Текст книги "Живым приказано сражаться (сборник)"

В плен он сдался неподалеку от Подольска. Не потому, что желал служить гитлеровцам. Служить он с самого начала войны не хотел никому: ни фашистам, ни коммунистам. Просто у него и его товарища по окопу – их осталось к тому страшному часу только двое от всей роты – кончились патроны. А немцы уже в каких-нибудь трех-четырех шагах. И взяли их голыми руками, словно обессилевших после зимы перепелов.

Били потом смертным боем, но почему-то – одному Богу известно, почему, – не добили. По дороге к лагерю тоже почему-то не пристрелили, хотя они едва плелись в конце колонны, и много таких, как он, избитых, обессилевших, так и осталось на той страшной, судной дороге.

Когда их пригнали в лагерь и действительно появилась хоть какая-то надежда выжить, Гуртовенко впервые всерьез поверил в существование судьбы. В ее предначертание. Прежде-то он, учитель начальных классов сельской школы, считал, что у таких червей земляных, как он, судьбы вообще не бывает. И быть не может. Они живут, как трава: прорастают, зеленеют, наполняются соком и, увядая, умирают, не оставив после себя никакого следа. А хранит она лишь людей мудрых и знаменитых – артистов, например, или генералов. Но теперь поверил. И чувство обреченности, преследовавшее его с первых дней войны, вдруг сменилось верой в эту самую судьбу, в его собственную… А вслед за верой появилось сначала неудержимое желание выжить. Любой ценой, но выжить. А потом и уверенность: а ведь все равно выживу!

Вот почему, как только их начали вербовать в полицаи, сразу же согласился. Даже колебания особого не ощущал: это же сам Бог указывает ему путь к спасению. Да, сам Бог. Товарищ, с которым вместе попал в плен, категорически отказался идти в полицаи и на следующий же день был застрелен якобы за невыполнение приказа лагерного начальства. Это ли не кара Господняя за то, что презрел путь, указанный Всевышним. Гуртовенко и сам не заметил тогда, что вместе с верой в спасение в нем оживала вера в Спасителя. Вера, которой он доселе атеистически гнушался.

Он и теперь считает, что однополчанин повел себя в то время неразумно. Погибнуть в плену – это слишком просто. А вот пройти сквозь этот ад… Пережить все, перетерпеть и вырваться… Нет, он обязан был уцелеть. Даже ценой предательства. Впрочем, шел он в полицаи, надеясь, что обязательно как-нибудь выкрутится. Причем очень скоро. Сбежит и будет прятаться по селам до прихода наших. По-всякому прикидывал. А когда заслали к партизанам, признаться уже не решился: не время, под горячую руку могли расстрелять. Да и после, когда уже, казалось, нет выхода, впереди только смерть – снова повезло, его вдруг спас Беркут. Так неужто теперь – все? Наверно, это конец. Сколько раз ему может везти? Сколько таких вот «полусмертей» отпущено ему на веку?

* * *

Сова не знал, что в это время Штубер звонил по телефону шефу уездного отделения гестапо.

– Господин штурмбаннфюрер, – загадочно улыбнулся он в трубку. – Хайль Гитлер! Вас беспокоит гауптштурмфюрер Штубер. У меня к вам просьба весьма деликатного свойства.

– Что, вы всыпали партизанам такого перца, что они осадили вас в крепости?

– Не радуйтесь, господин Роттенберг, до этого дело дойдет нескоро. Я о другом. Вернулся из партизанского отряда один мой агент. Неплохой был агент…

– Но, по традиции, бытующей в вашем блиц-корпусе, сразу же продался красным, – промямлил Роттенберг. Он даже приказы отдавал таким голосом, словно причмокивал во сне.

– Нет. Просто струсил и удрал оттуда, безответственно отнесясь к выполнению задания. Нужно, чтобы ваши парни подъехали сюда и забрали его на одну ночь.

– С удовольствием. Прикажу – они и вас прихватят, – в трубке послышалось хриплое журчание, которое Штубер должен был воспринимать как нормальный человеческий смех, хотя убедить себя в этом не мог. – Ну шучу, шучу. Хотите, чтоб ему развязали язык?

