Текст книги "Живым приказано сражаться (сборник)"

Книга вторая
Последний из группы Беркута

1

Оставив машину у ворот крепости, подполковник Ранке направился к башне, в которой, как доложил часовой, находился в эти минуты гауптштурмфюрер СС Штубер. Проходя крепостной двор, Ранке придирчиво разглядывал старинные, местами разрушенные стены, позеленевшие от времени, но еще довольно крепкие башни, полуобвалившийся купол церквушки…

Ну что ж, этот любимчик Скорцени избрал неплохой способ вживаться в местные условия. Отсиживаясь за такими стенами, можно выдвигать какие угодно концепции покорения Востока. А Штубер, если его верно информировали, очень любит пофилософствовать на эту тему.

Сопровождавший Ранке солдат услужливо открыл перекосившуюся дверь и остался у входа. Поднявшись пыльной лестницей наверх, подполковник отодвинул серое солдатское одеяло, закрывающее дверной проем, и вошел в небольшое квадратное помещение.

Аккуратно застеленные таким же, как и на дверном проеме, серым одеялом нары, высокий грубо сколоченный стол, на котором стояли полевой телефон и несколько бутылок коньяку и лежали два небольших пистолета… Сбоку, у двери, – пирамидка со шмайсером и двумя советскими трехлинейками. «Ну что ж, по-армейски, по-армейски. Без аристократической романтики».

Сам хозяин пристанища стоял возле узкой бойницы, словно последний защитник этой башни. Услышав шаги, он лишь слегка повернул голову. Зато рука сразу же легла на кобуру с пистолетом.

«Отработанный жест… – одобрительно отметил про себя Ранке. – Неужели успел бы выхватить?»

– Вы неплохо устроились, гауптштурмфюрер. Простите, что не заглянул к вам раньше. Дела.

Этим извинением подполковник явно желал подчеркнуть неофициальность своего визита. Хотя специальным указанием из Берлина возглавляемый Штубером отряд особого назначения формально был подчинен ему (во всяком случае, все приказы Штубер должен был получать теперь через местное отделение абвера, которым руководил он, Ранке), однако подполковник хорошо представлял себе, с кем имеет дело. По поводу обычных зондеркоманд специальных директив из Берлина не поступает. Кроме того, его люди успели выяснить немало интересного о командире отряда (сам Штубер предпочитал называть его группой), на который возлагались особые функции в зоне возможной дислокации фронтовой ставки фюрера, и его берлинских связях.

Прежде чем ответить, Штубер оценивающе оглядел Ранке, как будто прикидывал, стоит ли вообще с ним разговаривать.

– Чудесный ландшафт, господин подполковник.

– Рад, что вам пришлись по душе эти края.

– Они пришлись мне по душе еще в июле сорок первого.

– Вот как? Вы здесь воевали? – и, так и не дождавшись ответа, продолжил: – Правда, зимой здесь все кажется более угрюмым. Но теперь, в конце мая… Кстати, почему вы решили разместиться в крепости, далеко за городом? Мои люди присмотрели для вас неплохой особняк. Там намного уютнее.

– Я побывал почти во всех европейских крепостях. Что поделаешь, меня привлекают только те пейзажи, которые открываются из бойниц. Прошу садиться, господин подполковник.

Ранке кивнул, но вместо того чтобы сесть на пододвинутый ему Штубером стул, подошел к бойнице. Пейзаж действительно мог очаровать кого угодно: изгиб реки, затопленный весенним половодьем луг, невысокие холмы, меловые вершины которых под лучами утреннего солнца казались гигантскими свечами. А в просветах между ними – лес. Таинственный, колдовской… Недаром его называют здесь Черным. Подполковник знал, к выполнению каких задач готовилась группа «Рыцари Черного леса» под командованием гауптштурмфюрера СС, поэтому не сомневался, что Штубер часами смотрит на этот лес, как пророк на вещие знаки. В общем-то, ничего удивительного: в конце концов, каждый стремится предвидеть свою судьбу. Тем более – на войне. Вот только удавалось ли кому-нибудь?

