Текст книги "Живым приказано сражаться (сборник)"

– Оставайся здесь, солдат, тебя это не касается, – сказал он мотоциклисту. – Эти ублюдки все сделают сами. – И помахал пистолетом, показывая полицаям: подальше, подальше уводите.

Полицаи уже дважды останавливались возле деревьев, которые казались им вполне подходящими, старший полицай даже подыскал небольшой высохший ствол, который можно будет выбить из-под ног обреченного, но капитан все загонял и загонял их в глубь леса, пока наконец не остановил свой выбор на небольшой поляне. Да, действительно, старый развесистый клен… Толстая ветка идет почти параллельно земле… Такая выдержит. Вот только низковато, петля останется почти под веткой. На всякий случай старший полицай предварительно примерял на себе, как это будет выглядеть. Ничего, сойдет и так. И приказал молодому взобраться на дерево, на развилку. Тот приставил винтовку к стволу и полез.

Все это время Громов пристально следил за действиями обоих.

Пока, забросив свою винтовку за плечи, старший полицай ждал, когда можно будет подать молодому конец веревки, Готванюк покорно стоял, заложив руки за спину. Он смотрел только на Громова, только на него, и ждал.

В какое-то мгновение Громову даже показалось, что тот не верит ему. Решил, что лейтенант просто обманул его. А полицаи казнят, понятия не имея о том, кто ими командует, маскируясь мундиром немецкого офицера.

– Пальнул бы, лейтенант, – негромко напомнил его обещание Готванюк. – Что ж ты меня опять-таки в висельники загоняешь, душа твоя нехристовая?

– Молчать! – по-русски осадил его «капитан».

– Палач ты. Был и есть палач.

Но когда Андрей взглядом приказал ему: «Хватай винтовку!», – он все же нашел в себе мужество вырваться из оцепенения и мгновенно схватить ее.

– Не стреляй, – успел предупредить его лейтенант и, зажав старшему полицаю рот, ударил ножом в грудь. – Держи под прицелом того.

Молодой полицай как свесился с ветки, чтобы взять конец веревки, так в этой позе и замер.

– Слезай. Молча, – приказал Громов, приглашая его пистолетом на землю.

– Дядечки, родненькие! – вдруг запричитал парнишка, по-детски прижимая руки к груди и не решаясь спуститься на землю. – Не убивайте, родненькие. Я ведь ничего. Меня заставили.

– Кто тебя заставил?

– Так он же, – показал на корчившегося в траве полицая. – Пришел. С немцами. Говорит: «Этого. Не пойдет – повесим. В активистах был, пусть теперь искупает свою вину перед народом и немецкой армией».

– Ты был в армии?

– Да нет. Только призвали. В военкомате собрали нас, а тут за райцентром десант немецкий. А мы без оружия. Ну и кто куда, по домам. Не убивайте меня, дядечка, родненький…

– Помилуй и его, лейтенант, раз уж меня… – неожиданно заступился за него Готванюк. – Спаси еще одну душу. Убивать теперь все мастаки. А про то, что надо кому-то и спасать, вроде совсем забыли.

– Хорошо, слезай. Только не нуди!

Полицай покорно слез с дерева и бочком-бочком подсеменил поближе к Готванюку. Сейчас он искал защиты у человека, для которого еще две минуты тому назад готовил виселицу и которого безо всякой жалости вздернул бы. Громова потрясло это. Вот уж воистину неисповедимы судьбы людские на войне, вот уж воистину!..

– Я – лейтенант. Моя фамилия – Беркут. Тот, которого ты ждал в засаде.

– Ага-ага, – испуганно заулыбался полицай.

– Мы идем к своим, к линии фронта. Хочешь искупить вину?

– Я с вами пойду, товарищ лейтенант. Куда угодно… пойду. Всего три дня как в полиции. Никого не убил, никого не выдал.

– Про то, что был в полиции, помалкивай. Но искупать вину должен все годы, сколько будет длиться война. Да и вообще, сколько будешь жить. Понял?

– Спасибо, товарищ лейтенант. Добрый вы человек, святой.

Громов раздосадованно покачал головой и отвернулся. Лучшее, что мог сделать сейчас этот человек, – это помолчать.