– Хочу, чтобы хорошенько «помассажировали» его. А утром вернули. Живым, разумеется. Он мне еще нужен. И пусть это будет уроком для других.

– Речь идет о вашем знаменитом Звонаре?

– Нет. Кличка этого агента – Сова. Звонарь, увы, погиб.

– Вот как?! Надеюсь, смертью героя?

– Партизаны раскрыли его и казнили. У нас нет оснований считать, что при этом он пытался спасти себе жизнь, предав во второй раз.

– Не старайтесь, гауптштурмфюрер. В любом случае я не стану представлять его к Рыцарскому кресту.

– Я так и понял.

– Снова Беркут? Его работа?

– Его, конечно, – покаянно вздохнул Штубер.

Помолчали. Оснований для наград становилось все меньше. И касалось это не только слабоподготовленных агентов из русских.

– А вы не допускаете, что этот Сова купил себе помилование, выдав партизанам Звонаря?

– Исключено. Они были в разных отрядах. К тому же Сова был заслан раньше и не мог знать об операции со Звонарем. Даже догадываться не мог. Да и, помиловав, партизаны вряд ли решились бы отпустить его так сразу, не испытывая в боях, не убедившись в его лояльности. Ведь Сова тоже заслан недавно, каких-нибудь две недели назад.

– Ненадолго же их хватает, ваших хваленых агентов – «Рыцарей Черного леса». Ничего. Из этого красавчика мы выжмем все, что нам нужно. Через полчаса машина будет у крепости.

Вскоре машина и в самом деле прибыла. Жестом приказав двоим эсэсовцам обождать, Штубер один вошел в подвал.

– Жаль, – проговорил он, освещая Гуртовенко лучом фонарика. – Ты был неплохим агентом. Во всяком случае, мне так казалось. Однако твое бегство из партизанского отряда… Сам понимаешь, гестапо такого не прощает. И, как правило, долго доискивается истины. Очень долго и придирчиво.

– Нет, господин оберштурмфюрер, я не изменял рейху. И обязательно докажу это.

– Верю, Сова, верю. Я, конечно, вынужден был доложить о том, что случилось с тобой и Звонарем. При этом старался убедить гестапо, что тебя не стоит пытать. Но ты сам знаешь, что это за учреждение… Словом, с этой минуты ты у власти гестапо. Вырвать оттуда тебя не сможет даже Бог. Но иногда Он хранит мужественных праведников.

– Я – не мужественный праведник, – обреченно признался Гуртовенко.

Едва Гуртовенко ступил за порог, здоровенный эсэсовец, стоявший ближе к двери, оглушил его ударом кулака по голове. После этого ему еще добавили ногами и, подхватив под мышки, потащили через весь крепостной двор к машине.

Потом его били в машине. В кабинете следователя гестапо. В подвале, где содержались узники. Снова в кабинете. И снова в подвале. За сутки беспрерывных истязаний ему не задали ни одного вопроса. И не отвечали, когда спрашивал или пытался что-либо объяснить он. В конце концов обалдевшему от побоев Гуртовенко начало казаться, что до него здесь вообще никому нет дела. И бьют его все, кто пожелает. Просто так, по инерции. Может быть, у них такая же тренировка, как те, что практикует Штубер на «арене» возле башни?

Он пытался объяснить своим палачам, что ни в чем не повинен, что предан рейху, что служил в полиции и готов служить впредь. Но эсэсовцы лишь удивленно поглядывали на него, потому что ни один не понимал по-украински или по-русски, и продолжали молча делать свое дело.

37

На рассвете Гуртовенко затащили в кабинет Роттенберга, усадили на стул. Штурмбаннфюрер молча махнул рукой и солдаты исчезли.

– Мы одни, – произнес шеф гестапо, внимательно изучая работу своих подчиненных. – Ты прекрасно понимаешь, что уже не выберешься отсюда. И пытки могут продолжаться месяц, два, год… Нам некуда спешить. Но даже из такой ситуации есть выход. Свобода – это для тебя, разумеется, слишком… Но согласись, концлагерь – это тоже шанс на спасение. Если, конечно, услышим от тебя что-либо интересующее нас.

