Текст книги "Живым приказано сражаться (сборник)"

– Значит, тебе тоже несладко, – смягчил тон Андрей. – Ясно. Что в селе говорят про партизан? Отчим что?..

– Да разбили вроде вас всех. А те, что не погибли, ушли в другие леса. А еще говорят-байкуют, что где-то недалеко, в долине, за лесом, нашли два парашюта. Вроде как десантники наши.

– Что-что там нашли?!

– Я сам слышал. Десантники. Вроде к партизанам пробиваются. Они-то думают, что партизаны еще здесь, в этом лесу.

– Слушай, про парашюты – это что, точно?

– Ну.

– Сколько ж их было, парашютистов? Всего двое? Что люди говорят?

– Может, двое, а может, больше, просто эти двое от своих отбились. Отчим говорит-байкует, что за парашютистами немцы будут гоняться до тех пор, пока не выловят. Это партизан они еще терпят, относительно парашютистов приказ другой. Брать-ликвидировать – и все тут.

– Понятно. И на этом спасибо. Кукуй дальше. Если еще кого увидишь, тоже не выдавай. И на вот, возьми, – достал из подсумка банку консервов.

– Нельзя мне, – растерянно оглянулся мальчишка. – Спросят, кто дал.

– В лесу нашел. Вот здесь, в этом распадке. О Беркуте что-нибудь слышал?

– Ну. За главного у них был. Беркут и еще Иванюк. Отчим говорил. Он когда выпьет – байкует, байкует… Мать просит, чтобы молчал, слушать – и то ведь страшно, а он все-все… И кого убили, и кого повесили, и как вешали… И как в участке бьют…

– И что говорят о Беркуте? Где он сейчас?

– Убили. На Змеиной гряде. И зарыли тайком, в чащобе, чтобы партизаны не нашли его могилы.

– Вот как? Уже и зарыли? Лихо это у них получается. Держи!

Мальчишка поймал банку и быстро засунул себе за пазуху.

– Что в ней? – спросил. – Мясо? Рыба?

– Тушенка. Бельгийская.

– Мясо! – радостно похлопал мальчишка рукой по банке на животе. – Хорошо! Завтра тоже попрошусь на это дерево. Будешь возвращаться – иди смело.

– Об этом и хотел тебя просить. И поинтересуйся у отчима о парашютистах. Тяни из него все, что знает. Завтра расскажешь.

«Десантники! Неужели действительно высадили, как обещал Украинский штаб партизанского движения? – размышлял Громов, уже беспечнее направляясь к Залещикам. Места здесь были знакомые, и ему не стоило особого труда пробраться к селу, минуя тропинки и лесные дороги. Тем более что он старался избегать их даже в те времена, когда немцы боялись сунуться в этот лес. – Конечно, германцы могли и выдумать этот десант, чтобы получить право стянуть сюда все имеющиеся военные силы. Мол, большой десант, поэтому и партизаны будут сражаться особенно упорно. К тому же самолеты сбросили им большую партию оружия. Что ж, неплохое оправдание перед командованием. Ну а если парашюты действительно обнаружены?..»

Громов знал, что в последнее время Иванюк несколько раз связывался с Большой землей по рации, имеющейся в небольшом отряде Корчака, базирующемся в соседнем районе, и тоже просил прислать в свой отряд радиста. Кстати, после одного из таких сеансов он под большим секретом сообщил, что в штабе партизанского движения очень интересуются им, Беркутом. Там, оказывается, уже слышали о таком «партизанском лейтенанте» от Корчака, имели сведения о нескольких его операциях, поэтому просили немедленно выяснить, откуда он взялся, настоящую фамилию, действительно ли в совершенстве владеет немецким, сколько людей в группе…

Тогда Громов не придал этому запросу особого значения. Он понимал: группа появилась неожиданно, командир владеет немецким… Это не могло не насторожить людей из Украинского штаба партизанского движения, да и контрразведку тоже. Понимал он также, что Центр, как называл этот штаб Иванюк, очевидно, просил его подробно охарактеризовать Беркута. Хотя Иванюк и скрыл это. Вспомнив обо всем этом, Громов подумал, что, возможно, один из парашютов принадлежал именно тому радисту, которого Центр, наконец, решил направить в отряд Иванюка. А может, и в его группу. Почему бы и не в его? И оружие, взрывчатки пытались подбросить, да только опоздали. Впрочем, операция немцев началась неожиданно… Предупредить Центр было невозможно.