Он вытер нож о траву, сунул его в голенище.

– Готванюк, подбери винтовку убитого. И патроны. Повязку тоже на всякий случай сними. И медленно идите за мной. Только держитесь подальше.

* * *

– Что, солдат, затосковал?

– Уже все? – облегченно спросил тот.

Однако сесть за руль не успел. Лишь только он отвернулся, Громов ударил его ножом так же, как несколько минут назад старшего полицая. Как учил их, курсантов военного училища, бить, снимая часовых, опытный разведчик-инструктор, прошедший Гражданскую и Финскую. Учил воевать.

А еще через минуту на поляне показались Готванюк и полицай.

– Готванюк, быстро надень каску и китель. Возьми автомат, патроны. Водитель из меня никудышный, но все же не пешком.

– Так ведь я немного умею, – подбежал к мотоциклу полицай. – У дядьки моего был. Здесь почти все, как в нашем. Я присматривался. Только скорости попробую.

Через несколько минут они уже объезжали этот небольшой, как оказалось, лес с той, невидимой из села, стороны, за которой проходила проселочная дорога.

– Тебя как зовут?

– Федор. Фамилия – Литвак.

– Отныне – красноармеец Литвак. Тебя, говоришь, призывали? Вот ты и в армии. Понял?

– Да, товарищ лейтенант. Спасибо, что помиловали.

– Что ты причитаешь, как дьяк над усопшим?

Водителем Литвак оказался довольно старательным.

И хотя гнать пока не решался, все же, прыгая на ухабах, уверенно подводил мотоцикл к дороге.

– Где Яворовка – знаешь?

– Да. Вон за тем лесом. Тут, неподалеку, есть лесная дорога. Километра три можно пройти по ней.

– Божественно. К лесу – и на эту дорогу.

49

До позднего вечера Штубер работал над первой главой своей будущей книги «Методы психологической обработки населения на освобожденных от коммунистов территориях». Заглавие пока что было условным. Возможно, впоследствии он назовет ее эффектнее. Главное заключалось в смысле. Он пытался создать книгу, состоящую из цикла исследовательских зарисовок о том, как нужно работать с аборигенами освобожденных территорий, привлекая их к сотрудничеству с новой администрацией. В отличие от многих других эсэсовских офицеров, которых он знал, Штубер не считал, что, покоряя народы, особенно славянские, можно слишком многого добиться, прибегая только к жестокости, запугиванию, истреблению непокорных.

Наблюдая за тем, как разворачивают свою работу администрации во многих оккупированных районах Франции, Бельгии, Польши, а сейчас – и Украины, Штубер пришел к выводу, что в большинстве своем они не столько умиротворяют и покоряют население, сколько плодят вокруг себя врагов. Конечно, комиссары, большевики, активисты, цыгане и евреи – не в счет. Их, не колеблясь, нужно истреблять, и двух мнений в этом вопросе быть не может. Что же касается остальных, то среди них нужно искать людей, которые со временем стали бы верными рабами нового режима. При этом иногда нужно прибегать и к жестокости, но лишь такой, которая сама по себе поучительна, ибо заставляет человека совершенно по-иному взглянуть на себя, на жизнь, на человечество, на сущность войны.

Взять хотя бы Готванюка… Фельдфебелю так и не понять, почему он возится с ним. А ведь путь Готванюка – колхозный передовик, активист, лучший мастер в округе, красноармеец, окруженец, трус, предавший товарищей, преступник, нарушивший оккупационный режим, человек, жестоко наказанный за это оккупационной властью, и, наконец, староста большого села, один из самых верноподданных служак! Это же целое научное исследование.

Когда сегодня утром Штуберу доложили, что Готванюк окончательно согласился стать старостой, он понял, что это еще одна глава его книги. И большая статья для журнала, интересующегося вопросами психологии (цикл таких статей был заказан ему еще в Берлине).

Но все это только начало. Куда интереснее может развиваться сюжет истории с загадочным Беркутом. Дот, спасение, народный герой-мститель… Что дальше?.. Дальше он хотел бы видеть этого русского офицера среди людей, наиболее преданных и рейху, и… ему лично. Да, статьи в научном журнале, книга, которая, по существу, должна стать диссертацией… Это только один путь.