– До сих пор меня ни о чем не спрашивали, – произнес Гуртовенко, едва выговаривая слова. – Только били. И ни о чем… Били и ни о чем… Я отвечу…

– Неужели никто не вел допрос?! – изумился Роттенберг. – Это им так не пройдет. Хотя, если по правде, мы ведь специально подбираем сюда молчаливых парней. Ничего не поделаешь: такая работа. С какой целью тебя засылали в партизанский отряд?

– А разве вы не знаете?

– В общих чертах. Меня интересует, какое конкретно задание дал тебе лично Штубер.

– Я должен был прижиться в лагере. И ждать указаний.

– Со временем ты должен был перейти в отряд Беркута?

– Нет. Возможно, такое задание имел Звонарь. Я точно не знаю, я так думаю…

– Беркут встречался с вами? Разговаривал?

– Да.

– Что его интересовало?

– Я должен был осуществлять связь между его группой и отрядом «Мститель». Он спрашивал, кто я, откуда. Хотел убедиться, что я действительно бывший пленный, а не ваш агент.

– Но ты считаешь, что он подозревал тебя?

– Кажется, подозревал. Ведь только что раскрыли Звонаря.

– Как это произошло?

– Не знаю. Он должен был выдавать себя за пленного, побывавшего в крепости. В отряде Беркута, должно быть, кое-что знали об этой особой группе пленных.

– И на каких условиях ты согласился на предложение Беркута?

– Я не согласился бы ни на какие. Да Беркут и не предлагал бы.

– Почему не предлагал бы? Почему, Сова, он не предлагал бы! Ведь он бывал в крепости. Встречался со Штубером. Выдвигал свои условия. Только не вертись, как лиса в капкане, говори правду! Как он раскрыл тебя?! Звонарь опознал?! Да говори же, говори!!

– Господин офицер, вы не знаете этого ирода Беркута. Если бы они раскрыли меня – сразу бы и повесили. На одном суку со Звонарем. Можете замучить меня, если вам так нужно. Но только я говорю правду.

Какое-то время они молча глядели друг другу в глаза. Роттенберг – сдерживая в себе желание наброситься на узника, Гуртовенко – с решимостью обреченного, сделавшего все для своего спасения и теперь полагающегося лишь на волю случая, на собственную судьбу. И, быть может, только эта решимость удержала эсэсовца, убедив его в бессмысленности дальнейшего допроса.

– Скажу откровенно: ты не убедил меня, что не завербован Беркутом. Но в конце концов какое это имеет значение? Все равно ведь повесим. А можем и помиловать. Правда, существует еще один вариант. Отпустить к партизанам. Но при этом настолько скомпрометировать, чтобы они сразу же повесили тебя как предателя. У наших людей есть опыт в таких делах, можешь мне поверить. Какой из этих трех вариантов тебя больше устраивает?

– Я хочу служить рейху. Так же преданно, как и служил.

– Значит, хочется жить? – зло усмехнулся Роттенберг. – Неоригинально. Слушай меня внимательно, Сова. Я дарю тебе то, за что ты так цепляешься, и ты вернешься в отряд Штубера. Но отныне обязан информировать меня, лично меня, обо всем, что там делается. Разговоры, настроение, любые чрезвычайные события. Меня будет интересовать все, абсолютно все. Но особенно – игра Штубера с Беркутом. Ты понял меня?

– Что же тут непонятного?

– Может случиться так, что Штубер еще раз уговорит Беркута встретиться с ним. Твоя задача – сообщить, когда и где состоится эта встреча. Или хотя бы что она состоится. Но если обмолвишься о нашем разговоре хоть одним словом…

– Не обмолвлюсь, господин офицер. Это исключено. Век не забуду вашей доброты.

Едва успели увести Гуртовенко, как позвонил Штубер.

– Мы уже можем получить вашего пациента, господин штурмбаннфюрер?

– Хоть сию минуту.

– Он так ничего и не сказал?

– Бывают случаи, когда признаваться не в чем. Но все равно часы, проведенные у нас, запомнятся ему надолго. А вообще советую присмотреться к этому Сове. Человек с характером. Такого агента можно использовать рациональнее, чем вы это делали до сих пор.

