Текст книги "Национализм и моральная психология сообщества"

Проблемы, имеющиеся у чисто гражданского понимания национального сообщества, с очевидностью обнаруживаются в самой влиятельной из последних версий гражданско-националистической мысли – защите Юргеном Хабермасом идеи «конституционного патриотизма»[61]61
  Habermas, «Citizenship and National Identity». [Хабермас Ю. Гражданство и национальная идентичность.] См. также: Habermas, The New Conservatism, 256–262, а также: «The European Nation-State». Благожелательное обсуждение и критику концепции конституционного патриотизма Хабермаса см. в: Booth, «Communities of Memory»; Markell, «Making Affect Safe for Democracy», а также: Mueller, Constitutional Patriotism. Маркелл утверждает, что, хотя аргументация Хабермаса в пользу конституционного патриотизма и пала во многом жертвой мифа гражданского национализма, ее «малая тема» (39) представляет собой продуктивную альтернативу, которая способствует политической солидарности, не делая ее предпосылками ни заданный набор принципов, ни закрытые национальные горизонты.


[Закрыть]. Хабермас использует эту идею, чтобы дать бой возрождающемуся после воссоединения Германии этническому шовинизму[62]62
  Хабермас не единственный современный теоретик, который дает Ренану неверное толкование, о котором говорилось в предыдущем параграфе. По его мысли, «Ренан только потому смог отклонить претензии Германской империи на Эльзас, ‹…› что „нацию“ он понимал как нацию граждан». Согласно Хабермасу, «знаменитое изречение Эрнеста Ренана “L’existence d’une nation est… un plebiscite de tous le jours” (Существование нации есть непрерывный плебисцит) уже находится в контексте, направленном против национализма». Habermas, «Citizenship and National Identity», 258–259. [Хабермас Ю. Гражданство и национальная идентичность. С. 214].


[Закрыть]. В качестве альтернативного средоточия немецкой идентичности он предлагает лояльность либерально-демократическим принципам послевоенной конституции. Соответственно, он противопоставляет два способа характеризовать включение восточногерманских земель в Федеративную Республику: с одной стороны – восстановление «дополитического единства как сообщества исторической судьбы»; с другой стороны – восстановление «демократии и правового государства на той территории, где начиная с 1933 года гражданские права были так или иначе лишены силы»[63]63
  Habermas, «Citizenship and National Identity», 256. [Хабермас Ю. Гражданство и национальная идентичность, с. 211.]


[Закрыть]. Защита Хабермасом конституционного патриотизма – это в значительной мере защита второго, чисто гражданского описания воссоединения Германии.

Учитывая страшную историю немецкого национализма, стремление принизить значение дополитической немецкой идентичности было бы понятно. Но гражданская интерпретация воссоединения Германии у Хабермаса всего-навсего оправдывает или легитимирует изменение политического режима – от коммунизма к либеральной демократии – в Восточной Германии. Она никак не объясняет и не оправдывает воссоединение с Федеративной Республикой. Учредить либерально-демократический режим в Восточной Германии, наверное, было легче, интегрировав ее в уже действующую (не говоря о том, что богатую) либеральную демократию, такую как Федеративная Республика. Но этот вариант не предлагался (и даже теоретически не рассматривался Федеративной Республикой) обитателям Чехословакии или Польши или еще какого-нибудь бывшего коммунистического государства. Как же объяснить существование этой возможности для безболезненного перехода от коммунизма, не взывая к дополитическому сообществу с совместной памятью и историей, которые привязывали западных немцев к восточным, не обращаясь к ощущению общности, благодаря которому последние стали единственными адресатами особого внимания и поддержки первых? Этот вопрос так и напрашивается в связи с хабермасовской гражданской интерпретацией воссоединения.

Хабермас молчаливо признает то же самое, когда говорит, что конституционный патриотизм представляет собой способ разместить универсалистские принципы «в контексте истории какой-либо нации граждан»[64]64
  Ibid., 264. [Там же, c. 222.] См. также: The New Conservatism, 233, где Хабермас говорит о связях «с нашими родителями, бабушками и дедушками через сеть семейных, местных, политических и интеллектуальных традиций ‹…› сделавших нас теми и такими, кто мы есть сегодня», как о том, благодаря чему можно настаивать на особых обязательствах немцев в отношении памятования геноцида и антисемитизма и сопротивления им.


