Текст книги "Национализм и моральная психология сообщества"

Членов сообщества, по моему рассуждению, связывают чувства взаимного попечения и лояльности. Но едва ли это единственный способ воображения индивидами своей взаимной связанности и приобретения ощущения, что они являются членами какой-то общности. Членство – это все же метафора, уподобляющая социальные отношения между индивидом и группой органическим отношениям между телом и его отдельными частями или членами. Поэтому ее значимость варьируется в зависимости от тех сходств, которые обнаруживаются между нашими социальными отношениями и частями организма.

Членство в сообществах контрастирует с еще более общей формой членства – нашим членством в организациях, группах, объединяющих нас посредством комбинирования и координирования нашей деятельности. В лучших своих проявлениях организации (например, спортивная команда, клуб или симфонический оркестр) настолько гладко сопрягают индивидуальные действия, что нам бывает трудно выделить вклад, вносимый в конечный результат каждым по отдельности. В худших же проявлениях они функционируют со всей жестокостью банды работорговцев и со всей эффективностью комитета Конгресса по этике. Впрочем, каково бы ни было их качество, организации объединяют нас не за счет тех взаимных чувств, которые они внушают, а за счет получения нами определенной доли выгод и тягот скоординированной деятельности. Сообщества предъявляют свои требования, вдохновляя по-особому, с глубиной и энергией, печься о других; организации же предъявляют свои требования, накладывая обязательства, уровень которых является платой за выгоды, приносимые коллективным действием. Родители жертвуют собой ради своих детей, потому что о благе своих детей они пекутся больше, чем о своем собственном. Члены организаций вроде команды или государства жертвуют собой, когда считают, что совместное или коллективное благо, которое может обеспечить организация, важнее их собственного[122]122
  Обсуждение третьей формы группового членства (в сети или сетях) я приберегу для последующих глав. Здесь отличительной формой связи является взаимозависимость, а не взаимное попечение или групповая координация.


[Закрыть].

Конечно, одна и та же группа может быть и сообществом, и организацией – вспомним, например, о братствах и тайных обществах, – опираясь, таким образом, на оба типа связей с другими. Однако между ними нет никакой необходимой связи. Зачастую мы безразличны или даже враждебны к остальным членам организаций, к которым мы принадлежим. А иногда нам недостает или мы сторонимся любых скоординированных средств, способствующих благополучию членов тех сообществ, с которыми мы себя отождествляем. Таким образом, важно, чтобы эти две формы членства не смешивались, особенно если интересует подъем национализма в современном мире. Ведь национализм, как мы увидим, вырастает из отношений между сообществом и организацией: относительно старая форма сообщества, проявившаяся в нациях, и относительно новая и чрезвычайно мощная форма политической организации, которую мы называем современным государством. В частности, он вырастает из усилий, с одной стороны, поставить лояльность к сообществу на службу государствам с целью увеличения их власти, а с другой – легитимировать и контролировать эту власть, вообразив государство слугой национального дополитического сообщества.

Членство в организациях и сообществах зачастую путают с нашим членством в составе некоего множества (set) или вида, порождая таким образом ложное представление о том, что организация и сообщество явно наличествуют или по крайней мере существуют в скрытом виде везде, где люди одинаково разделяют какую-то особенность, достаточно важную, чтобы привлечь наше внимание. Но членство в множествах или видах отсылает не более чем к «внешнему» подобию или общности «внешних» признаков, к обладанию некоторой характерной чертой, достаточно значимой, чтобы служить средством категоризации некоей группы человеческих существ. Само по себе такое членство не требует никакого ощущения социальной связи. Вы можете быть причастны к некоей культуре, скажем, посредством языка, без того, чтобы работать вместе с другими ее представителями или проявлять по отношению к ним какое-либо особое попечение. Например, люди, говорящие на финском и венгерском языке, классифицируются как члены одной и той же языковой – а стало быть, в определенной степени и культурной – группы. Но никто, по крайней мере до сих пор, не сказал бы, что они являются членами одного и того же культурного сообщества. Подобным же образом представителям множества всех франкоговорящих или всех сравнительно темнокожих нет большей нужды испытывать ощущение сообщества, чем членам множества всех простых чисел.