– Прекрасный французский коньяк. Прошу…

* * *

Ранке не хотелось садиться за этот неаккуратно сбитый стол, поэтому выпили стоя. И лишь поставив рюмку, подполковник обратил внимание на одежду Штубера. Заправленные в егерские ботинки желтые, свободного покроя брюки, такая же желтая рубашка с погончиками и синий берет со значком в виде дубового листка. В этом наряде, удачно подчеркивающем его атлетическую фигуру, Штубер больше походил на испанского солдата-республиканца, чем на офицера СС. Подполковнику, всегда ревностно следившему за соблюдением подчиненными установленной формы одежды, это было неприятно. Но ничего не поделаешь: «Рыцарям Черного леса» было предоставлено право самим выбирать себе форму одежды, вид оружия и методы борьбы. Операции они также разрабатывали сами. На местные отделения абвера и гестапо возлагалась лишь обязанность всемерно содействовать им в выполнении любого особого задания.

– Господин подполковник, меня по-прежнему интересует, есть ли новые сведения о Беркуте?

– Есть, – подполковник отвел взгляд и нервно забарабанил пальцами по столу. Он понимал, что для гауптштурмфюрера важны сейчас любые данные о группе Беркута. Тем не менее воспринял это напоминание как намек. Грубый намек.

– Что нового он предложил на этот раз? – закурил гауптштурмфюрер, забыв спросить разрешения у подполковника. Штубер вообще вел себя так, словно перед ним стоял не шеф отделения абвера, а вызванный им для доклада подчиненный. И все же Ранке не хотелось портить отношения с этим человеком. В конце концов, именно с его помощью он намеревался захватить разведчиков или кто они там на самом деле, действующих в группе Беркута. Подполковник был уверен, что эта диверсионная группа состояла не из окруженцев, как считали в гестапо и сам Штубер, а из опытных профессионалов. Которые умышленно оказались в их тылу. Другое дело, что, выдавая себя за обычных фронтовиков, они сколачивают специальный отряд, занимаясь по ходу событий его подготовкой. Но это не должно успокаивать. Уничтожить эту группу будет куда сложнее, чем обычную стаю очумевших от страха мужичков-окопников.

– Могу сказать только то, что Беркут ведет себя все более дерзко. Даже беглый анализ донесений о проведенных им операциях позволяет заметить интересную особенность этого человека: он лично участвует в операциях, на которые мог бы посылать любого из рядовых.

– Но согласитесь, что это наиболее рискованные операции, – насмешливо сощурился Штубер. В смуглом полноватом лице его не было и намека на арийские черты, поэтому можно лишь догадываться, каким образом этот человек оказался в войсках СС, причем с первых дней их существования, да к тому же сумел стать офицером.

Однако Ранке точно известно, что начинал Штубер со специальных поручений в Испании в период гражданской войны. А затем оказался в Австрии. Таким образом, еще до лета сорок первого он успел провести несколько полубезумных, как называли их в управлении абвера в Берлине, операций. А вот о том, что Штубер воевал в этих местах в июле сорок первого, Ранке почему-то слышал впервые.

– Да, наиболее рискованные. Будем справедливыми по отношению к этому человеку, – согласился подполковник. – Но какова основная цель? Я имею в виду не отдельные операции, а деятельность группы в целом. Беркутов такого полета на мелкую добычу – обозников и полицейских – не бросают. И почему он в лесу, а не попытался укорениться в абвере, гестапо или хотя бы в полиции? Он ведь довольно хорошо владеет немецким.

– Какой же оказалась его добыча на этот раз? – поинтересовался Штубер, не желая вдаваться в рассуждения.

– Два кретина из местной полиции, патрулировавшие у села Залещики. Они видели, как Беркут вышел из придорожного кустарника. Старший из полицейских сразу же потребовал документы. «Зачем вам мои документы? – ухмыльнулся диверсант. – Я – Беркут. Неужели до сих пор не узнаете?» Услышав это, полицейские на какой-то миг оторопели. Этого оказалось достаточно, чтобы Беркут двумя ударами сбил их обоих с ног. Представляете, двумя ударами? Ну а дальше…

– Простите, какими именно? – прервал его Штубер. – Это очень важно.

Подполковник недовольно поморщился, но все же вкратце описал приемы. Он предвидел этот вопрос. Штубера всегда интересовало, какими приемами пользуется Беркут. Он и сам уже, видимо, свихнулся на всяких там дзюдо и джиу-джитсу.

– Что и говорить, след по себе он оставляет кровавый, – покачал головой Штубер. – Тем не менее брать его нужно живым.

– Разве что, учитывая особенность зоны, в которой приходится заниматься обеспечением безопасности… – нехотя согласился Ранке. – Будь моя воля – я приказал бы стрелять в него из пушек.

