Текст книги "Национализм и моральная психология сообщества"

Глава 3. Так что же такое нация?

Так что же тогда такое нация? Что же отличает эту форму ассоциации, занявшую столь видное положение в нововременную эпоху, коль скоро для описания ее роли в нашей жизни мы вынуждены выдумать термин «национализм»?

Прежде всего, нация – это сообщество. Другими словами, нация – это группа людей, воображающих себя связанными друг с другом в качестве объектов особого попечения и лояльности в силу чего-то одинаково для них общего. Как таковая нация больше, чем множество или вид, и меньше, чем организация. Уже то, что у индивидов есть какая-то одинаковая характеристика или они одинаково включены в какую-то практику (как, например, цвет кожи или язык), может сделать их членами множества, но до тех пор, пока они сами не подтвердят значимость общих для них вещей в качестве источника взаимного попечения и лояльности, эти индивиды не образуют сообщество. И пока члены наций, может быть, еще только стремятся к организации своих жизней для достижения в конце концов определенных совместных целей – таких, например, как государство, – нации могут существовать и уже существуют без организованных средств, координирующих деятельность своих членов в направлении общих конечных целей.

Во-вторых, и это самое важное, нация – это межпоколенческое сообщество. Члены нации одинаково разделяют что-то общее, что связывает их во времени с какой-то конкретной начальной точкой в прошлом, а также с неопределенным будущим[135]135
  Отсюда определения, подобные определению Руперта Эмерсона, характеризующие нацию «как сообщество людей, которые чувствуют свое единство в двух аспектах: у них одно историческое наследие (в его наизначительнейших элементах) и общая будущность». (Emerson, From Empire to Nation, 95).


[Закрыть]. Как таковые они имеют общих предшественников и преемников, к которым регулярно апеллируют, чтобы упрочить узы, связующие живущих, и распространить свое ощущение долга на прошлые и будущие поколения.

В-третьих, нация – это сообщество, обладающее культурным наследием. Другими словами, к прошлым и будущим поколениям членов наций привязывает субъективное подтверждение совместного наследования культурных артефактов, таких как язык, реликвии, символы, предания о происхождении, воспоминания травматического опыта и так далее. От предыдущих поколений люди наследуют неисчислимое множество культурных артефактов, немалую часть которых они игнорируют либо принимают как должное. Но та разновидность межпоколенческого сообщества, которая характерна для наций, учреждается как раз таки субъективным подтверждением конкретных линий культурного наследия в качестве источника взаимного попечения и лояльности.

Позвольте подчеркнуть, что нацию, как я ее понимаю, характеризует не совместная культурная практика, вера или особенности речи, а именно совместное культурное наследование. Вот поэтому-то я и описываю нацию не как культурное сообщество (что проще), а как сообщество, обладающее культурным наследием. Чтобы быть членом ирландской нации, вам не нужно говорить на гэльском языке или хотя бы просто любить его, вам всего лишь нужно воображать себя связанными узами особого попечения и лояльности с теми, с кем у вас одно культурное наследие, которое включает в себя (в прошлом и настоящем) говорение на гэльском языке[136]136
  Подобно раннему ирландскому националистическому лидеру Дэниелу О’Коннеллу, который «и слышать не хотел об ирландском языке, считая его помехой в современном мире». См.: Foster, Modern Ireland, 300.


[Закрыть]. Подобным же образом, чтобы быть членом еврейской нации (в противоположность члену еврейского религиозного сообщества), вам не нужно практиковать иудаизм или хотя бы любить его, вам всего лишь нужно воображать себя связанными узами социальной дружбы с теми, у кого одна общая наследственность культурных артефактов, в которых отражается еврейская практика и история.

В-четвертых, нация – это самобытное или невоспроизводимое сообщество, откуда и носимое ею собственное имя. Воображая культурную наследственность источником социальной дружбы, члены наций подтверждают не естественную необходимость или сознательный замысел, а нарезку человеческого опыта на единицы, которая отражает невоспроизводимые случайности истории (когда в одном случае из y следовал x, а в другом случае что-то другое). Подобно индивидам, каждая такая единица известна под собственным именем, знаменующим самобытность составляющего ее сочетания опытов. Более того, подобно индивидам, каждая такая единица опознается по уникальному для нее сочетанию и порядку унаследованных артефактов, и неважно, сколько у этих единиц может быть друг с другом общего. Так национальное сообщество, соотнося индивидов с разошедшимися по воле случая линиями культурного наследования, помогает им занять место во времени.