Неразличение этих трех форм членства – множеств, организаций и сообществ – внесло мощный вклад в то, что Роджерс Брубейкер и другие называют «овеществлением» групп[123]123
  Brubaker, Ethnicity without Groups, 7–15. [Брубейкер Р. Этничность без групп. С. 22–38.]


[Закрыть]. В частности, путаница между организациями/сообществами и множествами приводит к тому, что социальные группы кажутся гораздо более монолитными, стабильными и преемственными, чем они есть на самом деле. Организации, рассеянные как попало среди группы индивидов, кажутся гораздо устойчивее и единообразнее, когда мы сосредоточиваемся на некоторой общей характеристике и в результате относим их к категории множества или вида. Подобным образом небеспристрастные, перекрывающие друг друга и мимолетные чувства социальной дружбы кажутся гораздо более постоянными и целостными, когда наши взгляды прикованы к той общности признаков, которая маркирует группу индивидов в качестве членов единого множества. Ожидание того, что мы сумеем обнаружить какие-то особенные организации, членство в которых соответствует членству в сообществах, ведет к тому, что мы преувеличиваем размах и силу и организаций, и сообществ. Это одна из конкретных проблем изучения нации, когда, как мы увидим, ожидание, что нация должна отсылать не только к сообществу, но и к организации, привело к преувеличению и ее монолитности, и ее современности.

Если сообщества конституируются благодаря ощущению нашей связанности с другими людьми как объектами особого попечения и лояльности, значит, все они, в соответствии с известнейшим выражением Бенедикта Андерсона, являются «воображаемыми сообществами». Другими словами, каждое сообщество – и маленькие группы, где все знают друг друга в лицо, не менее больших и безличных обществ наподобие современных наций – полагается на человеческое воображение, соединяющее его членов друг с другом в качестве объектов особого попечения и лояльности.

И все же совместные предки, не говоря уже об общих генах, не образуют семью. Семья – это группа индивидов, воображающих себя связанными совместными предками и потомками. Соответственно, существует столько же форм семейных сообществ, сколько способов вообразить линию предков, брак и линию потомков. Подобным же образом для того, чтобы создать деревенское сообщество, требуется нечто большее, чем совместное пространство и частое взаимодействие, поскольку непринужденное обращение одинаково легко может взрастить как ощущение связи, так и презрение с неуверенностью в себе. В деревенском сообществе совместное пространство и повседневное взаимодействие зачастую внушают ощущение связи, что, с одной стороны, наводит мосты между различиями, а значит, легко могло бы обеспечить точку кристаллизации для более мелких сообществ, а с другой – отвлекает внимание от более широких форм общности, которые могли бы инспирировать более крупные сообщества. Ведь даже в самых малочисленных сообществах существуют различия – например, по возрасту, полу и социальному статусу, – которые не получится проигнорировать или стереть. Если же вопреки этим различиям возникает ощущение сообщества, это происходит потому, что в качестве источника преодолевающей их связи мы способны воображать одинаково разделяемые нами вещи.

Чтобы охарактеризовать формы сообщества, подобные нации, в которых связываются люди, никогда не пересекающиеся и не взаимодействующие друг с другом, Андерсон придумал выражение «воображаемые сообщества». Он хотел напомнить, что во многих сообществах у нас нет ничего, кроме мысленного образа большинства наших общников, ибо эти сообщества через пространство и время связывают нас с отдаленными от нас людьми, равно как с прошлыми и будущими поколениями[124]124
  Несмотря на акцентирование воображаемых форм сообщества, в андерсоновском подходе к сообществу заметен след дихотомии Gemeinschaft/Gesellschaft, поскольку ключевым различением, по-видимому, является различение между сообществом личных контактов, основывающимся на близком знакомстве и взаимодействии, и обезличенным сообществом, основывающимся на работе воображения. Однако я полагаю, что как раз признание той роли, какую воображение играет во всех формах жизни сообщества, и помогает объяснить чрезвычайное влияние андерсоновского понятия «воображаемое сообщество». Во всяком случае это то, что я у него позаимствовал.