– Можно подумать, что у нас уже была возможность пристрелить его, – скептически хмыкнул Штубер. Это «у нас» было данью вежливости. Он-то имел в виду абвер и лично его, Ранке. – Абвер вместе с гестапо, СД, контрразведкой и местной полицией… Хотелось бы знать, чем они здесь занимаются. И замечу, трупы не вызывают у меня никаких эмоций. Война интересует меня лишь как борьба интеллектов и характеров, ловкости и выдержки, риска и рыцарской чести. Все остальное – окопы, истерзанные тела и сожженные села – гнусные издержки, которые, впрочем, не производят на меня никакого впечатления.

– Но согласитесь: ваша группа оказалась в этой крепости лишь благодаря тем, кто прошел через окопы и сожженные села. И только благодаря тому, что они, растерзанные тела многих тысяч солдат вермахта, устлали эту землю кровавым ковром триумфа будущих победителей.

– Несомненно, господин подполковник, несомненно… Хотя могла бы оказаться здесь и без них. И сделать больше, чем все подразделения вермахта, прошедшие через Подолию почти за два года войны. Эту страну с ее гигантскими лесами можно было полностью деморализовать действиями одних только групп хорошо подготовленных диверсантов. Парализовать экономику, устроить межнациональную резню. А затем уже прийти. И захватить за три-четыре месяца. А что касается триумфальных ковров из тел – оставим эти патетические банальности ученикам Геббельса. Это их хлеб.

– Вы прекрасно знаете, что сюда забрасывали сотни всяческих групп. Интересно только, где они теперь?

– Вопрос в том, кого именно забрасывали? Трусливых неучей? С примитивными рациями, к давно перевербованным резидентам?.. Кстати, как чувствует себя тот старикашка, в доме которого, говорят, всю зиму отогревался Беркут?

– Завтра же передам его гестапо.

– Неужели так и не заговорил?

– А он и не пытался отмалчиваться.

– Странно. И что он поведал нам?

– Что раньше Беркут бывал у него довольно часто. В его доме, собственно, и перезимовал.

– Один наведывался, один зимовал?

– Иногда ночевали еще два-три человека. И, как правило, с Беркутом был его ординарец.

– Что, действительно ординарец? – насторожился Штубер.

– Так говорит старик. Он – бывший солдат. И еще одна особенность: старик утверждает, что ординарец и Беркут немного похожи друг на друга. Правда, Беркут более коренаст и, видимо, физически покрепче, но все же деталь довольно любопытная.

– Значит, вместе с ним все еще действует сержант Крамарчук. Старый знакомый. Удивительно живуч. Он описал внешность Беркута?

– Описал. Совпадает с описанием, которое дал один из двух полицейских (врачи чудом спасли его): высокого роста, широкоплечий, могучая грудь, полнолицый, широкий раздвоенный подбородок. Нос по-орлиному загнут, кончик слегка приплюснут.

– Полицейский успел заметить даже такое?

– Нет, это уже со слов старика. Кстати, оба описания совпадают с имеющимся в гестапо. Оно составлено на основании донесений различных лиц, поступавших еще с прошлой осени.

– Гестапо может гордиться. Интересно, зачем Беркуту понадобилось уничтожать патруль? Так рисковать…

– Захватил оружие, патроны, документы… Боюсь, что все это очень скоро ему пригодится.

– Прикажите, пожалуйста, доставить этого отставного солдата ко мне. Не в гестапо, а сюда, в крепость. Со штурмбаннфюрером Роттенбергом я договорюсь сам. Кстати, гестапо получило те же указания относительно моей группы, что и ваш абвер. – «Ваш абвер» Штубер произнес таким тоном, словно речь шла о чем-то не стоящем внимания. – Надеюсь, у них есть кого вешать и без этого древнего старца?

– Планируете какую-то операцию против Беркута? – осторожно поинтересовался подполковник.

– Планирую. Старик может пригодиться.

Подполковник молча кивнул. По тону ответа он понял, что подробностей пока не узнает. Ну что же, он не настаивает.

– Да, с чего это ваш пленник вдруг оказался таким разговорчивым? – спросил Штубер, когда Ранке уже ступил на лестницу. – Меня интересуют мотивы.

– Знаю только, что ни одно из представленных им сведений использовать против Беркута мы не сможем. В доме у старика тот не появляется с марта. Мы следили. А ждать, когда из него начнут выжимать ответы, старику нет смысла.

– Логично, – согласился Штубер. – Хотя логичность в таких делах всегда настораживает.