В-пятых, культурное наследие, подтвержденное нациями, сопряжено с конкретными территориями, и в силу такого сопряжения эти территории имеют для членов нации особую ценность. Как мы увидим, привязанность наций к конкретным территориям становится особенно проблематичной, когда, вслед за распространением теорий народного суверенитета, нации претендуют на право окончательного слова относительно того, что творится на их «собственных» землях.

В-шестых, нация – это, используя выражение Крейга Калхуна, «категориальное» сообщество: она связывает людей непосредственно и одинаковым образом, а не посредством иерархических подсообществ[137]137
  Calhoun, Nationalism, 39. [Калхун К. Национализм. С. 92.]


[Закрыть]. Национальность не получают косвенным образом через отношение к кому-то, кто обладает более высоким социальным статусом. Соответственно, каждый член нации является таковым не меньше остальных. Это не означает, что нации не могут сосуществовать с кастовыми и прочими формами статусной иерархии. Это лишь значит, что национальность пронизывает эти статусные иерархии и конкурирует с ними. Глубокая привязанность к кастовым и прочим статусным иерархиям непременно ослабит привлекательность и значимость бытия нацией, чего-то, что у нас одинаково с рабами, неприкасаемыми и изгоями. Наоборот, отвержение таких иерархий при прочих равных условиях обязательно усилит чувство важности и привлекательности существования в качестве нации, что, как мы увидим, является одной из причин, почему нация и индивид вместе заняли видное положение в политической жизни современности.

Следовательно, нация – это категориальное сообщество, в котором общность самобытного и случайного культурного наследия вдохновляет индивидов воображать себя связанными друг с другом (и с определенными территориями) узами взаимного попечения и лояльности на протяжении времен.

Эту характеристику национального сообщества я излагаю и защищаю в оставшейся части этой главы. Здесь же я просто укажу, что в мыслимой таким образом нации нет ничего нового или специфически современного. У этого способа воображать сообщество долгая история, восходящая к древнегреческому миру и более ранним временам. Относительно нов или хронологически современен национализм, а не национальное сообщество. Другими словами, в современном мире изменилось не само бытие нацией, а наше отношение к национальному сообществу, особенно наше политическое отношение. Неразличение национального сообщества и национализма – это главное проявление ограниченности многих, во всем остальном проницательных, модернистских теорий национализма[138]138
  По этому поводу см.: O’Leary «Ernest Gellner’s Diagnoses of Nationalism», 54–55.


[Закрыть]. Если мы собираемся осмыслить национализм как социальный феномен, нам нужно уметь говорить о «нациях до национализма», что я и сделаю[139]139
  Выражение, предложенное Джоном Армстронгом (Armstrong, Nations before Nationalism).


[Закрыть]. Ведь нам нужно уметь задавать вопросы, как и почему случилось, что нация, старая и хорошо знакомая форма сообщества, приобрела в современную эпоху такую поразительную политическую важность. Если, как настаивают многие теоретики, мы включим претензию на суверенитет в само определение национального сообщества[140]140
  Как в известном андерсоновском определении нации как сообщества, которое воображается ограниченным и суверенным (Imagined Communities, 6–7). [Андерсон Б. Воображаемые сообщества. С. 32.]


[Закрыть], то подобные вопросы будет невозможно поставить.

Семантическую историю термина «нация» часто изображают какой-то дикой скачкой от одного нового значения к другому[141]141
  Например, Лия Гринфельд говорит о «зигзагообразной модели семантического изменения», которая характерна для понятия нации (Liah Greenfeld, Nationalism, 5–7). [Гринфельд Л. Национализм. С. 10.]