[Закрыть]. На этом моменте стоит сделать особый акцент. В конце концов, речь здесь идет не о воображаемом сообществе, а о воображаемых соотечественниках. Другими словами, это понятие помогает отличать сообщества, в которых общники наличны и хорошо знакомы, от сообществ, в которых их надо вызывать силой нашего воображения. Если же вместо этого мы хотим говорить о воображаемом сообществе, то нам нужно пристальнее посмотреть на то, каким образом нами воображаются те связи, которыми наводятся мосты между нашими явными различиями.

Как в таком случае мы воображаем сообщество? Двумя разными способами, каждый из которых может служить отправной точкой для другого. С одной стороны, некоторые одинаково разделяемые нами вещи мы изображаем в качестве источников связи, делающей конкретных индивидов объектами особого попечения и лояльности. С другой стороны, нам порой интересно, что же, собственно, мы разделяем с людьми, с которыми чувствуем себя связанными социальной дружбой. В первом случае «что» ведет к «кто»: ощущение общности некоторого блага, практики или цели приводит к тому, что мы воображаем себя связанными с конкретной группой индивидов. Во втором случае «кто» ведет к «что»: ощущение связи с другими приводит к тому, что мы пытаемся конкретизировать, что же именно мы с ними разделяем. Другими словами, сообщество подразумевает воображение связей с теми, с кем мы разделяем нечто общее, равно как и воображение тех вещей, которые мы разделяем с теми, с кем чувствуем себя связанными. Первый процесс создает сообщества как объекты воображения, второй ведет к их развитию.

Апологеты глобального сообщества, например, часто начинают разговор с новой формы общности, которую они изо всех сил навязывают нашему вниманию, – взаимозависимости, которую, как они полагают, в настоящее время создают новые формы технологии, коммерции и коммуникации. Переходя от совместной взаимозависимости к речи о глобальном сообществе, они, однако, изображают эту новую форму взаимозависимости как источник связи, наводящей мосты между теми различиями, из-за которых в прежние времена произошло размежевание народов мира. Апологеты же европейского сообщества, напротив, начинают с ощущения связи у европейцев, а затем пытаются изобразить, что же, собственно, будучи сообществом, одинаково разделяют европейцы. Более старые формы общности, изначально заложившие это ощущение связи у разных сообществ внутри Европы, – ощущение, что Европа есть центр христианского мира, исток цивилизации либо родина высшей мировой расы, – в нынешних обстоятельствах не являются приемлемыми основаниями сообщества. В данной ситуации у членов европейского сообщества остается ощущение связи друг с другом, но и значительная неопределенность относительно того, что же именно они разделяют, будучи сообществом. Подобным же образом после ошеломительного поражения Японии во Второй мировой войне японцам осталось искать новое понимание того, что являлось для них общим. Бедствия войны дискредитировали старое руководство и старые ценности, но не лишили большинство японцев сильного ощущения связи друг с другом, значение чего они очень хотели объяснить самим себе, вплоть даже до разговоров о «сообществе раскаяния»[125]125
  См.: Dower, Embracing Defeat: Japan in the Wake of World War II, 234–239.


[Закрыть].

Каждый из этих двух способов вообразить сообщество может служить отправной точкой для другого. Ведь уточнение новых или пусть даже чуть поменявшихся объектов общности может значительно переменить наше ощущение того, насколько масштабен круг людей, с которыми мы связаны, что, в свою очередь, может привести к тому, что мы зададимся вопросом, что же именно нас связывает, и так далее. Например, основание Соединенных Штатов учредило новую нацию, новый политический объект общности, который в конечном итоге внушил бывшим колонистам и их потомкам ощущение связи друг с другом. Но с учреждением этого ощущения связи американцам остается задаваться вопросом, что же, собственно, их связывает, что такое «быть американцем»[126]126
  Примеры из многочисленного корпуса литературы, где излагаются подобные рассуждения, см. в: Walzer, What It Means to Be an American; Smith, Civic Ideals, 80–81; а также: Huntington, Who Are We? [Хантингтон С. Кто мы?].


