Текст книги "Живым приказано сражаться (сборник)"

Когда наконец наступил рассвет, немцы и полицаи снова осмотрели все плато. Громов слышал команды, слышал, как гитлеровцы окликали друг друга и как офицер загонял полицаев в пещеру, чтобы еще раз проверили, не засел ли где-то там партизан.

Вконец продрогший, в отсыревшей, прилипшей к телу гимнастерке, Громов уже даже не помышлял о том, чтобы согреться. Единственное, чего он сейчас хотел – так это достать один из заброшенных за спину автоматов. Полицаи были рядом. Какой-то колченогий детина даже спустился до той крутизны, у которой остановился вчера сам Андрей. И не заметил он Громова только потому, что, уже забравшись на эту полку, Андрей вымостил из каменного крошева небольшой вал, как бы замуровав себя со стороны спуска. Однако слева и снизу он оставался открытым, и с болота его довольно легко могли заметить.

Осторожно высунувшись из-за вала, Громов видел, что полицай внимательно присматривается к скале, и понял: он заметил выступ. Несколько минут полицай даже рассматривал его баррикаду, и все это время Громову казалось, что тот обнаружил его, но не решается ни подойти, ни выстрелить.

Ни один из автоматов снять лейтенанту так и не удалось. Они зацепились друг за друга и уперлись стволами в валун. К тому же Громов боялся насторожить полицая шумом или сорвавшимся из-под выступа камешком, даже вздохом он боялся выдать себя сейчас. Продержаться всю ночь, чтобы так глупо попасться в те минуты, когда каратели уже собрались уходить!

Как только полицейский убрался со склона, Громов, уже будучи не в состоянии больше выдерживать эту пытку, выполз из-под валуна и осторожно перебрался на его место. То ли полицай услышал, как он пробирался, то ли все еще не давали ему покоя валун и выступ под ним, но когда Андрей выглянул из своего укрытия, то с изумлением увидел, что каратель – приземистый мужик лет пятидесяти – стоит в десяти шагах от гребня в полуобороте к нему и смотрит прямо на него.

Теперь полицай уже не мог не заметить Громова. Они встретились взглядами. Глаза в глаза. И по мере того как, выдвигаясь из-за гребня, Громов приподнимался, полицай постепенно съеживался, однако не отходил, а как-то странно оседал, словно врастал в каменистую россыпь ложбины. Громову уже не раз приходилось видеть, как ведут себя несмелые перепуганные люди, когда на них вот так, медленно и неотвратимо, надвигается опасность. Но это был какой-то особый случай.

Винтовку полицай держал стволом вниз и вскинуть ее уже не успел бы. Да и не пытался. В эти минуты он просто забыл об оружии. Он забыл о нем, этот никогда толком не умевший обращаться с винтовкой сельский мужик, которого только страшная прихоть войны заставила взяться за оружие, чтобы потом, вооруженного и обмундированного, швырнуть в свои жернова. Да еще в такой жуткой ипостаси – полицая-предателя.

– Панащук! – донеслось до них с той стороны склона, где находилась пещера. – Эй, Панащук!

– Здесь я! – негромко откликнулся вместо оцепеневшего полицая Громов, уже поднявшись на гребень и целясь полицаю прямо в лицо. – Молчать, – прохрипел ему. – Понял меня? Молчать!

– Да я… – пробормотал полицай. – Я что?..

– Брось винтовку, – негромко приказал Андрей. – Разожми руку, идиот, брось винтовку.

И, так и не дождавшись, пока полицай сообразит, что ему делать, носком сапога несильно выбил ее из руки.

– Ваши уходят? Совсем уходят?

– Ага, совсем, – спустился на корточки полицай, испуганно закрывая лицо руками. Он тоже сделал это совсем по-детски. Точно так же, как принял смерть последний боец его группы Федор Литвак. Вот только одна ладонь Литвака уже была прострелена.

– А там их больше нет? – кивнул он влево, туда, где увидел вчера с десяток немцев, искавших тропинку.

– Тоже ушли. Н-не стреляй ты, ради Христа. Они ж тогда и тебя тоже…

– Ну да, обо мне позаботился! – ухмыльнулся Громов. – О Беркуте слышал?