[Закрыть]. Обычно все начинается с того значения, которое похоже на только что выдвинутое мной. В Средние века оно смещается к гораздо более узкому и своеобычному понятию бытия нацией, прилагаемому к церковным и университетским объединениям, в раннее Новое время сосредоточивается на сообществах с общим правительством и, наконец, в начале XIX века завершается романтическим идеалом уникального культурного сообщества.

Проблема с подобными семантическими историями состоит, однако, в том, что на новых способах употребления терминов в них сосредоточивается так много внимания, что преемственность, как правило, остается в тени даже тогда, когда более старые значения продолжают сохраняться в общем употреблении. Не может быть никаких сомнений, что термин «нация» за тысячелетия накопил целое множество необычайно разнообразных значений. Но из этого не следует, что его исходное значение или характеризуемый им феномен исчезли навсегда. Как разъясняет Сьюзен Рейнольдс и другие знатоки средневековой европейской истории, «расхожее убеждение исследователей современного национализма, что в Средние века редко использовали слово natio, кроме как для описания nationes, на которые подразделялись университетские студенты, вообще не имеет под собой никаких оснований. Оно употреблялось гораздо шире, зачастую как синоним слова gens… и подразумевало сообщество с общими обычаями, происхождением и правлением»[142]142
  Reynolds, Kingdoms and Communities in Western Europe, 255–256.


[Закрыть].

Что касается расхожего убеждения, что в раннее Новое время или в эпоху Просвещения с термином «нация» произошла трансформация и он стал означать культурно нейтральное сообщество, у которого просто-напросто общее правление[143]143
  См., например, Cobban, The Nation-State and National Self-Determination, 30: «фактически к XVIII столетию слово „нация“ по большей части не несло в себе особой культурной и языковой значимости».


[Закрыть], то достаточно одного выразительного примера, чтобы подвергнуть его сомнению. Рассказы об этой трансформации обычно апеллируют к определению термина «нация» в «Энциклопедии», этом великом памятнике французского Просвещения[144]144
  См., например: Fehrenbach, «Nation», 76–77, а также: Nora, «Nation», 743.


[Закрыть]. Это определение действительно начинается с описания термина «нация» как «собирательного слова, используемого, чтобы охарактеризовать значительное число людей, населяющих определенную территорию, имеющую определенные границы, и повинующихся одному правительству». Но затем оно сразу же гласит, что «у каждой нации есть свой собственный характер», и иллюстрирует это хорошо известной поговоркой «легкомыслен, как француз, ревнив, как итальянец, несносен, как англичанин, горд, как шотландец, и пьян, как немец»[145]145
  Diderot et al., L’Encyclopédie, 11:36.


[Закрыть]. Поскольку в XVIII веке у итальянцев, шотландцев и немцев, а это три из пяти упомянутых примеров, не было общенационального правительства, автор этой словарной статьи явно не придерживается мнения, что общее правительство является необходимым условием бытия нацией; если на то пошло, он вовсе не прочь ассоциировать нации с отличительными культурными чертами.

Конечно же, это правда, что термин «нация» в XVII и XVIII веках начинает использоваться по-новому, как синоним «народа», то есть той группы, от которой, по все укрепляющемуся мнению, государства получают свои властные полномочия. Более того, я буду аргументировать, что ключ к пониманию подъема национализма в современной политической жизни лежит в том воздействии, какое это новое мышление о политической власти оказывает на прежний способ воображать сообщество, то есть межпоколенческие узы нации. Но чтобы понять это воздействие, нам нужно сначала четко различить два способа воображать группы, представляемые этими образами, безотносительно тех терминов, которые используются для их выражения. С этой целью в следующей главе обрисовываются различия этих двух образов группового членства (я описываю их как «народ» и «нацию»), а затем показывается, как они поддерживают два очень разных образа национального государства.