[Закрыть]. Те, кто отвечает на этот вопрос ссылками на Конституцию, некий набор политических принципов и образцов или некий здоровый индивидуализм, возможно, расширили бы круг индивидов, с кем они чувствуют себя связанными. Те же, кто упоминает европейское происхождение или англо-протестантскую культуру, вероятно, сократят круг людей, с кем они чувствуют себя объединенными. Впрочем, нет никаких оснований, чтобы на этом процесс остановился. Люди, которые полагают, что американцем делает приверженность народному суверенитету, могут прийти к заключению, что люди африканского происхождения не способны на эту приверженность. Люди же, которые полагают, что это протестантская мораль делает американцем, могут прийти к заключению, что такая мораль требует от них акцентировать то общее, что есть у всех людей независимо от их расы или религии. Процесс воображения сообщества никогда не прекращается, так как от ощущения того, что они одинаково разделяют, американцы переходят к тому, кто они такие, и обратно.

И этот процесс идет даже в сообществах наподобие семьи, где отсутствует публичный форум для дебатов и самопроверки. Семья может начинаться с какого-то конкретного ощущения совместной линии предков и потомков. Но с учреждением связей взаимного попечения и лояльности к конкретной группе индивидов семья также делает нас открытыми к таким вещам, которые в обычном порядке мы могли бы отбросить как чужеродные. Лояльность и попечение о сыне-гомосексуалисте, внуке-атеисте или сестре, вступающей в межрасовый брак, могут расширить наше понимание того, что у нас общего с людьми, которые в ином случае кажутся нам чужими[127]127
  Конечно, я не хочу сказать, что такие размышления всегда приводят к росту нашей готовности принимать других. Наши связи с другими так же легко и так же часто приводят к тому, что мы исключаем людей, которых в ином случае сами же включили бы в свой круг, руководствуясь своим ощущением сообщества.


[Закрыть].

Этот процесс, при котором от вопроса о том, кто с кем связан, люди переходят к вопросу, что же связывает нас на самом деле, помогает объяснить преемственность идентичностей членов сообществ, несмотря на масштабные преобразования и даже новые изобретения, относящиеся к их пониманию того, что у них общего. Изобретенная традиция, как, например, усвоение шотландцами равнины культурных символов горцев, представляет собой новый ответ на вопрос о том, что же образует то самое культурное наследие, которое одинаково разделяют члены национального сообщества. Тот факт, что равнинные шотландцы наряжаются сейчас в символическое одеяние, которым их предки гнушались бы как «разбойничьим платьем», не означает, что у них отсутствует подлинное ощущение сообщества[128]128
  Devine, A History of the Scottish Nation, 231–235. См. также: Trevor-Roper, «The Highland Tradition in Scotland».


[Закрыть]. Это всего лишь значит, что произошел пересмотр, коснувшийся как раз таки ощущения того, что привязывает «нас», шотландцев и шотландок, друг к другу. Символы и ритуалы горцев, зачастую видоизмененные и нарочито раздутые, без труда обеспечивали разительный и колоритный способ отличить шотландцев от англичан, даже при том, что привлекать к себе внимание они стали только тогда, когда власть кланов уже была сломлена. Возвышение этих символов и традиций до видного места в шотландском национальном наследии изменяет ощущение того, что связывает друг с другом членов этого национального сообщества. Но этот процесс изменения и развития продолжается на протяжении всего срока существования любого сообщества.

В таком случае сообщество действительно воображается или конструируется, как об этом нам сегодня столь часто напоминают. Но оно воображается или конструируется людьми, разделяющими одинаковые вещи и/или чувствующими себя связанными друг с другом, а не какими-то независимыми и разъединенными индивидами[129]129
  Действительно, ведя речь о рациональных акторах в теориях рационального выбора и общественного договора, имело бы смысл говорить о «воображаемых индивидах». Они существуют лишь в той мере, в какой мы используем силу своего воображения, чтобы отмыслить их связи с другими. Можно было бы даже говорить о сообществе воображаемых индивидов, о том ощущении связи с другими, какого мы ожидали бы от разъединенных рациональных индивидов, вызванных в нашем воображении. Хорошим примером такого сообщества было бы гражданское общество, как его мыслит в своей «Философии права» Гегель.