Другой замысел, над воплощением которого он начинает работать уже сейчас, – создать собственную неафишируемую организацию, способную объединять несколько десятков талантливых разведчиков, диверсантов, террористов, просто незаурядных личностей. С этими людьми он мог бы выполнять любые задания, работать в любой стране. С этими хорошо подготовленными парнями, круг которых будет все расширяться и расширяться, он в конце концов подступится и к вершине власти в Германии, Европе…

Впрочем, о власти он подумает потом, всему свое время. Пока что нужно обрастать надежными людьми.

Полевой телефон ожил совершенно неожиданно. Штубер посмотрел на часы. В это время он просил не тревожить. Только в исключительных случаях.

– Говорят из штаба 135-го полка. Только что получено сообщение от начальника Ивичского гарнизона. Два часа назад в селе Липковом убиты солдат вермахта и старший полицай. Староста села, Готванюк, и другой полицай, Литвак, исчезли. Предполагают, что их похитил диверсант, действовавший в форме капитана вермахта и владеющий немецким.

– Похитил? Он действовал один?

– По имеющимся сведениям, один. Привлекая к операции немецких солдат и полицаев.

– Вы сообщили в гестапо?

– Нет. Посоветовали позвонить вам. Говорят, вы были в этом селе и занимались старостой.

– Удивительно точные сведения.

– К тому же охотитесь за этим диверсантом.

– Спасибо за информацию, – только большим усилием воли Штубер сдержался, чтобы тут же не выругаться в трубку. – Доложите об этом случае в районный отдел гестапо. Они знают, что делать. Я, конечно, тоже займусь этим.

Штубер положил трубку, схватил исписанные листки и, потрепав их, швырнул в угол. Он вдруг понял, что все ему уже надоело. Все, даже его собственные фантазии. Он зря убивает время в этой дыре! Его просто сослали сюда, как Наполеона на остров Святой Елены. А сослали потому, что в Берлине сидят олухи, не способные оценить его заслуги перед рейхом. Интеллектуальные игры с Беркутом и другими русскими кончатся тем, что его разжалуют до фельдфебеля. Именно до фельдфебеля. Ввиду абсолютной бездарности. В то время, когда другие будут зарабатывать чины, награды и нашивки за пустяковые ранения, накапливая в своих послужных списках названия столиц советских республик и крупных битв.

Несколько минут он сидел, привалившись спиной к стене и закрыв глаза. Начинался очередной приступ апатии – единственного проявления слабости и бесхарактерности, от которого он никак не мог избавиться.

– Ганс, – позвал он денщика, который в то же время был и водителем его машины. – Твой катафалк готов?

– Как всегда. Далеко? Может, поднять отряд?

– Далековато. Один мотоцикл. И двух солдат в машину.

– Ночь, господин оберштурмфюрер. На дорогах диверсии. Партизаны.

– Именно поэтому мы вообще поедем без охраны, эсэс-ман[2]2
  Рядовой войск СС.


[Закрыть] Крюгер! Мотоциклисты не нужны. Двух солдат в машину. Через десять минут выезжаем.

– Позвольте заметить, господин оберштурмфюрер, что это равносильно самоубийству. В лучшем случае мы попадем в плен к партизанам.

«А что, может, все это как раз и стоит закончить в партизанском плену? Ах да, такого понятия как плен у них попросту не существует…»

– Ганс!

– Да, господин оберштурмфюрер, – откликнулся тот уже с улицы.

– Отставить машину! Выезжаем утром! – И уже про себя добавил: «Кто здесь способен оценить твое рыцарство? “Выкраден и казнен партизанами!” Да отец просто-напросто не выдержит такого позора».

50

Мотоцикл они оставили километрах в двух от пригородного поселка и к Залевскому пробирались уже в полночь.

Старик принял их радушно, словно все эти дни с нетерпением ждал возвращения. И первый вопрос его был: «Ну что, нашел ты гада, который выдал Крамарчука?»

Громов заметил, как, услышав это, Готванюк попятился к двери.

– Конечно. Он свое получил. А это мои хлопцы, познакомься. Они держали оборону по Днестру рядом с дотом. Романюк, – представил Готванюка. – А этот юноша безусый – Литвак. Храбрейший парень, – добавил лейтенант с непонятной Залевскому иронией. – Еще бы с десяток таких, и фашистам пришлось б расквартировывать возле этого поселка целую дивизию.