– Слышал, – почти прошептал тот, усиленно тряся головой. И Громов вдруг уловил, что страх постепенно сменяется у него любопытством и удивлением. – Тебя же и ловят… Но я ж ничего. Я ж тебя не видел, и все тут…

– Эгей, Панащук, ты что, Беркута поймал?!

Громов кивнул.

– Поймал! Вот он!

– Тогда держи его покрепче! – расхохотался тот, звавший его. И все, кто спускался сейчас вместе с ним, тоже рассмеялись.

В это время Громов еле сдержался, чтобы не раскроить автоматом череп Панащука. Он даже мысленно проделал этот страшный удар. И точно так же, почти закрыв глаза, большим усилием воли сдержался, чтобы не нанести ему удар сапогом в висок – сколько раз он прибегал к этому приему в рукопашных, когда приходилось успокаивать таких вот несмелых, оробевших убийц! А сейчас почему-то…

– Закурить хочешь?

– Что? – прошептал Панащук, не веря тому, что услышал.

Левой рукой Громов достал из кармана гимнастерки измятую пачку немецких сигарет и ткнул их Панащуку.

– Воевал? В армии был? В Красной Армии?

– Один день… воевал. Утром призвали, а к вечеру немцы танками окружили. Посреди поля.

– А я офицер. И мы держались на Днестре, в дотах, сколько могли. Вот такая штука. Нам бы вместе с тобой немцев бить, а мы, на радость им, убиваем друг друга.

– Так ведь что ж теперь?..

– Вот именно. Иди, служи им дальше. Иди-иди, убивать не стану. Мог бы сделать это без выстрела.

– Знаю.

– Возле лагеря нашего побывал?

– Да, – ответил Панащук, уже поднявшись. Но поворачиваться спиной к Беркуту все еще не решался. – Никого там больше нет. И лагеря тоже. Только не моя в том вина.

– Не твоя, конечно. Ты – святой. – Лейтенант разрядил винтовку и отдал ее полицаю. – Ну да ладно… Неволить не стану. Но если захочешь, приходи через два дня к скале возле Залещиков. На вершине которой каменный крест. Знаешь, где. С оружием приходи. И снова станешь солдатом своей армии, а не побегушкой в этой вонючей полиции. Если, конечно, захочешь, если поймешь… А теперь топай. – Он уже ступил несколько шагов, когда Громов вдруг бросил ему вслед: – Эй, сигареты спрячь.

– Что? – Панащук остановился и медленно-медленно оглянулся на Громова.

– Сигареты спрячь. Не держи в руке.

– Дай тебе Бог, Беркут… Дай тебе Бог… Что не лютый, что по-человечески. А то ведь… – он встряхнул головой, и Громов понял: слезы. Если бы он увидел их чуть раньше, когда Панащук выпрашивал жизнь, он бы им не поверил. Наоборот, они бы его ожесточили. Полицейские слезы уже его не трогали. Но сейчас… Сейчас это были мужские слезы отчаявшегося человека. По крайней мере, так ему казалось.

Уже начав спускаться по склону, Панащук еще раз оглянулся на Беркута. Тот стоял, опустив автомат, и смотрел ему вслед. И даже когда полицай скрылся, Андрей не стал подстраховываться – уходить, прятаться, а устало присел на камень. Нет, это не безразличие к судьбе. Просто он хотел верить этому человеку до конца. Он хотел ему поверить.

Андрей присел на камень, взглянул на восходящее, но еще не согревшееся в собственных оранжево-синих лучах солнце и, обхватив голову руками, упершись локтями в колени, почти моментально уснул. Да, потом Громов сам не верил, что это могло произойти. Что такое вообще возможно. Однако он действительно уснул.

46

Третьи сутки Крамарчук блуждал по лесу, который казался ему погибельно бесконечным. Николаю просто не верилось, что где-то там, за этим напоенным влагой мрачным лесом, может и впрямь существовать село Гайдуковка и что в конце концов он добредет до него.

Уже дважды ему открывались долины, по склонам которых были разбросаны какие-то строения. Но каждый раз оказывалось, что это заброшенные хутора, частью дотла сожженные, частью разрушенные.