Пришел бы этот чертов Панащук! Вдруг он хоть что-нибудь сообщит о десантниках. Хотя нет, он не сможет прийти. Зная, что в лесах столько немцев и полицаев… Не рискнет. Конечно, не рискнет – и правильно сделает. Разумнее переждать.

50

У скалы Панащука не оказалось. Взобравшись на вершину ее, где когда-то любил устраивать свой наблюдательный пункт Крамарчук, Андрей несколько часов провел там в ожидании полицая, внимательно осматривая при этом дорогу и прицениваясь к оцеплению, которое немцы предусмотрительно выставили не по кромке леса, а по ту сторону дороги, чтобы партизанам труднее было прорываться. Не появился Панащук и после обеда, и Громов понял, что дальше ждать бесполезно. Однако возвращаться к своей землянке ему тоже не хотелось. Он решил дождаться здесь ночи, прорваться на окраину Залещиков и уже оттуда пробираться полями к соседнему лесу.

Полицаи из оцепления вели себя довольно тихо, до Андрея лишь несколько раз долетали отдельные голоса. Лес тоже глушил в своих чащобах всякие звуки, кроме беззаботно-ангельских птичьих голосов. Убаюканный этой обманчивой тишиной, Громов неожиданно для себя уснул, словно провалился в небытие. А проснулся оттого, что еще во сне явственно услышал немецкую речь.

– Ганс! – донесся до его сознания громкий басистый голос. – Ходят слухи, что ты был первоклассным альпинистом. Не хочешь ли прогуляться на этот Эверест?

Громов открыл глаза, лихорадочно нащупал лежавший рядом автомат и, придвинув его к себе, замер, уткнувшись носом в густой, порыжевший под палящими лучами солнца мох.

– Ты бы сам взобрался. Пора сгонять жиры, нагулянные по пражским пивным.

– Отставить лишние разговоры, – вмешался властный голос, принадлежавший, очевидно, офицеру. – И помните: у лесной дороги – заставы полиции. Не перестреляйте их. Все полицаи в форме. Пароль – «Лесной пожар». На немецком. Надеюсь, русские выучили его. Всех, кто не в форме или в форме, но не знает пароля, – задерживать! Рядовой Штиммерман, возьмите катушку и поднимитесь на этот холмик. Вот мой бинокль. Обзор оттуда, думаю, километра на два. Обо всем замеченном немедленно докладывать. Я буду в машине, у шоссе. Бегом за катушкой. Всем остальным – максимум внимания. Идти, не открывая стрельбы и не разговаривая. Обращайте внимание на следы ног, погасшие костры, свежесрубленные ветки, на все подозрительные места. Помните, что на ветках могут зависать остатки парашютных строп.

«Обстоятельный инструктаж, – скептически ухмыльнулся Громов, стараясь не терять самообладания. – Я тоже хорош: нашел убежище!»

Но теперь придется действовать, исходя из обстоятельств, – он это понимал и лихорадочно пытался проанализировать ситуацию.

«Немец, конечно, будет взбираться по самому доступному склону. Где именно? Ага, слева от меня. Если там, внизу, никого не будет… если офицер уйдет… его наблюдателя можно сбить уже здесь, у вершины, и быстро спуститься. Если же офицер останется у подножия – попытаюсь спуститься со стороны дороги. Круто, высоко… Могут заметить с машины».

– Быстрее, рядовой, быстрее!

Цепь ушла, но офицер все еще здесь. Один? Неужели будет торчать, пока этот Штиммерман не вскарабкается на вершину? Какой смысл? В машине у него пункт связи. Он должен быть там. Снять бы. Но сейчас его можно только пристрелить. А это – бой, из которого ему, Громову, не выйти.

Да, если офицер останется здесь, выход один: сбить рядового, открыть огонь по офицеру – и уходить… не к дороге, а в лес. Вслед за цепью карателей.

Чуть приподняв голову, Громов увидел, что на ближайшей поляне тускло блеснула каска. А ведь оттуда немцы могут заметить его. Осторожно, стараясь не выдать себя даже шорохом, Андрей подполз к той зубчатой части склона, по которой он взобрался сюда и по которой, конечно же, будет взбираться немец-наблюдатель.