– А Казимир?..

– Где Янек? – перебил его Громов.

– Отправил к Владиславу, у него спокойнее.

– Позови его. Я хочу, чтобы он услышал это от меня самого, от единственного свидетеля гибели.

– Гибели? – отшатнулся капитан.

– Он погиб в бою. Как и подобает офицеру. Это был мужественный человек.

– Я в этом не сомневался, – еле выдавил из себя Залевский.

– Майор Анджей Поморский, честь и слава ему, просил о том, чтобы я рассказал сыну о его гибели.

Оказалось, что с Владиславом у старика тоже была звонковая связь. И через двадцать минут оба – Владислав и Янек – стояли перед капитаном Залевским. Все-таки майор Поморский приучил их к дисциплине.

Рассказывая о том, что произошло, Громов все время следил за Янеком. Нет, вряд ли тот догадывался, что Казимир был его отцом. Однако чувствовалось: смерть этого человека поразила парнишку. Он привык к нему, его вниманию и, наверное, связывал с ним свое будущее.

– Почему же вы оставили его одного? – недоуменно спросил Янек, когда Громов закончил свой рассказ. – Почему не попытались спасти? Вы не имели права оставлять его одного.

– Он сам решил свою судьбу. Поняв, что обречен, майор остался прикрывать мой отход.

– Но вы же должны были спасти майора.

– Ты ничего не понял, парень. Спасти его уже было невозможно.

– Если бы вы взяли меня… я бы остался. У машины, вместе с Казимиром.

– А вот это уже было бы глупо. Но можешь поверить: если бы его пуля досталась мне, я точно так же потребовал бы от него уйти и точно так же постарался бы подарить ему несколько минут для спасения. Таков закон войны.

Какое-то время они сидели молча, потом помянули майора Анджея Поморского за рюмочкой сохранившегося у хозяина польского коньяку, и Владислав с Янеком – оба мрачные, с заплаканными глазами – пошли к себе. Громов так ни словом и не выдал, что он знает, кто отец Янека. Если Залевский считал необходимым держать это в тайне от парнишки – это его дело. Пусть разбираются по-родственному.

– Товарищ лейтенант, – прошептал Литвак, когда Громов уже засыпал. Койки Федору не хватило, и Залевский постелил ему в той же комнате на полу. – А знаете, если мне когда-нибудь придется, как этому майору Поморскому… я тоже прикрою вас. Это полицаем страшно умирать. На виселице. От своих.

– Вот видишь, кое-какой жизненный опыт у тебя уже появился, – съязвил Громов. – А теперь все: спать!

51

Кто-то из группы старшего лейтенанта, с которой Громов хотел встретиться, уже был в доме. Осторожно подкравшись садом, Андрей заметил часового. Тот притаился между стенкой сарая и стожком соломы или сена. Место часовой выбрал удачное, однако огонек сигареты сразу же выдал его. К тому же время от времени солдат покашливал.

«А ведь снять его – раз плюнуть», – с досадой подумал Андрей, высматривая, нет ли возле дома еще одного такого же стража.

Вроде бы не видно. Громов отошел в глубину сада и, неслышно ступая вдоль наполовину обвалившегося забора, подкрался к сараю.

Часовой убаюкивающе мурлыкал себе под нос.

Громов метнулся к нему и, правой рукой захватив за ствол винтовку, левой вцепился в плечо.

– Тихо, свои, – пробасил ему на ухо. Хотя от неожиданности солдат даже не сумел вскрикнуть. – Я пришел на встречу. Тебя предупредили?

– Д-да, – запинаясь прошептал горе-часовой.

– Как же ты службу несешь, разгильдяй? Ведь для немца снять тебя – одно удовольствие.

Только эти слова да еще командирский тон Громова окончательно успокоили часового.

– Виноват, товарищ командир.

– Сколько ваших пришло?

– В доме – трое. Я четвертый. А вы – лейтенант Беркут?

– Что, уже слышал о Беркуте?

– Да пацан тут у нас за связного. От полицаев наслышался. Перепугали вы их. Только и разговоров: «Какой-то диверсант Беркут объявился. Специально засланный, чтобы старост и полицаев казнить».