Рана на ноге была нетяжелой, однако боль становилась все нестерпимее, к тому же он смертельно устал, изголодался. А еще давала знать о себе бессонная ночь, которую он, заблудившись, провел, сидя под вербой на кочке посреди болота. Бессонная, изнурительная ночь… Он продрог до костей и, должно быть, окончательно простудился, потому что теперь его непрерывно знобило, хотя солнце пригревало так, что в пору было снимать гимнастерку.

Лес все еще оставался безлюдным. Последней, кого он встретил вчера утром, была старушка, собиравшая хворост. Крамарчук еле упросил выслушать его и постараться помочь. До этого Николаю трижды попадались в лесу какие-то невооруженные люди, но, завидев его, заросшего щетиной, со шмайсером в руке, в изодранной гимнастерке, перехваченной немецким офицерским ремнем с двумя пистолетными кобурами, они сразу же растворялись в лесной чаще. И всякий раз Крамарчук сперва звал их, потом, осознавая, что беглецов уже не вернуть, слал им вдогонку проклятия и даже стрелял в воздух, хотя отлично понимал, что поступают они вполне благоразумно. Старухе – той просто не хватило сил избежать встречи с ним.

Николай спросил, далеко ли Гайдуковка, и она сказала, что до нее километров двенадцать. Идти нужно лесом, полем, затем снова лесом. А чтобы не сбиться с пути, посоветовала километра два держаться вдоль ручья, а потом отыскать лесную дорогу. Крамарчуку захотелось хоть как-то отблагодарить женщину. Он сказал: «Спасибо, мамаша!» – порылся в карманах, надеясь найти оккупационные марки, но пришлось развести руками – ничего, кроме запасных обойм, у него там не было.

– Э, что ты шаришь по своим дырявым, – махнула рукой старуха. – Теперь, если человек не убил тебя и даже не угрожает убить, почитай его как святого. А ты по-хорошему спросил. Отвела бы к себе, в Куманевку. Так ведь там полно германцев. Да и свои, полицаи которые, тоже не помилуют.

Сейчас Николай вспоминал эту старушку, досадуя на себя, что и ручей давно потерял, и дороги не смог отыскать.

Вчера вечером он еще цеплялся за какую-то едва приметную тропинку, а теперь брел наугад, предчувствуя, что двенадцать километров, о которых говорила старуха, уже растянулись для него во все двадцать пять. Впрочем, когда-нибудь этот проклятый лес все же кончится. Должно же на его пути встретиться село, ну хоть хуторок какой-нибудь захудалый, хоть какая-то живая душа, пусть даже вражья…

Время от времени он останавливался и приваливался плечом к стволу дерева или повисал на низкой ветке, чтобы передохнуть. Сесть уже не решался – боялся, что не хватит сил подняться.

«Выбраться из стольких передряг, чтобы достаться на ужин отощавшему волку! Нет, это несправедливо! Вся война – сплошная несправедливость. Но это уже последняя грань…»

В одной из лесных долин Крамарчук набрел на небольшой ручеек, который сочился из родника, надежно спрятавшегося под плоской, позеленевшей от мха каменной глыбой. Утолил жажду и почувствовал, что дальше идти он уже не в состоянии: нужно хоть немного поспать. Забравшись в густой ельник, Николай устроил себе постель из еловых веток и лег на спину, положив рядом пистолет и прижав к груди пахнущий смазкой автомат. Сырые ветки приятно холодили пышащее жаром тело, а солнечные лучи, проникавшие сквозь крону молодой ели, теперь уже не обжигали его лицо, а казались теплыми и ласковыми. И птицы… Птицы пели сейчас только ему одному.

Давно пора было уснуть, но взбудораженная память услужливо возрождала эпизоды последнего боя.

* * *

Тогда их, разведчиков, еще было шестеро. И возвращались они в лагерь в радостном возбуждении: наконец-то засада, уже третья в течение недели, удалась. Они забросали гранатами выехавшие из крепости машины и потом несколько минут обстреливали покореженный транспорт из автоматов, пока на помощь троим уцелевшим немцам не подоспела охрана появившейся вблизи автоколонны. Судя по всему, двенадцать-тринадцать солдат, которые ехали в машине вслед за «фюрер-пропаганд-машинен» Штубера – это все, что оставалось от его группы. Так что теперь они могли спокойно доложить Беркуту, что спецкоманды «Рыцарей Черного леса» больше не существует.