[Закрыть]. Это не означает, что мы непременно воспроизводим те сообщества, которые мы получили в свои руки. Мы не смогли бы этого, даже если бы и имели такую склонность. Ведь происходящие события и изменяющиеся обстоятельства постоянно подрывают старые формы общности и выводят на первый план новые, так же как вынуждают нас противостоять напряженностям и несообразностям в рамках тех моделей привязанности к сообществу, восприемниками которых мы являемся. Более того, как мы уже видели, само существование ощущения лояльности и попечения о других ведет к тому, чтобы мы снова задумывались, что же именно мы с ними разделяем, и тем самым может способствовать формированию изменяющегося образа сообщества. Это, однако, означает, что случайности рождения и истории предоставляют нам немало того материала, из которого мы конструируем свой образ сообщества. Ведь мы конструируем эти образы, сосредоточивая свое внимание на той или иной форме общности, обнаруживаемой в нашем мире, или изменяя наши мнения насчет того, чем же именно поддерживаются связи у конкретной группы людей.

Все, что у нас есть общего в разных формах сообщества, можно подразделить на три большие категории: естественное (или необходимое), избираемое и случайное. Нации, как мы увидим в следующей главе, явно попадают в последнюю из этих категорий, ведь ни естественная необходимость, ни сознательный замысел не создают категорий вроде басков, британцев и бретонцев[130]130
  См. предпоследний параграф введения, где я трактую случайность как свойство того, что не является ни необходимым, ни целенаправленно выбранным.


[Закрыть]. Из-за этого весьма непросто оправдать наши деления на национальные сообщества, что является одной из причин, почему сторонники мифа этнического и гражданского национализма из кожи вон лезут, чтобы статус нации напоминал собой либо что-то естественное, либо что-то избираемое.

Кое-что у нас общее по природе и необходимости: например, наш биологический вид. Независимо от того, признается ли или утверждается это как нечто позитивное, общим у человеческих существ, очевидно, является все, кроме крошечной части человеческого генома, что создает серьезную почву, на которой может сформироваться ощущение всемирного человеческого сообщества. Раса – это еще один пример некоей формы общности, которую трактуют как по меньшей мере естественную. В свете современных исследований генетической изменчивости, конечно, не похоже, что это какая-то особенно важная форма общности, поскольку расовая дифференциация, по-видимому, не идет дальше вещей, лежащих на поверхности: цвета кожи, цвета волос и черт лица. Но даже совместные поверхностные признаки, как и какая-либо еще форма общности, могут стать основанием для сильного ощущения сообщества – пусть сторонники расового сообщества и настаивают почти всегда, что расовые различия лежат гораздо глубже. Если сексуальная ориентация – это, как часто внушают, естественная или генетически запрограммированная расположенность, то можно было бы сказать, что у гомо– и гетеросексуалов есть нечто общее и это общее имеет естественный и необходимый характер. У родителей же и их биологических детей помимо прочего очевидно наличествует общая естественная связь, обычно символизируемая метафорой крови, хотя, чтобы эта метафора общей крови могла охватить широкий диапазон предков и потомков, включенных в образ расширенной семьи, ее приходится употреблять с большой натяжкой.

Привлекательным базисом для формирования сообщества одинаково общие нам по природе вещи делаются благодаря целому ряду факторов. Прежде всего, это престиж и положительные коннотации, по-прежнему увязываемые с самой идеей природы, несмотря на то что жалобы на «натуралистическую ошибку», приравнивающую природное к благому, раздаются многие десятилетия. Также ее охотно рассматривают в качестве фундамента сообщества ввиду допущения, что естественным формам общности способствует или сопутствует естественная расположенность к социальной дружбе. Моделью здесь явно выступает дружба, связывающая детей и родителей, хотя некоторые склонны говорить о природном человеколюбии, которое обнаруживается, когда мы упраздняем влияние сложившихся границ, отделяющих людей друг от друга. Что важнее всего, у естественных оснований сообщества есть преимущество необходимости или неизбежности, а это значит, что – по меньшей мере в принципе – для того, чтобы люди их приняли, нам не надо их заставлять, убеждать или приучать.