– Ну что, Штиммерман, готов?

– Так точно, господин капитан! Катушку проверил, связь есть.

«И службу знает», – безо всякой злобы подумал Громов. Хорошо знающий службу солдат вызывал в нем как в офицере уважение даже в том случае, когда это был солдат армии противника.

– Пошевеливайтесь, рядовой, пошевеливайтесь! Что вы взбираетесь на эту горку, словно старый козел на вишню?! Придется устроить всем вам такой урок скалолазания, чтобы у вас и на затылках мозоли повыскакивали! Я – в машине. Жду сообщений!

«Неужели ушел?! Кажется, да… Тогда другое дело. Уже легче…»

51

Скалолазом немец действительно оказался неважным. Сидя у выступа и приготовив кинжал, Громов мучительно долго выслушивал его кряхтение и бормотание, ощущая, как с каждой минутой волнение его нарастает, как взмокает от предательского пота рубашка на спине и на груди. Мысленно он уже несколько раз отрепетировал захват этого немца, но тот явно боялся высоты. Он все пыхтел, ворчал, проклинал капитана и Курта, который, как понял Андрей, подал идею взобраться на эту гору, и Громова так и подмывало выглянуть и спросить: «Эй, приятель, тебе помочь?» Возможно, оцепенения гитлеровца вполне хватило бы, чтобы смять его. Но все же это было слишком рискованно. Достаточно вскрика этого альпиниста, чтобы оказаться в окружении.

«Что ты разнервничался? – грубовато одернул себя лейтенант. – Там, в доте, ты уже отволновался и отбоялся за всю войну. К тому же тебя уже похоронили. А мертвецу бояться смерти – только сатану смешить…»

Осторожно выглянув, он увидел на последнем выступе не спину немца, а лишь полевой телефонный аппарат, а под ним катушку. Лезет все-таки! Страх перед капитаном сильнее, чем перед «Эверестом» – это понятно. И знакомо. Еще по курсантской роте.

Сначала показались его дрожащие от напряжения руки. Немец вцепился пальцами за выступ и на какое-то время замер, чтобы передохнуть. Потом снова бормотание, шуршание каменистого склона под непослушными ногами… И лишь когда он налег грудью на край площадки, с ужасом увидел прямо перед собой, на уровне глаз, кинжал.

– Быстро наверх! – как можно спокойнее скомандовал Громов. – И ни звука.

Все еще лежа грудью на краю замшелой площадки, немец очумело смотрел на лезвие кинжала и не шевелился. Поняв, что в любую секунду он может опомниться и крикнуть или рухнуть вниз, лейтенант схватил его левой рукой за ремень, и, выпустив кинжал, ребром ладони правой руки изо всей силы врубился в затылок чуть ниже скулы.

Громов уже заканчивал переодеваться в вермахтовскую форму, как вдруг услышал позади себя какое-то движение. Немец, которого он посчитал мертвым, пришел в себя и медленно тянулся к автомату. Лейтенант успел подхватить его на какую-то секунду раньше и, упав на немца, ударил стволом автомата ему в горло, придавил к камню…

Еще не завершив переодевания, Громов подключил проводки к телефонному аппарату и сразу же услышал зуммер.

– Алло, алло! – послышалось в трубке. – Почему не отвечаешь?

– Только что подключил, – едва слышно пробормотал Громов по-немецки. – Подожди пять минут, я сейчас…

«Теперь еще по крайней мере пять минут телефонист будет сдерживать любопытство офицера тем, что у наблюдателя что-то неладное с аппаратом. А потом сюда пришлют солдата выяснить, что произошло. Но ему нужно будет взобраться наверх, чтобы убедиться, что наблюдатель не спит…», – вычислял отведенное ему время Громов, подхватывая автомат немца и спускаясь вниз. Автомат, с которым он пришел сюда, – уже загрязненный, с пятнами ржавчины – лейтенант спрятал в песке под скалой (когда-нибудь он еще мог пригодиться) и, придерживая одной рукой шмайсер, другой – катушку, побежал по опушке леса параллельно дороге, стараясь как можно дальше отойти от того места, где стояла машина капитана.

