конец сентября, после чего оставалась еще неделя на установку и последние штрихи.

К созданию панно я приступила со всей методичностью. Сперва разделила эскиз на клеточки площадью один квадратный дюйм. Затем выполнила картон – рисунок на листе бумаги величиной с будущую картину. Чтобы сохранить пропорции, я разбила лист на такое же число клеточек, как в эскизе, только площадью один квадратный фут. Далее нужно было перенести изображение с картона на холст; копировальным роликом я проделала по контуру рисунка множество отверстий и, закрепив его на холсте, посыпала дырочки пигментом. В результате на полотне отпечатался рисунок из точек, который я потом обвела тушью. Щедро разбавив скипидаром масляные краски, я выполнила подмалевок, а в последующие дни наносила новые красочные слои. Важно было точно воспроизвести переходы оттенков от темного к светлому, чтобы изображение сохранило энергию и четкость.

Основную работу я планировала закончить к началу июля, чтобы краска успела как следует сцепиться с грунтом: холст предстояло транспортировать в картонном тубусе – обсерватория располагалась в четырех-пяти часах езды от Лондона, чуть севернее Уиндермира, – а чем дольше холст проведет в свернутом состоянии, тем труднее его будет установить. Я собиралась разделить его на три секции и приклеить на грунтованную основу по технологии, которой научил меня Генри Холден. Все шло как нельзя лучше.

Но, когда картина была уже наполовину готова, я нашла в эскизе недоработку. На картах Джеймсона часто встречались два элемента, представленные в виде полосатых дуг. Первая обозначала экватор. Над второй было написано: “ЭКЛИПТИКА”. Я хотела изобразить их как потрепанные канаты, тянущиеся через весь холст. Однако, приготовившись писать, помедлила. Мне вдруг пришло в голову, что, в спешке доделывая эскизы, я не спросила себя, какую функцию эти линии выполняют в исходнике. Тогда я пошла за словарем (который хранила в ящике прикроватной тумбочки вместо Библии).

ЭКВАТОР, сущ. Воображаемая линия, проходящая вокруг земного шара на равном расстоянии от обоих полюсов и делящая его на Северное и Южное полушария.

Так я и думала. Астрономия школьного уровня.

ЭКЛИПТИКА, сущ. Большой круг небесной сферы, обозначающий видимое годичное движение Солнца.

А вот это уже любопытно. Характеристики “обозначающий” и “видимое” показались мне подозрительно расплывчатыми и оставили чувство неудовлетворенности. На следующий день я отправилась в библиотеку Берлингтон-хауса.

Эклиптика – это большой воображаемый круг небесной сферы, по которому совершается видимое годичное движение Солнца. (На самом деле этот видимый путь Солнца обусловлен реальным движением Земли по своей орбите.) Эклиптика и небесный экватор пересекаются под углом 23,5 градуса в точках весеннего и осеннего равноденствия. Вдоль эклиптики расположены созвездия зодиака.

Я обратилась за разъяснениями к библиотекарше. Определение она тоже не поняла (“Я тут на полставки, а по образованию вообще классик”), зато посоветовала подойти к архивисту, который скоро вернется с обеда. Я больше часа терпеливо сидела в читальном зале, пока он не пришел. Он уже несколько раз помогал мне, и, сколько бы он ни маскировался при помощи твида и бриолина, мне всегда казалось, что для такой должности он слишком юн. Он искал на полке какой-то том. Когда я подошла, он снял круглые очки в проволочной оправе и аккуратно сжал в кулаке. Вздернул уголок рта:

– Кто вам сказал?

– Что, простите?

– Кто сказал, что я готов помочь?

– Извините. Библиотекарша подумала…

– Она знает. Пятьдесят раз ей говорил. У меня выходной.

– А-а. А что вы тут делаете?

– Пытаюсь заниматься своими исследованиями.

– Вот черт… Я не хотела вас отвлекать.