За те трое суток, которые разведчики провели вне отряда, ночуя у одного из сельских подпольщиков, они узнали, что окрестные леса наводнены карателями, слышали, что оттуда днем и ночью доносилась стрельба, и даже видели, как в деревню въезжали машины с ранеными во время карательной экспедиции немцами и полицаями. Очевидно, и Штубер со своими головорезами направлялся на помощь карателям.

Да, все это они – Крамарчук, Мазовецкий и четверо других бойцов – знали. Однако знали и то, что это была не первая карательная экспедиция. И каждый раз всем трем партизанским отрядам удавалось прорваться из окружения или продержаться, пока потрепанные каратели не уберутся из леса восвояси.

Поэтому впервые по-настоящему встревожились лишь тогда, когда километрах в пяти от лагеря случайно наткнулись на умирающего Готванюка. Возможно, фашисты решили, что он погиб, как те двое бойцов, чьи тела так и остались лежать чуть дальше, на склоне оврага, а может, просто не заметили его в ложбинке под кроной поваленной буреломом ели… Партизаны услышали угасающий стон Готванюка, напоили водой и, когда он на несколько минут пришел в себя, успели спросить, что с отрядом.

– Мы прикрывали… – еле слышно пробормотал Готванюк. – Беркут отвлек… Стянул к себе… Чтобы «Мститель» и «Чапаевец»… ушли…

– А командир? Где командир?

– Погиб. Все погибли. В лагере… засада.

– Ты сам видел, как погиб Беркут? – допрашивался Крамарчук. – Скажи: ты это видел?!

– Где он погиб? Скажи, где он погиб? – принялся тормошить его и Мазовецкий, но не смог добиться больше ни слова. Так, на руках Мазовецкого, Готванюк и умер.

Помня о предостережении Федора, к лагерю они не пошли. Всех троих похоронили в братской могиле и до позднего вечера бродили по лесу, пытаясь найти хоть какие-то следы партизан. Но вместо них дважды натыкались на полицейские засады, и двое из группы уже были легко ранены. Ночь они провели в каком-то глубоком влажном овраге, не разводя огня, а на рассвете снова напоролись на фашистов и полицаев.

Отстреливаясь, группа начала отходить к каменистой гряде. Но фашистов оказалось около полусотни. Они озверело наседали. Чем выше, перебегая от валуна к валуну, от сосны к сосне, поднимались бойцы на гряду, тем гуще становился туман. В этом тумане Крамарчук и терял одного за другим своих товарищей – может быть, кто-то даже попал в руки фашистов… Самого Николая спасло только то, что, отстреливаясь последними патронами, он оступился и съехал по поросшему мхом и мелким кустарником склону в глубокий мрачный овраг. Единственное, на что хватило Крамарчука, когда он услышал высоко над собой голоса врагов, – заползти под видневшийся рядом каменный козырек. Он-то и скрыл сержанта от глаз полицая, который трусливо осматривал каньон, спустившись, насколько это можно было, по его склону.

Крамарчук пролежал там до ночи, пока не прекратили кровоточить ушибы и рана на голове. Потом он еще несколько дней бродил по лесу и вблизи окрестных сел, пытаясь найти партизан. Однако в одном селе ему говорили, что партизаны ушли вниз по Днестру, в другом – что они подались лесами в сторону Тернополя. В то же время оставаться вблизи Подольска ему уже нельзя было. Почти в каждом селе появились листовки с описанием примет Беркута и призывами к населению сообщить, за крупное вознаграждение, о его местопребывании. И что самое странное, эти листовки не исчезли даже после того, как фашистами было заявлено, что Беркут и «его банда» уничтожены. Возможно, потому и не исчезли, что один из полицаев узнал Беркута в нем, Крамарчуке, и кричал во время стычки: «Не стреляйте! Это Беркут!»