52

Полицаи, маявшиеся у шоссейного моста, с удивлением наблюдали за немцем, тянувшим из леса телефонный кабель. Один из них предположил, что, очевидно, немцы хотят подсоединить кабель к проходящей рядом воздушной линии, но другой тотчас же возразил, что немец вовсе не телефонист. Очевидно, вермахтовцы минируют подходы к лесу и хотят где-то за дорогой, в балке, посадить своего минера с адской машиной.

Наверное, полицаи так, безучастно, и наблюдали бы за немцем, но вдруг, у самой дороги, он поманил одного из них пальцем. Тот подбежал. Немец ткнул ему в руки катушку и, показывая на овраг под небольшим мостиком, по которому едва пробивался заиленный ручеек, приказал: «Бистро! Шнель! Пошел!»

Полицай умоляюще посмотрел на оставшегося на мосту старшего полицая, но тот лишь растерянно развел руками: ничего, мол, не поделаешь, немец есть немец.

– Да, попробуй не подчинись, – согласился с ним полицай, поглядывая то на болото, то на свои до блеска начищенные немецкие сапоги. – Тут же и пристрелит.

– Вас?! – рявкнул почти двухметрового роста немец-связист, на котором форма еле сходилась, да и автомат он держал в руке, как детскую игрушку.

– Да иду, иду! Что разваскался, хрен твоему деду?!

Сам немец обошел мост по дороге, а спустившись по ту сторону его, вовсе не спешил отбирать катушку – наоборот, начал подталкивать полицая.

– Туда, туда, русише полицай! Шнель!

– Да он что, до села меня заставит тащить?! – крикнул полицай, оглядываясь на своих. – Ты же старший, Охримюк! Скажи ему!

– А ты ему сам скажи! – придурковато рассмеялся Охримюк. – Дотяни вон до леска! Там и катушка кончится!

– Да, леська, леська… Туда… – подтвердил и тем самым успокоил полицая немец. – Там ест этот… пост, наблюдатель.

– Какой пост? Какой наблюдатель? – снова начал возмущаться полицай, когда на опушке леса немец не остановился, а продолжал поторапливать: «Шнель, шнель!..»

– А теперь стой, – неожиданно приказал Громов по-русски, как только, размотав почти всю катушку, полицай уперся в густую стену кустарника, подковой схватывающего подножие холма. И сразу же сорвал с его плеча винтовку.

– Ты чего? – не понял полицай, не сразу отреагировав на то, что немец вдруг заговорил на чистом русском.

– Пришли. Будем знакомиться. Беркут я. Слышал, наверное?

– Ты?! Беркут?! Так ты?..

– Я спрашиваю: имя такое – Беркут – слышал? – незло и негромко спросил Громов, толкая его, уже обезоруженного, к ближайшему дереву.

– Ах ты ж гад! – вскипел полицай, худощавый парень лет двадцати восьми со смуглым, почти по-девичьи смазливым лицом. Громов только сейчас присмотрелся к нему. – Как же ты, паскуда, снова ушел от них?! Ведь они этот лес вдоль и поперек прошли-прочесали!

– Тебя не было, – жестко улыбнулся Беркут. – Был бы ты, я бы, конечно, попался. Смерть примешь по-солдатски или, как паршивый полицай… у ног валяясь?..

– Да когда ж тебя, гада, уже пришьют? Сколько ж ты крови людской выпустил?!

– Вражеской, пан полицай-предатель, вражеской. Так будет точнее. Но, видно, мало выпустил, если вас еще вон сколько! Непонятно даже, откуда столько набралось. На землю! Руки за спину! Лежать!

– Ну, сволота! Ну, гад! – рычал тот, уже лежа в траве, заложив руки за шею. – Почему ж я тебя еще там, у моста?.. Ведь почуял же неладное. Почуял же! А подчинился. Знал же, что ты в немецком появляешься, по-немецки кудахтаешь… Под офицера подделываешься.

– Я и есть офицер. Лейтенант, – спокойно объяснил Громов, отсекая тесаком на пеньке большой кусок провода. – Неужели не слышал? Только своей армии и своей страны, которую ты предал. Это тебе на петлю, – бросил провод на спину полицаю. – Стрелять нельзя. Поэтому придется тебе самому. Во искупление… Вставай. Вон над тобой ветка. Влезай, привязывай. Быстро! Парашютистов нашли? Хотя бы одного? – спросил он, когда, скрипя зубами от ярости, полицай взобрался на дерево.