Хотя в моем определении нации и отражается расхожее употребление этого слова за более чем двухтысячелетний период, тем не менее в этой главе моя первейшая цель заключается не в том, чтобы прояснять наше словоупотребление, а в том, чтобы распознать некий социальный феномен, некую форму ассоциации, получившую в минувшие триста лет беспрецедентную политическую важность. Семантическая история термина «нация» и его эквивалентов в других языках довольно сложна. Определение национального сообщества получилось столь неудовлетворительным как раз таки ввиду скользкого характера самого этого феномена, а не просто из-за двусмысленности слов, которые мы используем для его описания. Ведь, даже очистив свое словоупотребление, мы все еще не решим вопрос, как быть с формой сообщества, которая, судя по всему, черпает свои отличительные особенности практически из любого источника, начиная от языка и территориальных границ и кончая религиозной верой и политической организацией.

В этом месте многие ученые просто всплескивают руками и делают вывод, что нация «это некая группа, считающая, что она нация»[146]146
  Hobsbawm, Nations and Nationalism since 1780, 8. [Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1790 года. С. 16–17.] Или подобное: нация «существует там, где значительное число людей считают себя нацией или ведут себя так, будто они одно». (Seton-Watson, Nations and States, 5).


[Закрыть]. Это значит, что в конце концов они прибегают к субъективно подтвержденному согласию, каковое одинаково необходимо и в случае нации, и в случае всех прочих форм человеческого сообщества. Впрочем, непонятно, можно ли, акцентируя таким образом субъективный элемент национального сообщества, узнать о его характерных особенностях хоть что-то важное. Если нация – это группа людей, считающих, что они образуют нацию, то принадлежащими к какой социальной группе они себя воображают? К нации, которая, в свою очередь, является группой, думающей о себе как о нации[147]147
  Обсуждение этого бесконечного регресса см. в: Nathanson, «Nationalism and the Limits of Global Humanism», 177. Хороший критический анализ этого подхода см. также в: Gilbert, Philosophy of Nationalism, 12–13.


[Закрыть]. Если бы этот логический круг был неизбежен, то нам, наверное, пришлось бы, стиснув зубы, как-то выкручиваться из этого положения. Однако это не так. Несмотря на то что для подтверждения существования наций мы обязательно должны полагаться на субъективное согласие, это не означает, что нация – это все, что бы люди так ни назвали. Это всего лишь значит, что, какой бы вид ни приобретали нации, искать его нам следует в области воображения, а не в какой-либо конкретной форме общественной организации.

Разные формы сообщества отражают разнообразные объекты общности, воображаемые нами в качестве источников связи: предков, верования, ритуалы, языки, институты, территории и так далее. Одной из причин, почему при определении нации мы столкнулись с такими трудностями, является то, что в том или ином аспекте нацией эксплуатируются, по-видимому, все эти объекты общности.

В определениях нации тремя наиболее часто упоминаемыми формами общности являются язык, родство и запрос на самоуправление. Но есть достаточно примеров многоязычных наций – как и наций, разделенных по признаку общего языка, – позволяющих поставить под сомнение сведение наций к языковым сообществам. Упование на то, что распознать нации нам поможет совместное ощущение родства, неоправданно сужает диапазон сообществ, которые можно назвать нациями, если только мы не готовы раздувать метафорические апелляции к Отцам-основателям и Родине-матери, доводя их до утверждения подлинного родства. Определение же наций с точки зрения утверждения суверенитета оставляет нас с проблемой того, что делать с сообществами, которые выглядят как нации, но не стремятся к праву на политическое самоопределение. (Являются ли они «протонациями» или, может быть, этническими сообществами, которым недостает самосознания? Такова хорошо известная позиция, неисторически допускающая, что самоосознание этнического сообщества неизбежно приводит к запросу на автономное правление.) Чтобы отличить нацию от других форм сообщества, нам, по-видимому, придется выбирать между чересчур узким выделением того или иного из этих объектов общности и более объемлющим рассмотрением, которому в силу его широты во многом недостает аналитической ценности.

Впрочем, мы можем избежать этого неудачного выбора, стоит лишь признать, что нация отличается не общностью самих по себе культурных артефактов и воспоминаний, а собственно их совместным наследованием. Другими словами, не общность каких-либо конкретных верований, практик или институтов создает национальное сообщество, а подтверждение совместного культурного наследия в качестве источника взаимного попечения и лояльности. Будучи членами нации, мы одинаково разделяем, если использовать выражение Ренана, «богатое наследие воспоминаний» и другие культурные артефакты[148]148
  Renan, «What Is a Nation?», 19. [Ренан Э. Что такое нация? С. 100.]