В лагере он все же побывал. Вместо землянок так были руины, вся территория изрыта воронками от мин, лес вокруг него выжжен. Однако ни останков своих друзей, ни могил не нашел. Очевидно, фашисты не желали, чтобы люди, пришедшие на смену беркутовцам, могли поклоняться их могилам, и все тела партизан увезли вместе с телами своих солдат.

За два часа до того, как отправить Крамарчука к крепости, Громов отвел его в сторону от лагеря и там, под одним из динозавроподобных валунов, показал ему свой тайник.

– Если погибну, в этом тайнике ты найдешь небольшой пакет с кое-какими захваченными у немцев документами и письмо для Марии. Сделай все возможное, чтобы пакет попал к ней. Сейчас она пока что прячется в Гайдуковке. Но даже если ее там не окажется, разыщи. Хоть после войны – все равно разыщи.

– Почему ты так? – удивился тогда Николай. – Ты что это вдруг надумал, комендант?

– «Комендант», – благодарно похлопал его по плечу Громов. – Только ты и можешь еще называть меня так. – Вздохнул. Помолчал. Отвел взгляд. – Считай это моей последней просьбой. Кроме тебя, об этом тайнике не будет знать никто.

Добравшись до лагеря, Крамарчук сразу же отыскал тайник. В конверте-пакете с грифом какого-то немецкого учреждения оказалось несколько офицерских удостоверений вермахта, карты, списки, приказы и письмо, адресованное Марии Кристич. Вскрывать конверт с письмом Николай, конечно, не стал. Хотя очень хотелось прочесть его. Зато нашел в тайнике кое-что и для себя. Будто предвидя, в каком трудном положении окажется Крамарчук, лейтенант оставил для него немецкую портупею с двумя парабеллумами в кобурах, шесть обойм патронов, три гранаты и золоченый трофейный портсигар.

«Закури, сержант, вспомни гарнизон 120-го дота… – было написано в записке, лежавшей на сигаретах. – И продолжай борьбу. Не забудь выполнить мою просьбу. Будь мужественным. Прощай. Беркут».

«Нет, он жив, – сказал себе Крамарчук, пряча эту записку в карман. – Ничто не заставит меня поверить, что Беркут погиб. Такие люди не гибнут. Но просьбу я все же выполню».

В тот же день он познакомился с двумя семнадцатилетними парнями из Калиновки, которые работали на лесозаготовке. Один из них признался Николаю, что запомнил его еще с той поры, когда он приходил к ним в село за продуктами. Сам Крамарчук вспомнить парня не смог, но это не помешало им быть откровенными. Ребята сказали, что в селе уже есть группа из семи человек, которая решила уйти к партизанам. Крамарчука это обрадовало. Он подумал, что эти семеро ребят и могли бы стать основой нового партизанского отряда, или даже возрожденной группой Беркута. Пусть без самого Беркута, но с теми же традициями.

Они договорились встретиться через три недели возле пещеры у Звонаревой горы. Эти три недели нужны были Николаю, чтобы разыскать Марию, передать пакет и отлежаться у кого-нибудь из добрых людей.

Незаживающая рана в плече, мытарство и давно не проходящая простуда измотали его до основания. Но главное – разыскать Кристич. Николай попытался бы найти ее, даже если бы этого конверта не существовало. Догадывался ли Андрей, что он, Крамарчук, тоже влюбился в Марию? Наверняка догадывался, заметил. «Но, может, поэтому именно меня он и попросил разыскать Марию?! – вдруг осенило Николая. – Конечно, поэтому! А ведь Мария-то… его ждет, Андрея. Как же мне идти к ней с этим посмертным посланием? И что потом? Ждать, когда, по-вдовьи оплакав своего лейтенанта, Мария в конце концов вспомнит, что рядом находится человек, который тоже любит ее?»

Да, гибель Андрея Громова приближала Крамарчука к мечте, которая еще несколько дней назад казалась несбыточной. Но это нечеловечно! Почему его счастье должно достаться ему только такой жестокой, кровавой ценой?!

…Силы оставляли Крамарчука, однако еще несколько километров он брел, почти не осознавая своего пути, переходя от дерева к дереву, переползая от валуна к валуну.

– Но это еще не смерть… – прошептал он, оседая на склон поросшего ельником холма и погружаясь то ли в сон, то ли в бредовое состояние. – Просто я устал… Смертельно устал.