– Всех схватили, всех! – прорычал тот, обвязывая одним концом провода толстую ветку. – И тебя, гада, повесят. Но сначала жилы вытянут. И кости переломают. В гестапо.

– Какой будет моя смерть – я знаю. Так все-таки – что слышно о парашютистах? Где они?

– Ничего я тебе не скажу. Ничего, понял?! Я вас, таких, как ты, десятки уложил. Я вас, гадов, там, под Подольском, стольких в землю позагонял, что она, земля эта, три дня ходуном ходила! Могила трескалась от недобитых, но уже присыпанных!

– О, так это и ты там поработал? Слышал, а как же… Даже видел этот противотанковый ров. Ну, тогда мне и грех отмаливать за тебя не придется. Слезай. Вон пень. Делай петлю. Как дальше – ты знаешь.

Какое-то время полицай озверело смотрел на Громова, решая, как повести себя, потом медленно обвязал шею проводом, затянул его на узел и вдруг, резко повернувшись к Громову лицом, метнул в него нож. Лейтенант даже не успел отреагировать на этот бросок, но, к счастью, нож прошел над плечом и впился в землю в трех шагах позади него.

«Что же ты голенища его не проверил?! – выругал себя Громов. – Сколько же тебя, дурака, жизнь учила!»

– Везучий же ты, Беркут! – вдруг удивительно спокойно проговорил полицай. – Мне бы твое везение. Не побывал бы я ни в тюрьме, ни в этой вшивой полиции, а сидел бы сейчас где-нибудь за кордоном и загребал деньгу. А вся твоя болтовня: «Родина, предатель»… Наплевать мне и на ихнего Гитлера, и на вашего Сталина, и на всех вас. Меня еще по суду должны были расстрелять, да помиловали. Но, видно…

Громов повернулся и молча пошел вон. Он думал, что полицай так и останется на ветке. Что он еще попытается переждать, попытается испытать судьбу: вдруг Беркут не вернется и не выстрелит в него. Но, к своему удивлению, услышал позади себя сдавленное рычание, похожее на рычание зажатого между жерновами пса, и… оглушительный треск ветки…

«Бросился-таки! – подумал Громов, не оглядываясь. – Его бы лють – да на путь праведный!..»

53

Очнулся Николай Крамарчук лишь через сутки. В глазах все еще мутилось, но, стиснув зубы, сержант внимательно разглядывал комнату крестьянского дома: полотенце на спинке кровати, темные занавески, сквозь которые едва-едва пробивались красноватые отблески предвечернего солнца, задымленная печь, от которой веяло мягким домашним теплом, совершенно не похожим на чадный жар костров.

– Что, семя иродово, ожил? – появилась на пороге сгорбленная, но все еще довольно высокая женщина – должно быть, хозяйка. – А говорили, что не стоило тебя и в дом заносить.

– Злые языки, – покачал головой Крамарчук и попытался улыбнуться. – Кто вам сказал обо мне? Кто притащил сюда?

– Да кто же? Тот самый козопас, Федор Рогачук. Сперва, ирод, бросил тебя в лесу, а потом, ишь, спохватился. Идем, говорит, Ульяна, поглядим: там у леса партизан раненый. Переночевать просится. Ну, мы и пошли вдвоем. Пришли, видим: ты уже «ночуешь»… Считай, вечным покоем, – ворчала она, помешивая что-то в закопченном котелке.

– Выходит, он все же святой, божий человек. Зря я за пистолет хватался.

– За пистолет – на это у вас, семя иродово, ума хватает. Хата моя – крайняя: хорошо, если никто не видел, как мы несли тебя.

– Что, есть доносчики? Помню, старик говорил…

– Всякие есть. В селе как в селе. Рану я тебе промыла. Если еще где болит – покажи. Я тут и за ведьму, и за знахарку.

– Фельдшера у вас, конечно, нет?

– Какой еще фельдшер, иродова твоя душа?! – проворчала старуха, грохнув крышкой котелка. – Его и до войны сюда черти не заносили. Кто не хотел помирать, у ведьмы Ульяны лечился. Ну а кто к раю потянулся…

– Я как раз из тех, что не хочет, – попытался улыбнуться сержант. – Фашистов в селе на самом деле нет?