«Вот как? – подумал Штубер. – “Использовать рациональнее…” Ясно. Просто до сих пор вы, господин штурмбаннфюрер, не имели в моем отряде своего агента…»

– Воспользуюсь вашим советом, господин штурмбаннфюрер. Не каждому из моих рыцарей удается получить такую рекомендацию.

Роттенберг понял, что Штубер разгадал его ход, однако это не слишком огорчило его. Может, оно и к лучшему. По крайней мере есть гарантия, что не решится убрать этого Сову. Побоится вызвать еще большее подозрение гестапо.

– Его привезут в крепость. У нас слишком мало места, чтобы вы могли устраивать здесь курорт для своих недоумков.

Когда через некоторое время Сова вновь предстал перед Штубером, тот лишь окинул его презрительным взглядом и, обращаясь к сопровождавшему Гуртовенко эсэсовцу, процедил:

– В отряд Зебольда. А затем – к партизанам.

38

Когда однажды, поздно ночью, в отряд неожиданно вернулся Гуртовенко, лейтенанта это поразило. Гуртовенко не имел права появляться в отряде без особого распоряжения. Вот так просто взять и вернуться в лес – значило раскрыть себя перед гестапо. То есть теперь Гуртовенко как партизанский агент уже не существует.

– Что случилось, Сова? – довольно холодно встретил его Беркут, когда этого пилигрима привели к нему в землянку. Лейтенант умышленно назвал его по кличке, присвоенной Гуртовенко фашистами. У него было основание подозревать, что вернулся этот человек не без подсказки Штубера.

– Я понимаю, что мне не стоило появляться здесь. Но вы должны выслушать меня.

– Да уж никуда не денемся – выслушаем. Присядьте, Сова, и не торопитесь. Говорите вдумчиво.

Гуртовенко не сел, а буквально свалился на скамейку и, поскольку целую минуту, как целую вечность, он просидел молча, Беркуту показалось, что так, сидя за столом, этот человек и уснет. Лицо его было исцарапано ветками, одежда и руки – в грязи, волосы, словно пеплом, усыпаны сероватой хвоей…

«Ну что ж, – сказал себе Андрей, внимательно присматриваясь к Сове, – независимо от того, что привело его сюда в столь поздний час, путь в отряд оказался для него нелегким». Однако с расспросами не торопился.

– Я не буду пересказывать, как меня встретил Штубер, – заговорил Гуртовенко лишь после того, как приведший его Отаманчук поднес флягу с трофейным шнапсом. – Это долгий разговор.

– Рассказать все равно нужно будет, – заметил Беркут. – Но, конечно, не сейчас.

Ему почему-то показалось, что Сове просто-напросто не хочется воспроизводить свои беседы со Штубером, в гестапо или где там еще допрашивали его.

– Командиры «Чапаевца» и «Мстителя» далеко отсюда. Лучше бы сразу послать за ними.

– Сейчас они будут здесь, – спокойно ответил Беркут и едва заметно кивнул Отаманчуку. Тот сразу же вышел из землянки.

– Немцы готовят большую карательную операцию. К вашему лесу стянуты все окрестные гарнизоны немцев, румын и полицаев. Но это еще не все. С эшелона, идущего на фронт, немцы сняли целый пехотный батальон. Плюс два батальона румын прибыло из-за Днестра. Я узнал об этом совершенно случайно. Подслушал разговор немецких офицеров. Поначалу они меня попросту не заметили, а заметив, не пристрелили только потому, что, очевидно, решили: все равно этот полицай ни черта по-немецки не смыслит.

– Понял, Гуртовенко. Спасибо за сведения. Когда следует ждать все это войско?

– Об этом они не говорили. Но думаю, уже сегодня на рассвете. Если батальон сняли с эшелона, тянуть с операцией не станут. Тем более что у них все готово. Лес оцепили так плотно, что, если бы не форма полицая, мне бы сюда не пробраться.

Громов задумчиво взглянул на снова появившегося в дверях Отаманчука, который был теперь комиссаром их небольшого разведывательно-диверсионного партизанского отряда.

Тот кивнул: мол, гонцы посланы, – однако на бессловесный рапорт его лейтенант никак не отреагировал. В достоверности того, что рассказал Гуртовенко, Андрей не сомневался. Разведчики уже докладывали, что лес блокирован десятками постов и засад. И что в окрестных селах и хуторах появилось много полицаев, переброшенных из соседнего района.