– Ясно. А почему вас только четверо? Где остальные?

– Беда у нас. Старший лейтенант и еще двое – погибли.

– Когда он погиб, этот старший лейтенант?

– Да сегодня утром. В соседнее село пробирался, дивчина у него там. И нарвался на засаду. Заметил ее, но поздно. А с ним двое бойцов было. Парнишка, связной наш, сосед той дивчины, слышал, как немцы кричали: «Беркут, сдавайся!» Думаю, по вашу душу пришли, засаду устроили, товарищ лейтенант.

– Видно, по мою. Ничего не попишешь. Пусть уж ваш старший лейтенант простит меня. Слушай, а фамилия его… не Рашковский, часом? Какой он из себя?

– Нет, Зотов. Чернявый такой, роста невысокого. Кажется, Зотов, так он представился. Мы-то его по званию величали – старший лейтенант. Ну а я с ним вообще редко…

– Лейтенант, а, лейтенант?! – послышался из темноты приглушенный голос Федора. – Где вы?

– Здесь я, Литвак.

– Слава Богу. Мы уже заволновались.

– Перебеги через двор, заляг в кустах, на пригорке, за дорогой. А ты, Готванюк, останешься здесь. Давай, гвардеец, веди в дом. Заждались там.

52

В просторной комнате было светло и чисто. Ее освещали почему-то сразу три лампы: одна на столе, две – на стенах, что само по себе показалось Громову праздничной роскошью; а солдаты не курили – сидели за столом притихшие, присмиревшие, словно дети, ожидающие, когда появится мать и поставит перед ними пирог.

– Крамарчук?! – вдруг изумился лейтенант. – Сержант?! Ты?!

– Ну?! – медленно, словно загипнотизированный, поднимался из-за стола Крамарчук. – Да ну?! Комендант! Дорогой ты мой! Во спасение души! Я уж думал, никогда больше не свидимся!

– Да что я, Крамарчук? Ты откуда взялся? Там, в доте… записка эта.

– И записка была, все было… Схватили меня в этой бетонной коробке. Раненого. Ив больницу, под нож. А я очухался немного и рванул оттуда, как с того света.

Ростом Николай был чуть пониже Громова, в плечах поуже, в движениях – резче и суетливее. Но все же сходство их сразу же бросилось в глаза, и повскакивавшие бойцы удивленно завертели головами, поглядывая то на одного, то на другого.

– А я думаю, чего это старик, тот, что к деду Вишняку приходил, ни с того ни с сего оскалился на меня: мол, не признаешься… И уже тогда понадеялся: «А вдруг он меня с лейтенантом нашим лицами поменял?» – Крамарчук уже освободил Громова от объятий, но все еще пританцовывал вокруг него, возбужденно выкрикивая каждое слово с неподдельным ребячьим восторгом.

– Лучше скажи, как твои раны?

– Что раны?! Осколки хирург сразу же выудил. Ну а так на мне все заживает как на собаке. Зализываю.

– Братцы, так это же лейтенант Беркут! – только теперь подал голос часовой, скромно остановившийся у двери. Снова уходить на пост ему не хотелось.

– Что, правда?! – оживились бойцы. – Неужто объявился? Так о вас же полицаи легенды сочиняют!

– О легендах потом. У нас мало времени, – успокоил их Громов. – Сразу же объясню: фамилия у меня другая. Но, пока будем в окружении, для вас и для всех остальных я – лейтенант Беркут. Только так. Представьте своих людей, сержант Крамарчук, – совершенно неожиданно для такой встречи вдруг перешел он на официальный тон.

– Понял, комендант. Вот они все, гайдуки мои. Этот, часовой который, – лучший красноармеец во всей действующей армии, Вантюшин. А вот этот Илья Муромец, – тронул за локоть приземистого колченогого мужичка, которому, как показалось Громову, уже перевалило за пятьдесят, – Гайдулиев. Чем-то Абдулаева нашего напоминает. Помнишь его, комендант?

– Помню, Крамарчук, помню, – тяжело вздохнул Андрей. – Всех помню. Каждого.

– Это – Гурилов. Из Тамбова. Единственный танкист в нашем походном таборе.