– Староста есть. Но он наш, сельский. Если что и знает, молчит. Все в лесу живем. И все одинаково, по-волчьи, боимся. Наше село еще Бог миловал: только два дома и сожгли. Да и то без людей. Те сожгли, из которых мужчины в партизанах. В других селах пострашнее.

В это время дверь отворилась, и вошел тот самый старик, с которым Крамарчук встретился вчера на опушке. Николай сразу же узнал его.

– Спасибо, отец, – приподнялся он, чтобы получше разглядеть старика.

– На черта мне твое спасибанье? – недовольно проворчал Рогачук, поставив на стол кувшин. – Носит вас лесами… Не спасал я тебя, не приносил сюда. Не видывал и не слыхивал, понял? А ты, ведьма старая, коптилку зажги, а то темно, как в преисподней.

– Лучше бы керосина принес, моложавый.

– Не спасал я тебя, – снова заговорил старик, обращаясь к сержанту уже с порога. – Все вы герои, пока по лесам шастаете. А как поймают, возьмут за одно место: «Кто привел? Кто спасал? Кто молоко приносил?» Сразу раскукарекаетесь.

– Не боись, отец, я молчаливый.

– Вот семя иродово, такое старое, что и могила его не принимает, а гляди ж ты, и оно смерти боится! – искренне удивилась Ульяна, когда двери за Рогачуком закрылись. – Хотя что правда, то правда: за партизан немцы не милуют. Староста бумагу читал: будете помогать партизанам – немцы сожгут село. Близко они тут. Вон, в Гайдуковке, полно их. И полицаев.

– В Гайдуковке?.. – снова приподнялся на локте Крамарчук. – Вы часто бываете там?

– Так я же сама родом оттуда, – старуха налила из кувшина в кружку молока и протянула Крамарчуку. – Козье. Я его на дух не переношу, козлятиной воняет. Но ты пей. У нас не сытно. Потом еще покормлю картошкой, а на ночь напою настоем из трав. Атам уже сам выползай. Захочешь жить – будешь жить, а нет такой воли – Бог простит. Я тебя и подбирать-то не хотела. По мне что фашисты, что коммунисты… И те, и те – нелюди.

– Веселый у нас разговор, – нахмурился Николай. – Всех одним кадилом обвеяла. Скажи лучше, ты Кристичей из Гайдуковки знаешь?

– Каких Кристичей? – удивленно посмотрела на него старуха, останавливаясь посреди комнаты. – Там их полсела, этих Кристичей – иродово семя цыганское.

– Мне нужна Мария Кристич. Молодая такая, красивая девка.

– Да уж понимаю, что не старухой интересуешься. Не та, не докторша, часом?

– Вот-вот, медсестра! – снова поднялся на локтях Крамарчук. Ему с трудом верилось, что в этом селе кто-то мог знать их санинструктора.

– Там она. У родственников. Сама, правда, не гайдучанка. Из другого села. Километров за двадцать отсюда. Началась война, ее вроде бы тоже в войско взяли. А недавно тут объявилась. Где была до этого, так никто толком и не поймет. Вроде бы где-то учительствовала.

– Это правда, она была учительницей.

– Ну, правда не правда – без меня разберутся, кому надо.

– Работает она в больнице?

– Прячется она в селе. Чего-то боится.

– Мне очень нужно повидать ее. Завтра же. Как ее найти?

– Ага, я тебе, семя иродово, еще и девок водить буду.

– А ты и вправду ведьма, – незло признал Николай.

– Я с того дня ведьмой стала, когда такие, как ты… Э, да что тебе говорить, – снова загрохотала чугунками Ульяна. – Племянника пошлю за твоей. Передаст, чтобы пришла, семя иродово.

Крамарчук хрипло рассмеялся. Эта странная старуха уже начинала нравиться ему.

– А он разыскать сможет?

– Скажу – разыщет, – по-мужски пробасила старуха. – Не первый раз.

Накормив Николая, она куда-то ушла, но вскоре появилась вместе с невысоким худощавым подростком лет четырнадцати. Когда паренек дошел до кровати, сержант увидел, что лицо у него исхудавшее, болезненно-желтое, с первыми проталинами морщин.