2

Войдя в башню, старик остановился у входа в темное смрадное подземелье, но конвоир подтолкнул его к ступеням, ведущим на второй этаж. Лесич изумленно посмотрел на него, потом на ступени, которыми ему теперь нелегко будет подниматься, и перекрестился. Может, обрадовался, что не в подземелье, а может, из страха перед тем, что ждет его наверху. Он знал, что идет на смерть. Но знал и то, что люди придумали тысячи смертных мук. И неизвестно еще, какую именно уготовили ему.

Сквозь бойницу ударил в лицо луч предзакатного солнца. От неожиданности старик зажмурил глаза, а когда открыл – слева от нее увидел стройного, плотно скроенного немецкого офицера, который, держа руки на пряжке ремня, смотрел на него невозмутимо и почти сочувственно.

Лесич отвел взгляд, вздохнул и, не дожидаясь разрешения, устало опустился на стоявший рядом стул.

– Ты действительно был солдатом?

– Что? – настороженно поднял глаза Лесич.

– Я спрашиваю: был ли ты солдатом, старик? – не резко, но достаточно твердо переспросил Штубер.

– А, солдатом… – задумчиво повторил Лесич. – Мне семьдесят пять лет. Но когда-то служил. В царской. В Первую мировую.

– Все офицеры царской, естественно, были негодяями?.. Надеюсь, большевики сумели убедить тебя в этом?

– Там были разные офицеры, – пожал плечами старик. – Уж где-где, а на фронте повидал.

«А держится он в свои семьдесят пять неплохо, – подумал Штубер, наблюдая за выражением его морщинистого лица, – волевой и, пожалуй, довольно неглупый человек. Такого следует использовать».

– Тогда ты, наверное, согласишься, что и в нашей армии тоже есть разные офицеры? Как и во всех армиях мира. Стало быть, есть офицеры, на слово которых можно положиться.

– Оно-то так. Да только пули у всех у вас одинаковые. Свинцовые.

– Пули… – холодно усмехнулся Штубер. – Что ты знаешь о пулях, старик? Не пригласи я тебя сюда, быть бы тебе сейчас в гестапо. Атам пулю выпрашивают, как милость Божью. Потому что к ней нужно пройти через ад. Но я не требую благодарности. Я пригласил тебя как старого солдата. Но хочу, чтобы ты тоже не забывал, что перед тобой офицер. Ты хорошо знаком с Беркутом?

– Да, – мрачно ответил старик. – Но где он сейчас – этого я не знаю.

– Допустим… Не бойся, я не стану требовать, чтобы ты вел нас на его базу. Хотя в гестапо ты заговорил бы и о ней. Как думаешь: Беркут из кадровых?

– Он никогда не рассказывал о себе.

– Но ведь ты же опытный солдат. Неужели не сумел различить в нем кадрового офицера? Не поверю в это.

– Знаю только, что это настоящий фронтовой офицер.

– Фамилии своей отцовской он не называл?

– Нет.

– И правильно делал. А не говорил ли тебе когда-нибудь Беркут о том, что в 41-м он был комендантом одного из дотов?

Старик удивленно посмотрел на Штубера и покачал головой.

«Врет, – понял Штубер. – О доте вспоминал. Значит, это тот самый… Громов. Неужели он? – Сначала Штубер считал, что это кто-то из окруженцев, узнав о подвиге Громова – Беркута, присвоил себе его кличку. Чтобы воспользоваться славой. Но внешность, внешность… Описания полностью совпадают. Неужели он так долго продержался?»

– Слушай меня внимательно. Возьми этот конверт. Он не запечатан. Письмо написано по-русски. – Штубер пододвинул один из двух конвертов к краю стола. – Передашь его Беркуту. Сейчас солдат отвезет тебя домой и оставит там. Как и с помощью кого ты будешь искать Беркута – это твое дело. Уничтожить его и всю группу мы можем и без твоей помощи. Но я хочу поговорить с ним. Не допросить, а всего лишь поговорить. Так и скажи ему. В письме я изложил условия, при которых Беркуту будет гарантирована безопасность. Но все же прошу передать устно: слово офицера, что в день нашей встречи ни один волос с его головы не упадет. Если Беркут захочет выдвинуть свои условия, пусть изложит их в записке. Ты вручишь ее часовому у ворот. Впрочем, это может сделать и кто-либо из людей Беркута. Часовые будут предупреждены. Когда поручение будет выполнено, ты должен исчезнуть из этих мест. Если вернешься домой – безопасность не гарантирую.

– Вы на самом деле отпустите меня?

В устах седовласого человека вопрос этот показался Штуберу до смешного наивным. Впрочем, состояние старика можно понять: кто на его месте поверил бы в такое милосердие?