– Я пришел с оружием, – вновь заговорил Гуртовенко. – Бой приму вместе с вами.

– Божественный порыв. Но дело в том, что бой у нас есть кому принимать. Лучше скажите, существует ли реальная возможность вернуться к немцам, чтобы продолжить игру?

На какое-то мгновение взгляды их встретились, и Громов понял, что этого вопроса Гуртовенко и ждал, и боялся.

– Если честно, мизерный шанс выкрутиться из этой ситуации, конечно, есть. В конце концов, можно придумать что-нибудь такое, чтобы объяснить свое отсутствие. Только не могу я больше. Нет сил моих, лейтенант. Боюсь. Да и кто мне потом поверит? Вдруг с тобой что-то случится, кто потом подтвердит, что я работал на партизан? Нет, Беркут, можешь судить меня, но… Как видишь, я был там не зря. Пригодился, помог. Но сколько же можно… по лезвию? Все! Хочу быть вместе со всеми.

Беркут вопросительно взглянул на Отаманчука. Тот пожал плечами и задумчиво крякнул. Очевидно, тоже почувствовал: требовать от Гуртовенко, чтобы он вернулся к фашистам, уже не имеет смысла.

– Хорошо. Но только помните: трусов у меня в группе нет.

– Оттрусил я свое, командир. Ты уж извини…

39

Через час в землянке Беркута собрались Иванюк, Роднин, Отаманчук. Еще через несколько минут появился начальник штаба «Чапаевца» Долват, который только что вернулся с разведгруппой, выяснявшей обстановку на южных окраинах их лесного массива. Этот худощавый, почти мальчишеского телосложения адыгеец был непревзойденным наездником, проделывавшим на своем Мурате почти цирковые номера джигитовки. Тем не менее к его идее создать кавалерийский эскадрон Громов относился с той иронической благодушностью, с какой обычно относятся к бессмысленной, но совершенно безобидной прихоти.

И хотя своего отношения к этой затее Беркут не скрывал, все надежды на создание эскадрона Долват почему-то связывал именно с ним, с его группой, считая, что никто не сможет справиться с захватом румынской конюшни лучше, чем она. Вот и сейчас, войдя в землянку, он успел шепнуть Андрею:

– Имеем на примета конюшня, лейтенант. Конь настаящий, кавказский. Я к адному подкрадывался, по-адыгейски говорил – все панимает! Кавказский конь, точна говорю.

– Брось, Долват, не до циркачества сейчас, – вклинился в их «сговор» командир «Чапаевца». – Сам видишь: такое заваривается, что твой кавказец сгодится разве что на мясо.

– Я лучше свое мясо есть буду! Фашиста есть буду! Коня не трону! Понял?! – вскипел Долват. – Зачем так говоришь: кавказца – на мясо?!

Совещание затянулось. Сообщения Совы и Долвата вызывали тревогу.

– После боя с подсадным фашистским отрядом у меня девять убитых и семнадцать раненых, – нарушил тягостное молчание Роднин. – А всего раненых – двадцать семь. При том, что боеспособных – шестьдесят два бойца. Это уже не отряд, а полевой лазарет. Попробуй с таким обозом и таким прикрытием прорвать кольцо и добраться до соседнего леса.

– У меня тоже не лучше, – дымил самокруткой Иванюк. – Эти два отряда твоего друга Штубера обошлись нам слишком дорого.

– Подарили бы нам каратели еще один день. Можно было бы прорываться отдельными группами. Раненых вывели бы ночью, пристроили по селам.

– Но каратели не собираются дарить его нам, – заметил Беркут. – Они начнут в шесть утра. Чтобы дотемна закончить всю операцию. А сейчас уже половина первого.

– Возле Криничного мои ребята засекли четыре гаубицы, – добавил Долват. – Если фашисты еще вызовут этот свой «небесный глаз»…

– Раму, – подсказал Отаманчук.