– Да ничего, ничего. – Он вздохнул. – Садитесь, раз уж пришли. Разбавим тягомотину.

– Спасибо, – сказала я. – Вы очень добры.

На одну неловкую секунду мне почудилось, что он понюхал мои волосы, когда я села за стол, но оказалось, он просто так дышит.

– Извините, у меня аллергия на цветение, – пояснил он. – Ну, рассказывайте.

Я открыла справочник и показала ему статью про эклиптику. Он склонился надо мной, опершись ладонью о спинку моего стула.

– Чего я никак не пойму, – сказала я, отодвигаясь, – так это почему линия воображаемая.

– Она воображаемая в том же смысле, что и небесная сфера с экватором. Все просто.

Я растерянно уставилась на него.

– Так, понятно. Двигайтесь. – Устало нацепив очки, он сел рядом и засучил рукава. – Итак. Астрономия для неискушенных, урок первый. Небесная сфера. – Говорил он быстро и монотонно, будто диктовал письмо. – Когда мы представляем себе звезды, они как бы прикреплены к огромной невидимой сфере, окружающей Землю. Но это полная фикция, конструкт, который мы создали, чтобы облегчить себе восприятие. И, разумеется, нам всегда видна лишь половина сферы. Так что для нас это скорее купол или полусфера, но мы предпочитаем ее так не называть. Наше право. Ну, неважно… – Он стукнул по странице указательным пальцем – резкий звук, чтобы привлечь мое внимание. – Проще говоря, эклиптика – это плоскость земной орбиты. Но поскольку живем мы на Земле, мы представляем, что по этой плоскости движется Солнце. Почему? Потому что какой смысл смотреть на вещи с точки зрения Солнца? Да никакого. И к тому же важно иметь точку отсчета. – Он придвинулся поближе и облизнул губы. – Ergo, круг воображаемый, ведь он лишь часть нашего конструкта космоса. Назвать его настоящим было бы неправильно. Итак, во избежание путаницы мы говорим, что Солнце за год совершает круг по небосводу. Мы можем наблюдать, как оно движется на восток, проходя через созвездия зодиака. Так вот: линия, по которой оно движется, и есть эклиптика. Ее, разумеется, не существует. На самом деле все наоборот, потому что движется Земля, а не Солнце. Но для нас это большущий круг, который Солнце описывает за год в небе. – Он нахмурился. – Я совершенно неспособен изложить это коротко и ясно. Нарисовать вам картинку?

Наверное, описать космос можно только аналогией. Архивист достал блокнот и карандаш.

– Представьте, что Солнце – это венок на майском дереве. – Он провел линию, а сверху поставил жирную точку, похожую на спичечную головку. – А вы Земля, которая водит вокруг дерева хоровод. Чтобы сэкономить время, давайте забудем, что вы наклонены на двадцать три с гаком градуса, это только все усложнит.

Он нарисовал неровную окружность, поставил на ней крестик и провел через центр окружности пунктирную линию, оканчивающуюся крестиком поменьше.

Затем он начал медленно обводить окружность по часовой стрелке.

– Выходит, если вы движетесь по кругу и не отрываете взгляда от венка на верхушке дерева, вам кажется, что он выписывает на небе круг. Этот круг и есть эклиптика. В реальности круга не существует, это особенности нашего восприятия. На самом деле мы сами ходим по кругу. Майское дерево стоит на месте. Теперь поняли?

– Да, – ответила я. – С рисунком проще.

– Отлично. Азы астрономии, добро пожаловать. А теперь, с вашего позволения, я продолжу тратить свой выходной.

– А что вы исследуете, если не секрет?

– Я уже долгое время пытаюсь написать биографию Эддингтона[42]42
  Артур Эддингтон (1882–1944) – английский астрофизик.


[Закрыть].

– Эдисона?

– Нет. Господи, почему все спрашивают одно и то же? – Он захлопнул справочник. – Когда-нибудь люди перестанут задавать мне этот вопрос. Они скажут: “Ах да, Эддингтон, ну конечно”. И я с улыбкой вспомню, с чего все начиналось. А пока что… – Движением среднего пальца он придвинул справочник ко мне: – Удачи.