[Закрыть] – независимо от того, склонны мы или нет реально задействовать или славить содержание этого наследства. Членами языкового, политического или религиозного сообщества мы становимся тогда, когда воображаем себя связанными с людьми, которые верят в то же, что и мы, или практикуют одинаковые с нами занятия. Членами национального сообщества мы становимся тогда, когда воображаем себя связанными с людьми, которые наследуют одни и те же, что и мы, культурные артефакты и воспоминания. Какие-то из этих артефактов мы используем, другие игнорируем, а третьи оставляем про запас, и, обнаруживая их, последующие поколения часто дают им новое и неожиданное применение.

Зачастую подтверждение совместной линии культурного наследования приводит к тому, что члены наций отдают должное содержанию этого наследия и доводят его до совершенства. Презираемые народные диалекты преобразуются в литературные языки, забытым героям ставятся памятники, а интеллектуалы идут в народ, чтобы научиться жить в соответствии с проповедуемыми ими национальными добродетелями. Но подтверждение национального наследия не обязательно ведет к такому культурному возрождению. Часто оно всего-навсего указывает индивидам на новые группы, делающиеся объектами их особого попечения и лояльности. Это помогает объяснить, почему, как не раз отмечалось Эрнестом Геллнером и другими исследователями[149]149
  Gellner, Nations and Nationalism, 57–58. [Геллнер Э. Нации и национализм. С. 130–131.]


[Закрыть], национальное самоутверждение так часто приводит не к акцентированию культурных различий, а к их гомогенизации. На подтверждении своей связанности в рамках сообщества с людьми, разделяющими одно наследие, зачастую наиболее решительно настаивают интеллектуалы и горожане, то есть именно те люди, для которых специфические практики, сопряженные с конкретным культурным наследием, остались где-то позади.

Конечно, некоторые настолько близко к сердцу принимают что-то из своего национального наследия, что и представить не могут свою нацию без этого. Такие люди зачастую горько сетуют на то, как их нация «теряет свою душу», отказываясь от родного языка, отеческого уклада или унаследованных религиозных верований и ритуалов[150]150
  Например, см. недавнее предупреждение Хантингтона (Huntington, Who Are We?) относительно того, что случится с Америкой, если она утратит англо-протестантскую культуру, которой она и ценна. [Хантингтон С. Кто мы?]


[Закрыть]. И возможно, они правы. Однако нации часто переживают утрату своей души. Еврейский народ пережил утрату своей родины, своей независимости и своего религиозного центра, ирландский – утрату или перевод в подчиненное положение их родного языка, немецкий – крах имперского, либерально-демократического и фашистского режимов, японский – обожествление и разобожествление императора (помимо многих других экстраординарных трансформаций, какие характер японцев претерпел за минувшие полтора столетия). Пока представители последующих поколений не перестают воображать себя связанными совместным культурным наследием, нация продолжает жить, пусть даже ее члены больше не пользуются языком, законами или ритуалами своих предшественников. То, какие именно элементы своего наследия славит нация, заметно сказывается на общем характере жизни в конкретном национальном сообществе. Но не верность нации какому-то конкретному образу жизни является мерилом того, что нация сохраняется, а ее преемственность во времени. Точно так же, как в рамках одного семейства нашлось место для Константина Великого и Юлиана Отступника, для Вифреда Волосатого и Карла Лысого, так и одна нация может вмещать и творца, и разрушителей какой бы то ни было конкретной практики или верования, с какими она ассоциируется. Члены национального сообщества сколько угодно могут не одобрять то, в какую сторону оно движется, но они остаются его членами, пока воображают себя связанными с теми, кто наследует последствия движения в этом направлении. Ведь, в конце концов, «представителей одной нации объединяет не столько то, что характеризует их как отдельных людей, сколько то, что ими совместно наследуется»[151]151
  Canovan, Nationhood and Political Theory, 72.


[Закрыть].

Метафорические апелляции к национальному сообществу (как на фестивалях «квир-нации»[152]152
  См.: Walker, «Social Movements as Nationalisms, or The Very Idea of a Queer Nation».