– И он зависнет над нами…

– Хорошо, – хлопнул ладонью по столу Иванюк, – исходим из того, что нам отпущено пять часов. Значит, выход один: собрать все силы в кулак и потихоньку подкрадываться к краю леса, к Дроздовой долине. Если подойдем скрытно и на рассвете ударим все вместе – прорвемся малой кровью…

– А потом пять километров по каменистой долине… – мрачно развил его план Роднин. – С ранеными, с обозом. За это время немцы сто раз обойдут нас поверху и перестреляют. А кто уцелеет – встретят у леса. У них ведь рации, мотоциклы, машины…

– А здесь, в лесу, у них рации не будет? Испортится? Кроме раненых, у меня в отряде еще трое стариков, женщины, двое детей. Не было бы их, можно было бы разбиться на мелкие группы, помните, как прошлой осенью…

– Очевидно, придется оставить лагеря, забиться в Чертовы камни и держать круговую оборону. С двух сторон к ним подступает болото, а на самих камнях – скалы, валуны, пещеры, каменистые овраги. Покрутятся там фашисты дня два и уйдут. Цепью там не попрешь. Пушки близко не подтянешь. Раненых можно занести на болото, на остров, а тропу, которая ведет через болото к Чертовым камням, перекроем. Знаю удобное место.

– Таким войском они задушат нас и на камнях, – упрямо помотал головой Иванюк. – Подтянут пару минометов, отрежут от болота… Чтобы эти Чертовы камни удержать хотя бы сутки, нужен полк. Площадь их вон какая. А если мы впустим их в камни, там уже не сдержим.

Все молча посмотрели на Беркута. Хотя Иванюк и возражал против такой тактики, однако и он, и Долват с Отаманчуком понимали: ничего лучшего они сейчас не придумают.

– Ну что ж, – решился Андрей, осознавая, что пора кончать споры, нужно принимать решение. – По крайней мере, в Чертовых камнях можно дать бой. Хороший бой. Но, окружив там, фашисты нас уже не выпустят.

– Так что? – нетерпеливо перебил его Иванюк. – Твое решение?

– По данным разведки можно предположить, что фашисты попрут на нас со всех сторон. И кольцо сожмется где-то недалеко от вашего лагеря, Роднин. А значит, к болоту, к той неприметной тропе, которая ведет на остров, они подойдут раньше, чем те, с юга, к Чертовым камням. Это немного облегчает нашу задачу. Поступим так: вы оставляете в лагерях по десять бойцов. Их задача: открыть огонь еще на подступах к лагерям и, сдерживая фашистов, отступать к камням. Все остальные ваши люди, вместе с ранеными, стариками и женщинами, маскируются на тропе и на острове. Чтобы ни шороха, ни звука.

– А пятеро наших коней? – перебил его Долват.

– Да погоди ты, – остудил его Роднин. – Дай с людьми разобраться. – Допустим, так мы и поступим. Что нам это даст? Думаешь, фашисты нас не обнаружат?

– Прежде всего они обнаружат наш отряд. Мы с комиссаром, – тронул он за плечо Отаманчука, – выступим уже через час и, разбившись на группы, займем позиции по северному склону Волчьего оврага. Причем три группы Отаманчука, которые будут на правом фланге, первыми встретят фашистов и первыми начнут отступать, уводя их вдоль болота к Чертовым камням. А мы, три группы левого фланга, будем держаться более стойко и отойдем лишь тогда, когда группы Отаманчука будут у нас в тылу. Там, в камнях, мы соединимся и с бойцами, отходящими из лагерей. Причем бой завяжем сразу же, на рассвете, когда, судя по всему, еще не развеется утренний туман. Вы же, как только фашистские цепи пройдут мимо брода, выходите по тропе, пробираетесь к Волчьему оврагу и уходите по нему к Лебяжьим хуторам. Между ними, вы знаете, сады, перелески, овраги. Попытайтесь проскочить ими к Медоборскому лесу.

– А вы? – сразу же спросил Иванюк. – Как вы потом?..

– Это уже детали, – спокойно ответил Беркут. – У нас наиболее подготовленные люди. До вечера продержимся, а там – исходя из ситуации.

Иванюк и Роднин переглянулись и сразу же посмотрели на ручные часы.

– Думаешь, этот ганнибальский маневр удастся? – нерешительно спросил Роднин, однако Беркут понял: командир отряда задал этот вопрос только потому, что чувствовал себя неловко.