– Вот этот пойдет, – резко огласила старуха, словно стояла посреди городской площади. И только сейчас Крамарчук отметил про себя, что голос у нее еще довольно моложавый. – Он уже знает.

– И что – сможешь найти ее? – спросил Николай.

– Тяжело, что ли?

– Скажешь, что здесь ее ждет один человек. От Беркута. Запомнишь? От Беркута.

– Тяжело, что ли?

– Разговорчивый ты мужик! Скажешь Марии, что я буду ждать ее три дня. Три, не больше. Если меня не окажется в этом доме, тетка Ульяна будет знать, где я. Сам я идти в Гайдуковку не могу. Ранен и без документов… Понял?

– Тяжело, что ли?

– Да что ты его учишь? – вмешалась хозяйка, провожая парнишку. – В войну они, иродово семя, рано взрослеют.

– Я это знаю, – вздохнул Николай.

54

Под вечер Штубер осматривал пополнение своей группы. Два агента абвера из местных, один осведомитель гестапо – каким-то образом забившийся в эти края венгр; пятеро навербованных в лагерях военнопленных, единственной гарантией надежности которых было то, что вчера Ранке заставил их принять участие в казни перед строем двух групп своих товарищей по лагерю. Поступило еще восемь солдат-немцев, в основном из полковых разведрот – все после госпиталей, после ранений. У этих, из разведрот, был хоть какой-то опыт боевых действий да опыт рукопашных. У остальных же…

Однако Штубер понимал, что лучшего «материала» ему сейчас не набрать. Он и так должен быть признателен Ранке. Эта восьмерка – все, что можно было выудить здесь, в тылу, вдали от Германии и фронта. Да, было еще четверо полицаев, присланных из соседних областей. Эти вызвались добровольно, за хорошую плату. Двое из них отсидели в тюрьме за бандитизм. Обычно Штубер старался не прибегать к услугам уголовников, но сейчас именно на них он и возлагал определенные надежды, тем более что эти двое казались ему прожженными, видавшими виды парнями. Уж ножами-то они, по крайней мере, орудовать умеют. А это уже кое-что.

– Вот такие дела, мой фельдфебель, – мрачно произнес Штубер после того, как особенно внимательно осмотрел каждого из бойцов своей старой гвардии, оставшихся от прежней группы «Рыцарей Черного леса». – Шестеро суток вам с Лансбергом на то, чтобы привести новичков в чувство, обучить их основам ближнего боя, владению всеми видами оружия. Тренировки самые интенсивные. До изнеможения.

– До изнеможения они и будут.

– Задействовать всех опытных «рыцарей». Завтра из лагеря военнопленных привезут группу «манекенов», на которых вы можете испытывать любые приемы, вплоть до вспарывания животов. На японский манер, мой фельдфебель, на японский манер… – похлопал он Зебольда по плечу, хотя почувствовал, что уточнение, касающееся вспарывания животов, никакого впечатления на Зебольда не произвело. Возможно, он даже воспринял это разрешение в буквальном смысле. – Пришлют человек тридцать. Содержать в подвале. На неделю должно хватить. Возвращать их в лагерь не обязательно.

– Щадящие условия, – кротко заметил Зебольд. – Мне не понравилось, что ту, прошлую, партию нужно было беречь для отправки в Германию, на работу. «Манекены» – они и есть «манекены»…

– Да, следите, чтобы в процессе обучения русские запоминали команды на немецком.

– Господин гауптштурмфюрер, – появился у входа в башню денщик Штубера. Отправляясь в ту погибельную поездку в лес, гауптштурмфюрер предусмотрительно оставил его охранять крепость. Это и спасло ему преданного ефрейтора Ганса Крюгера. – Вас к телефону. Оберштурмбаннфюрер[6]6
  Подполковник войск СС.


[Закрыть] Роттенберг.

Направляясь к башне, Штубер еще раз прошелся вдоль строя, внимательно, с ног до головы, осматривая каждого стоящего перед ним. Рослые, сильные и не очень молодые… Ранке все правильно понял: его люди подбирали именно тех, кого требовалось. Штубер старался не брать к себе молодых. Тридцать лет, считал он, – именно тот возраст, когда человек уже способен избегать сантиментов, не мучаясь при этом угрызениями совести и романтическими идеалами. Под тридцать из этих предрасположенных к авантюризму людей можно готовить настоящих диверсантов. Жаль только, что в этом строю нет Беркута. Уж он-то вписался бы! Однако что понадобилось в столь поздний час шефу местного отделения гестапо?