[Закрыть]) тем и отличаются от настоящих, что в них не учитывается межпоколенческое сообщество. Объектом общности квир-нации, подтверждаемым ее членами в качестве источника взаимного попечения и лояльности, является вовсе не культурная наследственность, а набор сексуальных предпочтений и склонностей, равно как и опыт живущих с этими предпочтениями людей. Незаинтересованность или же презрение к гомосексуальным наклонностям знаменовали бы конец такого сообщества, но не конец нации, которая могла бы помимо прочего включать в качестве части своего совместного наследия целый ряд артефактов, определенно принадлежащих гей-культуре. Ведь у нации в переносном смысле сообщество создается субъективным подтверждением совместных убеждений и практик, тогда как в собственно нации чувства взаимного попечения и лояльности вдохновляются как раз таки совместным наследованием таких убеждений и практик.

Это ощущение межпоколенческой связи и дает нации то, что удачно описано Стивеном Гросби как «глубина во времени»[153]153
  Grosby, Nationalism, 8.


[Закрыть]; это ощущение совместной принадлежности одному моменту на простирающейся из прошлого в будущее прямой, вероятно, является наиболее характерной отличительной чертой национального сообщества. В нациях мы помещаем себя в одну совместную последовательность предшественников и преемников, наше утверждение которых, апеллируя к памяти о прошлых поколениях и к ответственности за поколения будущие, углубляет наши чувства взаимного попечения и лояльности. Другими словами, наше совместное наследие, наша совместная связь с прямой времени, далеко превосходящей продолжительность нашей собственной жизни, придают нашим чувствам взаимной социальной дружбы особую остроту. Это словно бы мы вообразили, что не просто проживаем отрезок отпущенных нам лет, но сообща следуем одним путем во времени, движемся по некоей конкретной магистрали на некоторой воображаемой карте времени[154]154
  По поводу понятия карт времени см. проницательную книжку Эвиатара Зерубавеля (Eviatar Zerubavel, Time Maps).


[Закрыть].

У так называемых гражданских наций это ощущение межпоколенческого сообщества играет не менее заметную роль, чем у наций этнических. Национальный праздник во Франции или Соединенных Штатах вызывает столь же живое ощущение связи с минувшими поколениями, что и национальные праздники в Сербии или Японии. Более того, учитывая большую преемственность американской истории за минувшие двести лет, в Америке такие праздники, вероятно, вызывают даже большее ощущение межпоколенческой связи[155]155
  Об этом см.: Yack, Fetishism of Modernities, 101, где я утверждаю, что давно пора отказаться от изображения Соединенных Штатов как нации без истории. Как еще в конце XIX столетия сказал Оскар Уайльд, вечная молодость американцев «это их старейшая традиция». (Цит. в: Woodward, The Old World’s New World, 68).


[Закрыть]. Различие между двумя случаями заключается в том, насколько далеко в прошлое уходит данное сообщество и какие события и воспоминания искони служат там поводом для гордости. Нацию, утверждающую своим наследием конституционный строй, основание которого хорошо задокументировано, никто не назвал бы примордиальным сообществом. Однако отождествление межпоколенческого сообщества с примордиальностью является ошибкой. Тот факт, что о начальном периоде нации существуют или могут быть представлены свидетельства и доказательства, не обязательно подрывает ее единство. Действительно, припоминание начальных времен, пусть даже они достаточно близки и хорошо известны, часто служит для того, чтобы связать нацию воедино. «Восемьдесят семь лет назад, – напоминает Линкольн американцам в Геттисбергской речи, – наши отцы произвели на свет новую нацию, зачатую в свободе и свято верящую в то, что все люди созданы равными». Как должно быть ясно из метафор порождения, Линкольн, как и большинство американцев, воображает своих соотечественников, мужчин и женщин, наследниками политических идей и институтов основателей, а не всего лишь сторонниками их принципов[156]156
  Об использовании либерально-демократическими государствами языка порождения см.: Stevens, Reproducing the State. По мысли Стивенс, «разница между Соединенными Штатами и другими странами состоит лишь в том, что условности [касающиеся связи с предками] имеют здесь более недавний характер с точки зрения истории современности» (148).