Как следует поблагодарить его я не успела. Он уже бродил между рядами.

Когда я вернулась в мастерскую, звезды на панно погасли. Изображать эклиптику и экватор так, как я их задумала, было невозможно. В виде канатов – твердых, осязаемых предметов – воображаемые линии выглядели бы фальшиво. Но и полосатые дуги, как у Джеймсона, тоже никуда не годились. Как вообще представить то, что само по себе является представлением чужих представлений? И как гармонично вписать эти элементы в стилистику картины? Я не могла продолжать работу, пока не отвечу для себя на эти вопросы. Неоконченное полотно так и стояло у стены.

Какое-то время телефон молчал – никого не заботило, где я и чем занимаюсь. Но спустя неделю начались звонки, и чем чаще они раздавались, тем труднее их было игнорировать. Я сняла трубку с рычага, а когда плаксивое гудение стало действовать на нервы, перерезала провод.

Проблема, похоже, крылась в материалах. Масляные краски при всей своей многогранности не давали нужного мне призрачного эффекта. Графитовый карандаш на бумаге смотрелся слишком категорично, тушь – слишком капитально. Гуашь была какой-то плоской, акрил – точно зубная паста. Я хотела изобразить то, чего не существует, а доступные мне материалы лишь ограничивали меня. Я испробовала пару фокусов с перспективой: изменила положение кораблей, чтобы изгиб корпуса, тень мачты, края парусов выстроились в дугу, заметную лишь под определенным углом. Но это нарушило композицию – гармония хаоса стала скопищем разрозненных деталей, слишком ловко подогнанных друг к другу.

Я подумывала заклеить части рисунка малярной лентой, чтобы обозначить скрытое присутствие. На бумаге этот прием работал хорошо, но, когда я испробовала его на холсте, изображение вышло мертвым и голым. Нужно было найти краску, которая менялась бы вместе с освещением или тускнела с течением времени. Возможно, подошел бы “Риполин”, но я не знала, где его раздобыть и остались ли фабрики, которые его производят. Я добавляла в краску различные виды клея, но она либо загустевала, либо комковалась, либо давала излишний блеск. Телефон не работал, с поставщиками не посоветуешься. Да и что бы я им сказала? “Мне нужно, чтобы мои линии выглядели более воображаемыми”. – “Ах да… У нас есть именно то, что вы ищете. Когда зайдете?” – “Пришлите посыльного. Мне нельзя выходить из дома”. – “Нет, вам придется забрать товар самой. Наш посыльный заболел”. – “Но мне нельзя выходить из дома”. – “Почему? Что с вами такое?” – “Да ничего, просто я не могу оставить работу”. Вылазки на улицу – исключено. За окном туман. Громкие звуки. Я прибила занавески к оконной раме. Они ничего не пропускают. Вода из крана коричневая, но я все равно ее пью. Подумаешь. Надо работать во что бы то ни стало. Как мои родители. Голову вниз. Никаких жалоб.

Зазвонил телефон.

Пол Кристофер.

Нет.

Звонок в дверь. Снизу, с улицы.

Звон-перезвон. Бзз-бзз, бзз-бзз-бзз. В окно ничего не видно. Бзз-бзз-бзз-бзз, бзз-бзз. Звук не прекращался, пока я не нажала на кнопку.

На этот раз другие шаги, не Дулси. Топот по ступенькам. Мужчина. Я посмотрела в глазок.

Виктор Йеил. В шерстяном пуловере, с неизменным портфелем. Он подался вперед, чтобы постучать в дверь, и лицо его исказилось и раздулось. Я отодвинула щеколду.

Виктор заглянул в приоткрытую дверь:

– Я подумал, тебе не помешает подышать свежим воздухом.

Я помотала головой.

– Мы быстро, до угла и обратно.