Гораздо более многочисленная и более разнообразная группа сообществ основывается на формах общности, которые созданы не по естественной необходимости, а благодаря человеческому выбору. Перечень этих сообществ начинается с деловых товариществ и лиг боулинга и заканчивается ашрамами и группами взаимопомощи. Как должно быть ясно из упоминания об аскетическом религиозном сообществе наподобие ашрама, не все произвольно избираемые формы общности продуцируют эту эмоциональную холодность и отстраненность, характерные для договорных групп и ассоциирующиеся с понятиями gesellschaft’а и добровольной ассоциации. Некоторые группы с наиболее сильно выраженным духом сообщества, как например аскетические секты или утопические поселения, своим происхождением и непрерывным существованием обязаны тому, что некоторые люди принимают решение жить друг с другом одной жизнью[131]131
  Одно из исследований, в котором выбор рассматривается как ключевой компонент сообщества: Catlin, «The Meaning of Community», 126–127, 133.


[Закрыть]. Таким решениям на самом деле обязано своим происхождением самое распространенное и наиболее плотно интегрированное из аффективных сообществ – семья. Ведь хотя семьи и соединяют предков и потомков, начинаются они с брачного контракта, с соглашения о совместной жизни[132]132
  Вот почему Гегель, например, описывает брак как контракт, в котором преодолевается момент контракта (Hegel, Philosophy of Right, § 163) [Гегель Г. В. Ф. Философия права. С. 212].


[Закрыть]. (В данном контексте несущественно, принято это соглашение самими брачными партнерами или же это сделано за них.) Это сочетание выбора с рождением потомства делает семью гораздо более сложным явлением, чем принято думать[133]133
  Одним из показателей этой сложности является то, что каждый имеет предков, не являющихся предками его родителей, взятых по отдельности. Из-за того, что в браке сходятся люди, до этого не связанные друг с другом родственными узами, со временем у семей разрастается не только их «запас» потомков, но и их «запас» предков. Идентификация линии семейного родства требует проведения отбора среди предков согласно некоторому принципу (такому как матрилинейный или патрилинейный счет происхождения), а не просто сбора свидетельств о рождении.


[Закрыть], поскольку брак и появление в семье детей вроде бы способствуют складыванию двух очень разных ощущений принадлежности. Сплавление их в единую форму сообщества нуждается в значительной культурной изобретательности, о чем свидетельствует разнообразие обычаев и законов, сформированных для того, чтобы слова «брак» и «создание семьи» имели силу.

То общее, что мы имеем по произвольному выбору, обеспечивает привлекательный базис для сообщества по крайней мере по двум причинам. Готовность разделить общность – или, если точнее, отсутствие принуждения к общности – делает оправдание сообщества по выбору гораздо более легкой задачей. Помимо того, когда мы выбираем формы общности, вдохновляющие на упрочение уз сообщества, мы можем измерить их ценность с точки зрения тех целей, которым они служат. Было ли разумным выбрать данную цель? Разумно ли ее преследование выбранными средствами? Позволяя ставить такие вопросы, сообщества, основанные на произвольно избираемых формах общности, облегчают нам оправдание каких-то одних наших чувств социальной дружбы и отвержение каких-то других.