– Бери письмо и иди. У ворот ждет машина. Солдат проводит тебя и выдаст соответствующий документ. В течение десяти суток эта бумажка будет пропуском через любые заслоны. В течение десяти. Все. Ты свободен, старик. Помолись за человека, который подарил тебе по крайней мере десять дней жизни. Иногда на это не способен даже Господь Бог.

Лесич шагнул к выходу, но гауптштурмфюрер остановил его.

– На допросах ты утверждал, будто у Беркута есть ординарец? И они даже немного похожи. Так, может быть, в большинстве операций участвует не Беркут, а тот, другой?

– Нет, Беркут, только Беркут, – уверенно ответил старик. – Храбрый он солдат, вот что я тебе по-солдатски скажу. У меня два Георгиевских креста, и я знаю, о чем говорю. Тот, другой, он помельче, поосторожнее. Ему прикажи – он выполнит. А чтобы самому… чтобы задумать что-нибудь такое…

– Я понял тебя. Узнал немного, но, очевидно, больше ты и не знаешь.

* * *

Когда старик ушел, Штубер снял китель, прилег на топчан и попытался еще раз прокрутить весь план операции.

Успех зависел от того, поверит ли Беркут его слову. Штубер внимательно ознакомился со всеми донесениями, имевшими отношение к деятельности группы Беркута, начиная с осени прошлого года. А также со всем, что касается личности самого Беркута. Спецслужбы рейха многое теряют оттого, что не привлекают таких людей на свою сторону. Особенно выходцев из славянских стран. Вот и получается, что используют в основном тех, кто изменил воинской присяге не из идейных соображений, а, как правило, из трусости. Отсюда и результат.

Конечно же, он не уверен, что на этот раз Беркута сразу же удастся завербовать. Ведь не удалось же сделать это в июле сорок первого. Но попытаться все же необходимо. Прошло время. Война затянулась… У Беркута было время подумать. Да, он будет подбирать для работы на Украине только таких агентов. Как это делает Отто Скорцени. Тем более что именно Скорцени рекомендовал высокому начальству еще раз направить Штубера сюда, за Днестр, в район, где намечалась временная фронтовая ставка Гитлера. По замыслу Отто, Вилли Штубер должен был воссоздать свой специальный отряд по борьбе с партизанами и агентурой русских непосредственно в лесах. Бороться с партизанами партизанскими методами – вот в чем была идея создания отряда, который практически никому не подчинялся на этой оккупированной территории, пользуясь в то же время полнейшей поддержкой абвера, гестапо, сигуранцы, полевой жандармерии, полиции и местных военных комендатур.

Кроме того, Скорцени считал, что именно здесь, на востоке, его люди – Штубер, Зебольд и Лансберг – еще раз смогут получить истинную закалку, которая в будущем им очень и очень пригодится. Ему, Скорцени, естественно, тоже. Еще не обладая никакой реальной властью в рейхе, Отто тем не менее старался повсюду внедрять своих людей. Проталкивал их, пристраивал, до поры до времени «консервировал»… Он ждал своего часа.

Да, Беркут нужен был Штуберу только живым. Нет уверенности, что тот согласится служить в его отряде. Но шанс… Шанс появился. Штубер усматривал его в бесшабашности самой натуры лейтенанта. По опыту знал, что для людей с таким характером, как у Беркута, главное – самоутверждаться в бою, познавать цену риска, испытывать судьбу. Однако что выгоднее – рисковать и выкладываться на операциях, не извлекая из этого никакой выгоды, или делать то же самое, получая награды, повышения в чине и все остальные радости жизни? Короткой жизни. У таких людей, как они, долгой она не бывает. Миг. Вспышка. Но зато какая вспышка!..

Штубер твердо верил, что каждая нация рождает людей, призвание которых – риск, игра со смертью, отчаяннейшие попытки испытать свои настоящие возможности. Таких людей немного. Но они существуют. И им необходимо каким-то образом объединяться. Или, по крайней мере, поддерживать контакты, постепенно формируя свой, особый, кодекс чести, свой образ существования, свои взгляды на него…

Гауптштурмфюрер был убежден, что будущее не за какой-либо отдельной нацией, как это считал Гитлер. Объявить высшей одну нацию – значит настроить против себя весь остальной мир. Что, собственно, и произошло. Грядущее же – за межнациональной элитой преданных идее национал-социализма, особо – физически и морально – подготовленных людей. Которых он даже не стал бы называть сверхчеловеками. Просто особо, специально подготовленные люди. Именно таких людей собирал вокруг себя и готовил Скорцени. Правда, он делал это из преданности фюреру. Во всяком случае, пока… Штубер же такой преданности Гитлеру не ощущал. Он признавал лишь сверх-идею.