– Божественно. Двое моих бойцов сейчас в охранении. Кстати, сержант, среди них и Готванюк. Тот самый…

– Что-что? Готванюк?! Он-то откуда вынырнул, чмыр болотный?!

– Только так, о прошлом с ним ни слова, понял? Ни сейчас, ни потом. Свою вину он уже осознал и еще искупит. Судьба и так уже наказала его.

– Его? Судьба? Да не судьба! Это я сам его… сейчас же.

– Все, Николай, все!

– Неужели простил? Это же он тогда…

– Знаю.

– Ну, смотри…

– Всем остальным: поступаете в мое подчинение. Дисциплина строжайшая. Только в дисциплине спасение каждого из вас и всей нашей группы. Мать, – обратился он к старухе, которая лишь изредка выглядывала из соседней комнаты. – Ты нас чаем угостишь? Если можешь, конечно.

– Таких женишков и супом угощу. Давно у меня столько хлопцев не гостило, – заулыбалась хозяйка. Улыбка была доброй и на удивление молодой. Кому и когда пришло в голову посчитать ее сумасшедшей?

– Мы принесли с собой консервы. Три банки ради встречи пожертвуем. На ужин и отдых у нас два часа. Выступаем в половине второго.

– Что, прямо сейчас, отсюда? – удивился Крамарчук.

– Помнишь, как погиб старший лейтенант Зотов? Кругом засады. К утру нам нужно вырваться из этого района. А сделать это можно только марш-броском километров на двадцать. Ночью. О том, что мы в окружении, – забыть. Считаем себя группой, заброшенной в тыл врага для выполнения особого задания. Нападать будем на обозы, колонны автомашин, сельские гарнизоны, избегая при этом любых открытых боев, а значит, и серьезных потерь.

– Забросить-то нас забросили, вот только подготовить для таких маневров забыли, – проворчал Вантюшин, тридцатилетний крепыш с багрово-красным, будто обожженным, лицом. – И тебе, командир, надо об этом помнить. Мы про твои лихачества наслышаны. Однако ты – кадровый. И действительно подготовленный…

– Готовить, красноармеец Вантюшин, будем сами себя. Война устроила нам ускоренные курсы, – мрачновато улыбнулся Громов. Он знал: рано или поздно кто-то напомнит ему, что от них, обычных красноармейцев, нельзя требовать чего-то необычного в этом рейде. – И давайте договоримся: если кто-то чувствует, что не сможет действовать так, как я предлагаю, лучше скажите сразу. Пробивайтесь в одиночку, неволить не буду. Но вольница эта – до половины второго ночи. С половины второго вы – бойцы группы, и поступать я буду по законам военного времени.

– Круто, – вырвалось у кого-то.

– Зато надежно. Хочу, чтобы вы поверили в себя. Чтобы поняли: не мы должны дрожать здесь, в тылу врага, наоборот, это враг должен ежеминутно вздрагивать, зная, что мы у него за спиной и что даже Богу неизвестно, где мы окажемся через час, по какому объекту или колонне нанесем удар. И в этом наше преимущество. Вот так. Все, готовиться!

53

Громов вышел из хаты, постоял у двери, прислушался. Метрах в двадцати от ворот, в кустах, должен был сидеть Литвак. Но что-то его не слышно. «Там ли он? – вдруг усомнился лейтенант. – А вдруг дал деру? Да ну, что ты? Брось…»

Пригнувшись, Громов проскочил к воротам, прислушался.

– Литвак!

– Здесь я, – негромко отозвался Федор из кустов. – Все нормально.

– Через полчаса тебя сменят.

Он обошел дом и чуть было не столкнулся с Готванюком. Тот сидел за углом хаты, между кустиком и стеной, положив автомат на колени.

– Все тихо, Готванюк?

– Да вот, смотрю. И чем больше смотрю, тем больше мерещится всякое.

– Главное, не усни.

– Не способен спать. После того, как расстреляли моих, еще ни разу не уснул. – Они говорили тихо, почти шепотом, при этом оба зорко осматривали едва освещенный сонным месяцем реденький садик, огород, сарай, стожок…

– Что, вообще не спал?

– Кажется, нет. Не могу. Разучился, что ли?