47

Проснулся Николай, когда солнце желтело высоко над лесом. «Сколько же я проспал? И когда уснул – вечером, утром?» В ельнике, куда не проникал ветерок, было не по-осеннему душновато и приятно пахло разогретой хвоей. Вытерев вспотевшее лицо, Крамарчук выбрался из своего убежища, попил из ручейка и побрел по редколесью. Метров двести он прошел, обшаривая взглядом полянки и кустарники, а когда поднял глаза, то увидел, что лес кончился и внизу перед ним открывается каменистая долина, посреди которой чернеют соломенные крыши трех облепленных всевозможными пристройками домов.

«Неужто лесной хутор?! – обрадовался он, осторожно выходя на опушку. – Может, там и фашистов нет?!

Но вскоре ему открылось еще несколько усадеб, и Крамарчук понял, что перед ним – небольшое село, за которым снова начинается густой лес. «А вдруг это и есть Гайдуковка?!» – вновь появилась слабая надежда.

Пройдя еще немного по склону, Николай неожиданно заметил сидящего на камне старика. Рядом, на опушке, паслись козы.

Скрываясь за деревьями, сержант осторожно приблизился к пастуху.

– Отец, слышь, отец? – негромко позвал из-за ствола растрощенного молнией клена.

Старик испуганно оглянулся и медленно, тяжело разгибаясь, словно поднимал огромную ношу, попытался встать.

– Да не бойся ты! Ничего плохого не сделаю.

Старик наконец разогнул спину, отступил на несколько шагов и схватился за веревку, которой обе козы были привязаны к одному колышку.

– Не пугайся, говорю. Не трону я твоих коз. Как называется это село?

– Село? Называется? – пролепетал старик. – Да Лесное, как же ему еще называться?

– Лесное, говоришь? – прохрипел Крамарчук. – А где Гайдуковка? Гайдуковка где, я спрашиваю?! – разъяренно выкрикивал сержант, словно это старик был виноват в том, что он заблудился.

– Гайдуковка чуть дальше, за лесом, – показал старик на лес по ту сторону долины. – До нее еще далеко. А ты, гляжу, нездешний?

– Ну и что, что нездешний? – Николай прислонился спиной к дереву и закрыл глаза. – Сколько километров до Гайдуковки?

– Шесть. А может, семь. Кто их считал?

«Шесть, семь!.. Как же я пройду столько?! Где взять силы, чтобы пройти еще столько?!»

– Немцы в селе есть?

– Нету их. Позавчера снялись и уехали к аллилуйям. Боятся они оставаться здесь, посреди леса. Наезжают только, отбирают, что могут. Коз я, вот, в лесу прячу. В землянке.

Старику было под семьдесят. Истощенный, с землистым лицом… Не седые, а тоже какие-то землистые, словно присыпанные пеплом, свисающие до плеч волосы. Серая рубаха. Весь серый! А может, это у него в глазах все сереет?

– Ты кто же такой будешь?

– Уже никто, отец. А когда-то был солдатом. Ранен я. Иду вот. Каким-то чудом еще иду. Хотя мог бы уже лежать где-нибудь… Партизаны в ваших краях водятся?

– В этом лесу нет. Не слышно. А туда дальше, за Гайдуковкой, иногда появляются. Видели их.

– Мне нужно полежать. Отлежаться. Хотя бы несколько дней, – Крамарчук оттолкнулся от дерева, сделал несколько шагов и почувствовал, что теряет сознание. – Я ранен. Да еще и приболел. Мне бы хоть сутки. Чтобы не на ногах…

– Ну вижу, вижу… Да только сам я тоже… старый и больной. Бабы нет. Тебе же уход нужен, – мрачно проговорил-проворчал старик. – А если тебя найдут – меня тоже… к аллилуйям. – И, выдернув колышек, потащил своих коз к селу.

– Куда же ты?! – попытался удержать его Крамарчук. – Помоги же мне! Во спасение души, отец! Ну не ты, так, может, кто другой отважится. Не оставляй же меня!

– А кто другой? – оглянулся старик. – Кто?! Кругом немцы-полицаи. Да еще, как и в каждом божьем селе, свой сельский иуда на петле гадает. У них это быстро. И село сожгут.