– Что слышно в Берлине, господин Штубер?! – Роттенберг всегда старался говорить с ним таким тоном, словно они перекрикивались, стоя по разные стороны широкой горной долины. И этот неизменный обывательский смешок лавочника, потешающегося над неудачами аристократа.

– Что вы имеете в виду, господин оберштурмбаннфюрер? – сдержанно поинтересовался Штубер, садясь в не совсем удобное кресло, вытесанное его денщиком из кленовой колоды. Штуберу оно почему-то импонировало.

– Речь идет о вашем разговоре с Берлином. С генералом Штубером. Не так часто нам приходится звонить в Берлин и разговаривать с генералами, служащими в штабах…

– Это была сугубо личная беседа.

– Оно и понятно: генерал Штубер – ваш отец… – нисколько не смутился Роттенберг.

Штубер деликатно промолчал. Он не задавался вопросом, откуда шеф гестапо узнал о его разговоре с Берлином. Было бы странно, если бы он не знал об этом. Но тогда оберштурмбаннфюрер должен был знать и о поздравлении, переданном ему Отто Скорцени. А также – о благосклонном отзыве ведомства, в котором он проанализировал различные методы психологического воздействия на население оккупированных территорий и использование сугубо психологических приемов обработки в борьбе с партизанами и подпольем. Отец сказал, что общая оценка такова: «Это необычно». Пожалуй, он выбрал самую точную из всех возможных в этой ситуации формулировок. Именно к этому он, Вилли Штубер, и стремился – чтобы было необычно.

– У меня к вам дело, господин гауптштурмфюрер, – уже несколько иным, более официальным тоном обратился к нему Роттенберг. – Вы давно знакомы со Скорцени?

– Еще с тех времен, когда его знали только в очень узком кругу берлинских профессионалов.

– Друзья, приобретенные в годы неизвестности, – самые надежные. Старая истина. Впрочем, вам, военному психологу, лучше знать. Но дело не в этом. Вчера мои люди схватили партизана-связника. Из отряда Иванюка. Того самого, которого удалось выкурить из пригородного леса.

– Я знаю этот отряд…

– Ему сумели развязать язык, и среди массы всяких подробностей он сообщил о группе парашютистов.

– Я слышал, что был найден парашют. Парашютисты уже в отряде?

– Если верить этому партизану – еще нет.

– Если верить… – подчеркнул Штубер.

– Еще одна деталь. Думаю, она вас заинтересует. Оказывается, они заброшены для того, чтобы соединиться с группой Беркута. Усилить ее, сделать действия группы более целенаправленными, более диверсионными. А может, и диверсионно-разведывательными.

– Все это сказал партизан, который сам не видел ни одного живого парашютиста?

– Это уже и мои предположения, господин гауптштурмфюрер, – у Роттенберга явно сдавали нервы. Беседы со Штубером, с этим берлинским выскочкой, всегда давались ему нелегко. Впрочем, как и Ранке. И шеф абвера не скрывал этого в разговоре с Роттенбергом. – К тому же одного из десантников связник все же видел. Он вывихнул ногу при приземлении и оторвался от группы. Партизан видел его в сарае на окраине села Залещики. Партизана привела туда старуха-пастушка.

– Ваши люди его там уже, конечно, не обнаружили.

– Что, по вашим данным, гауптштурмфюрер, происходит сейчас с группой Беркута? Где она?

– На том свете. Вам, господин оберштурмбаннфюрер, известно это не хуже меня.

– А сам Беркут?

– Уверяют, что он погиб. Однако трупа его так никто и не видел.

– Жаль. Я бы посоветовал вывесить его череп на воротах крепости. Но пока что я склонен думать, что Беркут спасся. И с ним еще несколько его людей. А значит, группа может возродиться. Вместе с заброшенными из Москвы парашютистами она станет крайне опасной. А главное, парашютистов ни в ставке гауляйтера, ни в Берлине нам не простят. Вы знаете, каким требовательным становится управление гестапо, когда речь заходит о парашютистах.