[Закрыть].

Здесь важно подчеркнуть, что глубина нации во времени касается чего-то большего, чем просто общая история. Каждая группа, некогда признанная в качестве таковой, может конструировать для себя совместную историю своих действий и опыта. Государства, религиозные сообщества, военные организации и даже торговые общества – «это был величайший продавец, у него и подержанные автомобили разлетались как горячие пирожки!» – все они порождают свои собственные истории и апеллируют к примеру чтимых предтеч. Но нации входят в гораздо менее многочисленную совокупность сообществ, в которых ощущение взаимной связи внутри группы само закладывается в силу совместной принадлежности одной линии наследования, идущей от неких примечательных предшественников. В этих сообществах горизонтальные связи закладываются, если можно так выразиться, благодаря связям вертикальным, то есть узы, соединяющие нас с другими ныне живущими индивидами, завязываются благодаря нашему совместному наследованию от предшествовавших нам людей.

Наиболее знакомый и очевидный пример данного сообщества – это семья. Ведь «происхождение „связывает“ нас не только с предками, но также и с многочисленными современниками»[157]157
  Zerubavel, Time Maps, 63.


[Закрыть]. Констатируя или прослеживая сквозь череду поколений свою связь с некоторым общим предком, люди признают друг друга членами одной семьи. Именно эта связь во времени дает возможность распознать членов семьи, когда кто-то трудится над фиксацией ее истории. Уберите вертикальную связь, общего предка – и горизонтальная связь между членами семьи потеряет свой raison d’être[158]158
  Основание существования (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть]. Это одна из причин, почему далекие предки столь часто окружены благоговейным почтением: они обеспечивают тот клей, которым скреплены друг с другом их нынешние потомки.

Если мы представим, что родословие – это своего рода дерево, где ствол – это предок-основатель ‹…› мы также сможем наглядно представить катастрофичность для этого дерева гибели его ствола – у него отпали бы все ветви, так как не осталось бы ничего, что удерживает их вместе. Дереву не остаться в целости, если не найден способ сохранить ствол, а почитание предков фактически это и делало, оно сохраняло предка-основателя, без которого между различными линиями его потомков не было никакой связи[159]159
  Хью Бэйкер (обсуждение китайских семейных и родственных уз), цит. ibid., 63.


[Закрыть].

У нации, как я полагаю, похожая структура. Мы признаём друг друга членами одной нации благодаря тому совместному наследованию, которое прослеживается нами вплоть до неких увековеченных в памяти предшественников[160]160
  Здесь важно отметить, что увековечиваемые в памяти предки не обязательно должны быть предками, благоговейно почитаемыми. Возможно, как раз таки большая несправедливость или ошибка и отмечает тех или иных предков в качестве начала новой линии потомков.


[Закрыть]. Уберите эту вертикальную связь, ощущение общности в чем-то, что прослеживается по прямой вплоть до общей исходной точки, – и наша горизонтальная связь друг с другом распадется. К сожалению, из-за того, что семья всегда у нас перед глазами и хорошо знакома, очень трудно ясно донести, какова та форма межпоколенческого сообщества, которую инспирирует и которой отличается нация. Большинство тех ученых, которые признают важность межпоколенческого наследования в национальных сообществах, как правило, концептуализируют его как расширенную или фиктивную форму родства, некоторым образом опирающуюся на загадочность биологического происхождения. Большинство же ученых, у которых моделью для национального сообщества признается то, что ограничено пределами родства, как правило, умаляют важность межпоколенческих уз при строительстве национальных сообществ[161]161
  Важными исключениями являются Бенедикт Андерсон (B. Anderson, Imagined Communities) [Андерсон Б. Воображаемые сообщества] и Руперт Эмерсон (Emerson, From Empire to Nation).


[Закрыть]. Поэтому, чтобы лучше представлять себе суть отличий национального сообщества, нам нужно, чтобы характерная для него форма межпоколенческих уз не оставалась в тени такого привычного и хорошо знакомого нам явления, как семья.