– Ох и сволота же ты, дед! – потянулся Николай к кобуре.

Но пистолет, однако, не выхватил. В кого стрелять? В старика, который испугался петли? Который боится, что из-за приблудного партизана фашисты могут сжечь его село?!

– Эй ты!.. – все же отчаянно хрипел он вслед старику. – Что ж ты, коз спасаешь, а человека… Человека оставляешь на погибель! Помоги же, старик! Во спасение души, помоги!..

Еще какое-то время Крамарчук в бессильной ярости смотрел, как медленно удаляется вместе со своими козами старик, и, совершенно обессилев, начал опускаться на траву.

Вдруг старик внезапно исчез, а вместо него на склоне долины появилась… Оляна.

– Прости, – прошептал Крамарчук, опускаясь перед ожившей женой на колени. – Не мог я этого выдержать. И ты тоже… Никто не смог бы… Я ведь спасал тебя. Я ведь тебя спасал… Ну что ж ты?! Ну хоть слово…

И… снова припал к пулемету.

Так ни слова и не произнеся, Оляна растворилась в голубой пелене вечности, а на склоне долины вдруг появился вороной конь. Крамарчук узнал его сразу же: на этом коне в июне 1941-го он убегал из цыганского табора. Тогда ему казалось, что конь уносит его в степь, возвращает домой. А на самом деле они мчались навстречу долгой, мучительной войне, навстречу своим страданиям.

Почему он снова появился, этот конь? Зачем явился ему? Куда понесет его на сей раз?

48

Опасаясь засад, Беркут несколько дней бродил по лесу далеко от разоренного лагеря, питаясь консервами, припрятанными в одном из тайников группы. Этот тайник он соорудил в небольшой пещерке после удачной операции на дороге в те немногие дни, когда у них в отряде наконец-то можно было поесть досыта. Они захватили тогда три машины с продуктами, и пятьдесят банок консервов Громов спрятал в эту, похожую на лисью нору, пещеру у ручья, вместе с пистолетом и двумя рожками патронов к шмайсеру. Это был их НЗ, на тот самый крайний случай, предвидеть который, как правило, невозможно.

Отыскав тайник, лейтенант умышленно не отходил от него далеко еще и потому, что о нем знали Мазовецкий и Крамарчук. И Андрей втайне надеялся, что кто-то из них обязательно наведается сюда. Однако в течение четырех дней, которые Громов провел неподалеку, соорудив себе в густом ельнике небольшую землянку, он не встретил ни одного человека – ни из группы, ни из соседних отрядов.

Только однажды вблизи его пристанища прошли двое мужичков с кошелками, но Андрей даже не решился окликнуть их – слишком ухоженными и бодрыми показались они ему. Можно было не сомневаться, что они из тех мужичков-предателей, которые в мгновение ока могут извлечь из кошелок шмайсеры.

В эти осенние дни держалась теплая тихая погода. Настоянный на сосновой живице лесной воздух дарил ему крепкий сон и понемножку исцелял. И вообще эти несколько дней могли бы показаться Громову райскими, если бы не постоянное ощущение своего бессилия и своей бесполезности; не тоска по солдатскому братству, по ребятам, с которыми свыкся за эти два года и которых навсегда потерял. В его положении куда логичнее было бы пройтись сейчас по соседним лесам и попытаться отыскать отряд Иванюка. Но Громов понимал, что эти поиски отнимут еще немало дней, превратив их в дни блуждания. К тому же очень хотелось встретить кого-либо из бойцов своей группы. Он не верил, просто не мог поверить в то, что все они погибли. Хоть кто-нибудь, хоть один – обязательно жив. И бродит где-нибудь поблизости. Но, как и он, Громов, к лагерю подходить боится. Понимает, что на какое-то время немцы обязательно окружат его засадами-патрулями.