– И даже не хочется?

– Стараюсь. Глаза закрываю. Но тогда еще хуже. Тогда я опять вижу все то, что произошло тогда… Боюсь, что не выдержу, сойду с ума.

– Ничего, вот пойдем к фронту… Другие места, другие люди. Бои, стычки… Легче будет. Самое страшное для тебя, Готванюк, уже позади. Так и скажи себе.

– Ты так думаешь, лейтенант? Но я тебя очень прошу: если почувствуешь, что я действительно свихнулся, пристрели меня. Или пошли на такое задание, чтобы на верную смерть. Это я тебя по-человечески прошу.

– Странные у вас просьбы, красноармеец Готванюк, – перешел на официальный тон Громов. – Будьте внимательны. Через полчаса вас сменят.

– Не надо, лучше тут побуду, – отрешенно ответил тот.

«Хорошо, что я не погубил этих людей, – облегченно как-то подумал лейтенант, возвращаясь к расшатанному, полуобвалившемуся крыльцу дома. – Но будет еще лучше, совсем прекрасно, если удастся провести их живыми к фронту. Нужно оставаться человечным. С каждым днем оккупации все больше будет появляться людей изверившихся, оступившихся, затравленных страхом и безысходностью своего положения.

Это слабовольные люди, но коль уж не смогли воспитать их настоящими мужчинами, – думал он, оглядывая с крыльца местность и машинально прикидывая, как лучше было бы держать оборону, если бы немцы действительно выследили их – значит, не имеем права отрекаться, презирать их, затаптывать в землю. Кто-то же должен попытаться спасти хотя бы небольшую часть этих окруженцев, дать им последний шанс остаться людьми, верными присяге солдатами, патриотами…»

54

И село, и лес казались на удивление тихими, умиротворенными. Ярче возгоралась луна, четче начала проявляться между фиолетовыми разводами туч россыпь Млечного Пути; где-то в ближайшем болоте или в пруду изощрялся на все голоса лягушачий хор. И даже зарево, охватившее всю западную часть неба, не вызывало никакого ощущения тревоги. Оно казалось отблеском раннего восхода или позднего заката.

Откуда-то справа вдруг послышался топот копыт. Громов выхватил пистолет и, придерживаясь рукой за перила, присел на крыльце. Кусты напротив тоже зашевелились. Видно, всполошился Федор Литвак.

Конь был без всадника. На шее у него мотался хомут, сбоку змеились постромки. У кустов он тихонько заржал, но, почуяв дух человека, испуганно захрапел и, изгибаясь всем телом, видно, пытаясь избавиться от сбруи, понесся дальше. Откуда он сбежал, что случилось с его хозяином и сколько дней он носится так – этого уже не узнает никто.

Громов поднялся, сунул пистолет в кобуру и прислушался к тому, что происходило в хате.

– Может, и хорошо, что поведет этот лейтенант, – услышал он голос то ли Вантюшина, то ли Гурилова – еще плохо различал их. – Старший лейтенант наш сам растерялся. То говорил: «Все, выступаем!», – то откладывал еще на день, а то дня на два исчезал.

– Этот камандыр – сэрьезный, – басом пропел Гайдулиев, лейтенант узнал его по произношению. – У него характер есть. У Зотов характер не был. Зотов хороший парень, но слабый камандыр, да…

– Зато при старшем спокойно было. А с этим сорвиголовой вы еще хлебнете лиха.

– С этим сорвиголовой мы, наконец, снова почувствуем себя солдатами, – резко ответил Крамарчук. – Особенно ты, Гурилов. Это многое значит: кто ведет тебя в бой, с кем ты рискуешь и с кем умираешь.

«А что, Крамарчук прав, – подумал Громов, как будто сказанное сержантом к нему лично не относилось. – Это всегда важно: с кем идти в бой, кто рядом с тобой в окопе или доте и, может быть, даже – с кем тебя ведут на расстрел. Просто мы об этом редко задумываемся. Но чувствуем, понимаем…»

Ему приятно было слышать доносившиеся из дома хрипловатые голоса, приятно было осознавать, что снова рядом бойцы, а значит, предстоит еще много пройти и многое изведать, познать радость маленьких солдатских побед и горечь огромных человеческих страданий.