– Должен. Ведь другого пока не придумали.

– Ты, конечно, жертвуешь и собой, и группой, а ребята у тебя действительно подобрались что надо. Но жертвуешь, надо признать, мудро, расчетливо, по-партизански, так что…

– Зря теряем время, – остановил его Беркут, поднимаясь и давая понять, что пора расходиться. – Немедленно выводите людей на болото. Мы же займемся подготовкой своих групп.

* * *

– Крамарчук еще не вернулся? – первое, что спросил Беркут у Отаманчука, когда командиры отрядов и Долват ушли.

– Пока нет. Очевидно, не могут прорваться в лес.

– Скорее всего они не вернулись, потому что не сумели выполнить задание. Пока не сумели. Но, наверно, понимают: если лес оцеплен и готовится большая операция, Штубер с остатками своего войска тоже сунется сюда. Он в отчаянии. Уничтожив два подсадных отряда, мы уже списали его группу со счетов командования. А гауптштурмфюрер – человек самолюбивый, поэтому сам полезет в пекло. Только бы Крамарчуку и Мазовецкому не прозевать его.

– Они постараются. Как ваша нога, лейтенант?

– При чем здесь моя нога?

– С таким ранением трудно будет вести бой, а еще труднее – отходить к Чертовым камням. Думаю, вам следует остаться на болоте. Вместе с Родниным, Иванюком, с остальными ранеными.

Громов удивленно посмотрел на Отаманчука и, поиграв желваками, тихо, но властно приказал:

– Поднимайте людей, комиссар. Готовьте их к выступлению. Сколько у нас в строю, без группы Крамарчука?

– Восемьдесят семь.

– Разбейте на шесть групп. И постройте. Только очень быстро. Да, костры не гасить. Наоборот, получше разожгите. Если появится их самолет, пусть пилот считает, что мы в лагере.

* * *

…А ведь он мечтал навестить Марию. Фельдшер заверил Громова, что дней через семь рана окончательно заживет, и тогда… Где эта Гайдуковка? Очевидно, недалеко от Лазаревки, в которой Крамарчук и Мазовецкий оставили Кристич. Во время последней встречи (очень короткой, когда он ночью тайком пробрался в Квасное) они с Марией договорились, что, если она заметит опасность, сразу же уходит в Гайдуковку, к своей дальней родственнице.

Андрей понятия не имел, где находится это село, но расспрашивать у Марии уже не было времени. В отряде о нем тоже почему-то никто ничего толком не знал. Одни говорили, километров за сорок, другие – за шестьдесят. Впрочем, где бы эта Гайдуковка ни находилась, он найдет ее.

Почти год Мария прожила в соседней области, и Громов ничего не знал о ней. Но весной, раздобыв у местного старосты справку, удостоверявшую, что владелица ее – благонадежная сельская учительница Ольга Подолянская, Мария переехала в Квасное. Работать в школу она, однако, не пошла, сразу же устроилась санитаркой в больнице. Находиться в этих краях для нее было очень рискованно. Тем не менее Кристич решилась на это.

С той поры она не раз передавала через Роденюка в отряд бинты и медикаменты, но Беркут сумел повидаться с ней только четырежды. Четыре вечера – вот все, что было отпущено им судьбой. Увидеться с ней в пятый раз помешало ранение. А ведь за день до этого идиотского случая он договорился с Долватом (в лагере все знали, что Долват взялся обучать Беркута верховой езде, но никто не догадывался, что обучение это уже дважды проходило в ночных скачках к Квасному) провести еще одни «кавалерийские маневры».

В Квасном, как и во всем районе, администрация была румынской, не признававшая немецкую строгость оккупационного режима; может быть, поэтому ни у старосты, ни у местных полицаев само появление Ольги Подолянской и тем более – документы ее особых вопросов поначалу не вызвали. Однако не прошло и трех месяцев, как Мария поняла, что ее в чем-то подозревают и что началась слежка. Она сразу же передала через старика-связного записку, в которой попросилась в лес, но Громов снова, уже в который раз, решил не связывать ее судьбу с отрядом.