Я не двинулась с места.

– Ладно. Но зайти-то хоть можно?

Я открыла дверь пошире.

– Ты пропустила несколько сеансов подряд, – сказал он, хмуро оглядывая комнату.

Я закрыла дверь на все замки.

– Это панно для обсерватории? Какое огромное.

– Не трогай.

Виктор стал искать, куда бы поставить портфель, и в конце концов пристроил его на ящик из-под молока возле кухонного шкафчика.

– Можно я тут осмотрюсь? Обещаю ничего не трогать.

– Что ты здесь делаешь, Виктор? – спросила я.

– Ну… – начал он, лавируя между препятствиями на полу. Коробки, банки и жестянки. – Когда пропадаешь с радаров на несколько недель, люди начинают волноваться. (Бутылки, бумага, фольга. Сгустки краски и пятна туши.) Мне позвонила Дулси. Сказала, ты не берешь трубку. (Тарелки, блюда, клейкая лента. Ветошки, одежда, проволока.) Уже в который раз. Вот я и решил тебя проведать. (Ложки, вилки, лопаточки, ножи.) И правильно сделал. А это что? – Он указал на стол, где я работала с пигментами.

– Ступка с пестиком, – ответила я.

– Это я вижу. А что внутри?

– Эксперимент.

– Удачный?

– Пока не очень.

– Ага… – проговорил Виктор. Когда он повернулся ко мне, я увидела у него в руке коричневый пузырек с оторванной этикеткой. Он театрально перевернул пузырек вверх дном и потряс им в воздухе: – Где таблетки?

Я пожала плечами. Трудно было сказать точно. Одни валялись с отколупнутой пленкой в банках у него под ногами, другие растеклись по обрывкам бумаги, третьи попали на тренировочные этюды, составленные у окна, – “груда на растопку”, как я их про себя называла. Остальные могли быть где угодно.

– Элли, и давно ты растираешь таблетки?

Этого я тоже не знала. Но ответила:

– Где-то с неделю.

– Я дал тебе месячный запас. Неужели ты все истратила?

Я снова пожала плечами. Виктор серьезно заглянул мне в глаза.

– Не буду врать, Элли, это большой шаг назад. – Он швырнул пузырек на диван. Тот приземлился на удивление бесшумно. – Тебе надо срочно возобновить прием. Нельзя вот так резко прекращать. Это стресс для всего организма. – Не глядя под ноги, он направился к портфелю. К его подошве прилипла ветошка. Достав из внутреннего отделения бланки, он выписал рецепт. – Завтра первым делом отнесешь это в аптеку, слышишь?

Я села. Мышцы ног будто окаменели.

– А вообще… Вот. – Он вынул из кармана портфеля еще один пузырек – пластиковый, гремящий. Хотел кинуть мне, но передумал. – Это таблетки Джонатана. Он пьет их от ночного недержания. Тофранил. Такой же, как у тебя, только дозировка очень маленькая. – Он вложил пузырек в мою ладонь. – Я ношу их с собой для экстренных случаев. Держи. До завтра протянешь.

– А что завтра? – спросила я. Как же я устала.

– Об этом не волнуйся. Но сперва тебе надо перекусить. Давно ты в последний раз ела? – Он пошел рыться в холодильнике. Дверца открылась, дверца закрылась. – Божечки. Рыбная паста и консервированная кукуруза. Неудивительно, что ты как скелет. – Он засучил рукава и принялся за груду посуды в раковине. – Кто-нибудь может побыть с тобой ночью? Подруга или соседка? Тебе лучше не оставаться одной.

– Нет. – Я опустила взгляд на пузырек у себя в руке. – Никто.

– Соседи снизу?

– Я их почти не знаю.

– Родители?

– Они далеко.

– Ну тогда Дулси.

– Ты шутишь, да?

Виктор вздохнул. Вытер лоб запястьем, волосы на руке в мыльной пене.