Вероятность того, что полицай, которого он отпустил с плато восвояси, придет в условленное место возле Залещиков, тоже была ничтожна. Да к тому же лейтенант понимал, что и ему не стоит идти туда. Панащук очень даже просто мог предать, и тогда не миновать засады. Но все же, поразмыслив, Громов решил, что не наведаться туда будет нечестно. Вдруг этот человек действительно решится уйти в лес, а придя к условленному месту, не встретит его. В их потомственно-офицерском роду «слово чести» и «слово офицера» были понятиями, на высоком смысле которых его воспитывали так же настойчиво, как в семьях верующих – на азах Ветхого Завета. Именно слово офицера и повело его в этот дальний рейд к Залещикам, хотя появление вблизи его землянки «грибников» говорило о том, что, разгромив партизанские базы, фашисты решили какое-то время полностью контролировать все подходы к Подольску. И пока что это им удавалось.

49

Андрей тронулся в путь ранним утром и со всеми возможными предосторожностями начал пробираться к шоссе в обход лагеря, замирая каждый раз, когда до него долетал треск ветки или появлялась фигура человека. Дважды ему в самом деле удавалось обнаруживать полицейские патрули, притаившиеся по обе стороны разбитой лесной дороги. Взяв под наблюдение просеку, гитлеровцы как бы расчленили весь лесной массив на две зоны. А ему во что бы то ни стало нужно было попасть в ту, другую зону.

Проследив путь очередного, на этот раз конного, патруля, Громов подполз к изгибу дороги, незаметно преодолел ее и потом еще долго полз, подбираясь к небольшой каменистой впадине, в которой мог бы чувствовать себя в безопасности. Но как только он поднялся, чтобы, пробравшись через каменный завал, вскочить в нее, откуда-то с вышины до него вдруг донеслось:

– Эй! Эй, слышь?!

Лейтенант упал за ствол сосны, навел автомат на крону ближайшего дерева, приготовившись к стрельбе, и только тогда увидел прямо перед собой мальчишку лет тринадцати-четырнадцати.

– Партизан? Ты кто, партизан? – без особого страха поинтересовался этот лесной абориген.

– Допустим. А ты кто? Чего на дереве? – мальчишка сидел на развилке двух толстых веток дуба, словно в седле, и держал в руке длинный немецкий тесак. – Чего забрался туда, спрашиваю? – негромко допытывался Громов, угрожающе поведя стволом автомата.

– Тебя выслеживаю.

– Что?!

– Ну, тебя жду, партизана, – ничуть не испугался его автомата мальчишка. – Кукушка я.

– Что значит: кукушка? Ну-ка слезай!

– Если слезу – можешь убить. А тут не достанешь. Стрелять тебе нельзя. Рядом полицаи.

– Я не собираюсь тебя убивать, – сказал Громов, поднявшись с земли и быстро оглядываясь по сторонам. – Тебя что, действительно?.. Чтобы следил?

– Говорю же: кукушка, – все лицо мальчишки было покрыто какой-то красновато-коричневой сыпью, а кисть руки, в которой держал тесак, опоясана грубым ожоговым шрамом. – Нас таких одиннадцать. По всему лесу. Приказано: увидите кого – сразу кричите. Убегайте и кричите. Что угодно, лишь бы орать. И вся служба.

– Уже даже приказано? – зло сплюнул Громов сгусток слюны. – И вы что – всю ночь просидели на деревьях, высматривая нас?

– Только днем. Вот сейчас, утром, залез сюда. Завтра тоже придется. Дня три, наверно. По мне – хоть неделю. За паек ведь.

– За паек, говоришь? – кивнул Андрей. – И сразу нашлось столько добровольцев?

– Почти все – дети полицаев. Из двух сел. Отчим мой тоже в полиции. Да только пропивает он все, в доме голодно.

– Понял. Кукушки из детей полицаев – это что-то новенькое. Оккупационные власти начали приспосабливаться к партизанской войне.

– Повезло тебе, другой бы сразу закричал.

– Благодарности требуешь? – поиграл желваками Громов. – Ну-ну… Потом разберемся. Там дальше есть еще какие-нибудь немцы-полицаи?

– У скалы. Скалу обходи. Тропинки тоже, – рассудительно советовал парнишка. – Тебе что – в село нужно?

– Да вроде.

– Только ты меня тоже не выдавай, если попадешься. А то ведь повесят. Или забьют. Сам отчим прибьет. Лютый он на меня… почему-то.