Наконец, есть сообщества, которые основываются на формах общности, своим существованием обязанных не естественной необходимости или человеческому выбору, а случайностям истории и человеческого развития. Это самая крупная категория сообществ, потому что все многообразные формы культурного сообщества вырастают из форм общности, не являющихся ни необходимыми, ни произвольно выбранными. Мог бы прозвучать довод, что человеческие существа по природе или по необходимости являются производящими культуру животными. Но никто в здравом уме не мог бы утверждать, будто французский язык, индуистская кастовая система или ацтекский придворный ритуал – это необходимый продукт развития человечества. Мелкие и легко представимые перемены в ходе событий, где-то смерть, а где-то и военная победа, запросто могли бы помешать самому появлению таких культурных артефактов, не говоря о том, чтобы подобные артефакты могли послужить связыванию миллионов людей в межпоколенческих сообществах[134]134
  По теме исторической случайности см.: Ben Menahem, «Historical Contingency».


[Закрыть]. Кроме того, мы всегда способны избавиться от своей доли в любом из этих артефактов, а отделаться таким же образом от своего биологического происхождения или своей принадлежности к биологическому виду мы не можем. Подобным же образом можно было бы доказывать, что каждый из этих культурных артефактов является побочным продуктом человеческого выбора и целенаправленного действия. Но никто в здравом уме не мог бы утверждать, что они как таковые были созданы произволом людей, решивших их учредить. Ведь при том что, разумеется, существуют люди, желающие внедрять среди других или навязывать другим совместное ощущение культурного наследия или языка, в процессе этого они обычно подхватывают и переупаковывают уже существующую форму общности – вместо склонения людей к тому, чтобы они сами захотели создать нечто новое таким же образом, как учреждается клуб, группа взаимопомощи или любая другая целенаправленно создаваемая ассоциация.

Нации принадлежат к этой категории сообществ, поскольку они вырастают из совместного культурного наследства, достающегося нам от предыдущих поколений и субъективно подтверждаемого нами. Хотя мы можем отозвать свое подтверждение и таким образом отказаться от членства в национальных сообществах, мы не можем произвольно выбрать или отменить свою культурную наследственность. Что сделано, то сделано. То, куда нас забросили случайности рождения, определяет, с каким исходным материалом нам придется работать при учреждении какого бы то ни было национального сообщества. В то же время культурному наследованию в качестве средоточия взаимного попечения и лояльности недостает той необходимости, которая есть у биологического порождения потомства. Я не могу быть собой, не могу быть тем созданием, которым я являюсь, не будучи биологическим потомком своих родителей, поскольку данный факт стал несомненным при зачатии и явно обнаружился при рождении. Напротив, моя культурная наследственность легко могла бы быть иной, если бы, например, незадолго до или вскоре после моего рождения мои родители переехали в другое место.

По сравнению с сообществами, обязанными своим происхождением природе или выбору, сообщества, которые вырастают из случайных форм общности, оправдать гораздо труднее. Ведь им недостает как ощущения необходимости, присущего первым, так и ощущения рациональной цели, присущего вторым. Это одна из причин популярности мифов этнического и гражданского национализма. Мифы этнического национализма уподобляют национальное сообщество сообществу естественному, делая свойство быть нацией чем-то неотвратимым и неизбежным. Они представляют собой новые версии благородной лжи Платона, ложные образы, задуманные, чтобы обманом заставить нас трактовать наши культурные и политические разногласия как естественные и необходимые, как если бы каждая нация, представляющая собой отдельный биологический вид, родилась из самой земли, на которой обитают ее люди. Напротив, мифы гражданского национализма уподобляют национальное сообщество сообществу выбранному, делая свойство быть нацией чем-то, что конструируется нами в соответствии с нашими собственными целями. Их придумывают, чтобы создать впечатление, будто весомость дружбы, связывающей нас с другими людьми в национальных сообществах, мы можем оценить исключительно с точки зрения тех политических целей, которые мы по собственной воле с ними разделяем.

Оба мифа, как мы увидели, в серьезной степени создают неверное представление о нациях и национализме. Чтобы оценить наше членство в составе наций, нам надо прямо рассмотреть вопрос о ценности сообществ, сложившихся по воле случая, что я и попытаюсь сделать во второй части. Чтобы осмыслить ту роль, которую нации и национализм играют в политической жизни современности, нам придется сосредоточиться на этом сочетании факторов, составляющих их существо, – сочетании субъективно подтвержденного согласия и случайных форм общности.