– У нас есть гостевая спальня, – сказал он. – Не хочу настаивать, но тебе сейчас нельзя быть одной. Всего на одну ночь.

– Нет. Я не могу оставить работу.

Он повторил за мной, медленно:

– Ты не можешь оставить работу. Хорошо. – Обвел взглядом комнату и кивнул: – Тогда я переночую здесь. Чисто по-дружески. Только мне нужно позвонить. – Он направился к телефону и обнаружил перекушенный провод. – Знаешь, недалеко отсюда я видел телефонную будку. А заодно куплю рыбу с картошкой. Я угощаю. – Он взял со столешницы мои ключи. – До скорого.

Вернулся он в другой одежде и без портфеля, зато с кожаной дорожной сумкой и коробкой провизии.

– Все заведения уже закрыты, так что я принес запасы из дома. – Доставая продукты из коробки, он показывал их мне один за другим: сардины и макрель в жестяных банках, сдобные булочки, консервированные помидоры, рис, бульонные кубики “Оксо”, луковица, пинта молока, пара кусков мяса. – Я немного приберусь, а потом приготовлю ужин. Составишь мне компанию?

Я сказала, что не голодна, но, если Виктор Йеил задался целью, ничто не заставит его свернуть с пути. Пока он разгребал завалы на кухне, выносил мусор и протирал поверхности, я прилегла на диван и позволила себе погрузиться в сон.

Ужин вышел незамысловатый – мясной фарш и рис с помидорами, – но то была чуть ли не лучшая трапеза в моей жизни. Виктор ждал, пока я доем, прислонившись к плите и листая газету. Было очень поздно или очень рано. Кухня сверкала, и в ней стало просторнее. За шторами царило затишье, внизу не вещало вечернее телевидение. Я уже чувствовала себя лучше. Виктор забрал у меня пустую тарелку, и я сказала спасибо. Затем он принес стакан молока и тофранил.

– Пока бери две, но постепенно мы увеличим дозу. – Я выпила таблетки, и он похлопал меня по плечу. Странное чувство, когда о тебе заботятся, как о ребенке. Я годами не ощущала такого рода близости.

Виктор поставил чайник на плиту. Одной рукой он оглаживал бороду, будто пытаясь ее снять.

– Пока ты спала, я разглядывал твою работу. Надеюсь, ты не против. – Он указал на неоконченное полотно у стены.

Повернувшись на стуле, я злобно уставилась на холст. Все недочеты сразу бросались в глаза.

– Мне все равно. Там и смотреть не на что.

– Я бы так не сказал.

– У тебя сомнительный вкус. Взять хотя бы твой кабинет.

– А что с ним не так?

– Ничего, – ответила я. – Если ты любишь такой вот академический стиль.

– Я просто обожаю такой вот академический стиль. Именно к такому вот академическому стилю я и стремился. Поэтому я с легкостью парирую этот удар. – Он замахнулся воображаемой ракеткой, и при виде его нелепой гримасы я не удержалась от смеха. Но его следующие слова стерли улыбку с моего лица: – И все-таки позволь спросить о кораблях.

– Пока это только замысел, – ответила я. – И не очень удачный, как выяснилось.

– Да, но корабли. Я думал, ты пишешь для обсерватории.

– Пишу. Писала.

Я начала рассказывать про связь астрономии с мореплаванием, но Виктор погрозил мне пальцем:

– Я не это имел в виду. Просто любопытно, что ни одна картина тебя не увлекала, пока ты не взялась писать корабли, хотя работа задумывалась о звездах. – Он скрестил руки на груди. – А еще интересно, что ты не упомянула об этом на нашей последней встрече.

– Какая разница, что я пишу?

Я не понимала, почему он так привязался к этой теме.

– Ну, во-первых, мы могли бы поговорить о том, что для тебя значат эти корабли, и ты не довела бы себя опять до такого состояния. – Он склонился надо мной. – Мы не сможем вечно ходить вокруг да около того, что произошло на “Куин Элизабет”.