Все время Андрей жил в предчувствии беды, предчувствии последнего боя, и ему казалось, что, позволив Марии прийти в отряд, он снова заставит ее смертельно рисковать. Лейтенант все еще не мог простить себе, что вовремя не вывел Марию из дота. Но теперь он твердо сказал себе, что, если не погибнет в завтрашнем бою, обязательно разыщет ее и приведет в лес. А что, если это и есть тот единственный способ спасти Кристич, сберечь ее, помочь ей дождаться прихода наших войск?

– Товарищ командир, отряд построен, – почти по-армейски доложил Отаманчук.

Громов с сожалением посмотрел на исписанный лист бумаги. Как много он хотел сказать в этом письме Марии! А какими скупыми получились написанные им строчки… Но даже этими скупыми заскорузлыми фразами закончить письмо он все же не успел.

– Понял, командир, – попятился к выходу комиссар. – Минут десять у нас еще найдется. Я сам поговорю с бойцами.

40

Когда дежуривший у телефона роттенфюрер вышел из башни, он увидел, что Штубер сидит на камне лицом к стене и, обхватив голову руками, бездумно всматривается в почерневшие камни.

– Господин гауптштурмфюрер!..

– Пшел вон!

– Вас просит к телефону господин Ранке, – все же решился доложить роттенфюрер.

«Ранке?! – сразу же насторожился Штубер. – Если Ранке, это уже любопытно…»

После того как две недели назад партизаны наполовину уничтожили, наполовину развеяли по лесу второй подсадной отряд, Ранке ни разу не позвонил ему. И вообще о Штубере словно забыли. Казалось, он уже никому не нужен был ни в абвере, ни в гестапо, ни даже в сигуранце.

Вот уже две недели, подчиняясь неизвестно кем организованному заговору молчания, никто не передавал в крепость сводок чрезвычайных происшествий в районе, никто не обращался к нему за помощью. Он просто-напросто перестал кого-либо интересовать. Точно так же, как самого Штубера перестали интересовать чудом уцелевшие пятнадцать «рыцарей», которые еще числились в составе его группы. Предоставленные самим себе, они слонялись по крепости, не решаясь без крайней нужды выходить за ее ворота и не подчиняясь даже ускользнувшему от партизан фельдфебелю Зебольду, которого еще недавно побаивались пуще самого Штубера.

Подходить к телефону ему не хотелось. Однако времена, когда он мог послать подполковника к черту, видимо, прошли.

– Поступил приказ из Берлина, – начал Ранке без какого-либо вступления. – Вам предписано отбыть в Краков. Очевидно, для объяснений.

– Там указано, что именно для объяснений?

– Или для вручения Железного креста. За особые заслуги в борьбе с партизанами. Я обстоятельно ответил на ваш вопрос, гауптштурмфюрер?

«Паскуда! – выругался про себя Штубер. – Как он смеет?! Впрочем… Неужели действительно… для объяснений?»

– Что в таком случае будет с группой, господин подполковник?

– А что, разве она еще существует?

– Пока существует хотя бы один ее солдат.

– Теоретически – да.

– Но приказа о ее ликвидации не было. Мы пополнимся людьми, подучим их… – уже по-настоящему занервничал Штубер. Он понимал, что в ситуации, которая сложилась вокруг его группы, многое будет зависеть от мнения о ней шефов местного абвера и гестапо. – Иначе вам придется остаться наедине с партизанами, имея под рукой только продажных полицаев да случайно подвернувшихся тыловиков.

– А меня не покидает ощущение, что именно полицаями да тыловиками мы все это время и обладали – судя по эффективности подавления партизанского движения. Впрочем, если на то будет воля командования…

Эту последнюю фразу о воле командования Штубер сразу же воспринял как своеобразный жест примирения. Обострять отношения с подполковником как раз сейчас, когда похвастать ему действительно нечем, Штуберу не хотелось. Не время.

И гауптштурмфюрер оказался прав: паузу Ранке использовал для того, чтобы разрядить обстановку и сменить тон. Несмотря на неудачи Штубера, у него все еще были основания опасаться этого человека. Особенно теперь, когда командира группы «Рыцари Черного леса» вызывали в столицу. Как-никак, отец Вилли принадлежал к когорте старого великопрусского генералитета.