[Закрыть]. Из этого утверждения явствует, что аудитория, к которой обращены аргументы о данном средоточии политической лояльности, – это не какая-то беспорядочная совокупность индивидов, объединенных одной только верностью совместным принципам, но дополитическое сообщество со своим собственным культурным «горизонтом» совместных воспоминаний и исторического опыта. Только существование таких культурных горизонтов и превращает конкретное собрание индивидов, а именно немцев, в аудиторию, которой адресуются аргументы Хабермаса об интерпретации немецкой политической истории[65]65
  Некоторые из защитников Хабермаса, такие как Анна Стилц (Stilz, Liberal Loyalty, 153–160) и Пэтчен Маркелл (Markell, «Making Affect Safe for Democracy», 38–39), говорят, что фактически Хабермас пытается переключить наше внимание с совместной политической наследственности на проводимую сейчас демократическую практику как источник тех принципов, которыми вдохновляется конституционный патриотизм. (См. также: Mueller, Constitutional Patriotism, 34ff.) Но даже если мы принимаем эту интерпретацию, у его концепции конституционного патриотизма остаются две значительные проблемы. Прежде всего, ничуть не ясно, порождает ли демократическая практика именно те совместные принципы и лояльность, к которым он апеллирует. Разность мнений – это центральный пункт демократической практики, что, возможно, объясняет, почему более подлинные демократии участия, такие как в Афинах, имеют тенденцию инспирировать более бурные формы разлада, нежели наши собственные. Во-вторых, даже если идеалы, которыми вдохновляется конституционный патриотизм, и порождаются совместными проектами в рамках демократической практики, это не отвечает на вопрос, почему в конечном итоге наша демократическая практика складывается именно с той, а не иной группой лиц и как наши предшествующие связи с этой группой отражаются на облике тех проектов, которые мы сообща реализуем.


[Закрыть].

Вне этих культурных горизонтов горячий призыв Хабермаса к конституционно сфокусированному патриотизму, в общем-то, не имеет большого смысла[66]66
  Другими словами, существование чего-то наподобие национального сообщества является предпосылкой его аргументации. См.: Canovan, Nationhood and Political Theory, 87–88.


[Закрыть]. Именно оттого, что у немцев есть общие страшные воспоминания о расистском и милитаристском насилии, им есть смысл цепляться за Основной Закон послевоенной конституции как их самое ценное историческое наследство. Лучше всего аргументация Хабермаса работает в рамках напряженных попыток истолковать ту значимость, какую наследство совместных воспоминаний имеет в конкретном сообществе. Но как таковая она предполагает существование того самого дополитического сообщества, которое Хабермас, как и большинство защитников гражданской трактовки нации, отвергает во имя сообщества, основанного на рациональном согласии и политическом принципе[67]67
  Как замечает Джефф Спиннер-Халев (Spinner-Halev, «Democracy, Solidarity, and Post-Nationalism», 14–15), есть противоречие между желанием Хабермаса вывести нас за пределы национальных сообществ, в основе которых совместные дополитические настроения, и его же настойчивыми требованиями, чтобы немцы не забывали о бремени преступлений своих предшественников.


[Закрыть].

Существование такого сообщества – это допущение, молчаливо, но, как правило, без исследования принимаемое в контрактном и неокантианском изводах политической теории, к которым Хабермас, как и многие современные либералы, относится с особым благоволением. Аргументы теории общественного договора служат легитимации – через фактическое или подразумеваемое согласие – других способов упорядочения социальных и политических отношений внутри заранее определенной группы индивидов. Ведь эти аргументы предполагают, что у индивидов, совещающихся друг с другом о справедливости и общественном договоре, имеются достаточные основания внимать предложениям и решениям друг друга, а не еще каких-нибудь индивидов вне этой группы. Поскольку вся суть этих теорий состоит в определении надлежащего порядка внутри данной группы индивидов, в большинстве споров о значении либерально-демократических принципов это допущение о дополитическом сообществе можно благополучно выпустить из виду. Только в ситуациях, когда границы таких групп оказываются под сомнением (как при рассмотрении возможности воссоединения Германии), допущение о дополитической лояльности сообществу как раз таки и выходит на свет.

Либеральные критики национализма любят характеризовать апеллирование к дополитическим национальным идентичностям как элемент романтического и иррационального бунта против Просвещения и современной политической культуры. Но эта хорошо знакомая критика не учитывает то, в какой мере сама либерально-демократическая культура вдохновляет людей считать себя членами дополитических сообществ. В особенности это касается риторики народного суверенитета. Аргументы о народном суверенитете поощряют современных граждан считать себя членами организованных групп, логически и исторически предшествующих тем сообществам, которые созданы их совместными политическими институтами. В той мере, в какой тенденция искать дополитические истоки политической идентичности подвергается осуждению, современная демократическая политическая культура оказывается проблемой, а не решением[68]68
  Более подробно я излагаю этот момент ниже, в главах 4 и 6.


[Закрыть]