3

Утром в лагерь Беркута, находившийся в урочище Марищи, вернулся из разведки Иван Колар. Завидев его, Беркут (он как раз учил бойцов снимать часовых – это была одна из ежедневных тренировок группы) жестом приказал Николаю Крамарчуку продолжать занятия без него.

– Докладывай. Только не торопясь, основательно, – попросил Колара, отводя его в сторону.

– Удалось побеседовать с женой брата Лесича. Мальчишка сказал правду. Все подтвердилось. Старика взяли, и, говорят, сейчас он в Подольске, в гестапо. Я следил за его домом до полуночи. В соседней хате – через дорогу – засада. Три полицая. Ждут, когда ты решишься навестить старика.

– А в самой хате Лесича?

– Да вроде никого. На дверях замок. Во дворе тихо.

– Ну что ж, если ждут – придется навестить. Так, говоришь, их там всего трое? – задумчиво переспросил Беркут, разглядывая мокрую, измазанную глиной одежду разведчика.

– Не огорчайся: после первого же выстрела поднимут по тревоге полицейскую управу в селе. Да и от местечка всего-то километра два. Не зря шоссе возле села всю ночь патрулировали полицаи и полевые жандармы на мотоциклах.

– И что ты предлагаешь?

– Лесич не выдержит. Слишком стар. А ему известно, что лагерь наш здесь, в Марищах. Нужно поскорее менять базу.

– Божественная мысль. А куда уходить? Ты же знаешь эти места лучше всех нас.

– Надо подумать. Наверное, подальше отсюда. Лучше всего – в Градчанский лес.

Беркут положил руку ему на плечо, потряс, словно призывал к более дельной фантазии.

– В Градчанском действует отряд Иванюка. Большой отряд. Там и без нас тесно. Словом, действительно надо хорошо подумать. А пока свободен. Поешь и отдыхай.

«Стало быть, фашисты каким-то образом пронюхали, кто выручал тебя этой зимой… – Беркут устало потер пальцами виски, подошел к ручейку, лег и окунул лицо в прохладную воду, пахнущую сосновой хвоей и прелой прошлогодней листвой. – Он выручал тебя, а теперь сам ждет смерти. Из-за тебя. Несправедливо… Старый солдат, георгиевский кавалер… Интересно, как он держится? Снилось ли ему, что в семьдесят пять придется умирать по-солдатски?»

Еще тогда, зимой, Беркут несколько раз предупреждал старика, чтобы он знал, чем рискует, если о его связях с партизанами станет известно фашистам. Поначалу Лесич все отшучивался. Но однажды не выдержал: «Знаешь, почему меня считали самым храбрым разведчиком в полку? – негромко спросил он. – Потому что я очень боялся смерти. Настолько боялся ее, что умудрялся возвращаться даже из тех вылазок, во время которых все, кто был со мной, гибли».

Мудро говорил старик. Мудрее не скажешь. Он, Андрей Громов, тоже боится смерти. До такой степени боится, что Крамарчук уже давно считает его человеком без нервов. Хотя Николай сам способен поразить своим мужеством кого угодно. Впрочем, речь сейчас не об этом. Он старался быть честным в отношении георгиевского кавалера. Откровенно говорил о смертельном риске. От этого Лесичу, ясное дело, не легче. Но все же Громову хотелось, чтобы старик помнил об этом и не так проклинал его, ожидая своего смертного часа.

Ну а что касается Крамарчука… В последнее время Громов стал замечать, что сержант копирует его: в жестах, манере говорить, приказывать, даже в улыбке. Неужели таким образом пытается постичь секрет его бесстрашия? Хотя какое тут, к черту, бесстрашие? Так уж сложилась судьба, что он привык к риску, к опасности, научился сдерживать свои чувства. А возможно, это у него в крови. Наследственное, что ли.

Дед его вполне серьезно утверждал, что один из древнего казацкого рода Громовых даже участвовал в основании Запорожской Сечи. Кстати, фамилия прадеда Андрея еще звучала на украинский лад – Грим. Это уже дед, ставший офицером царской армии, был записан Громовым. При присвоении ему за особую храбрость чина прапорщика. И что обладал этот их запорожский предок необыкновенной силой и был удивительно мудр и везуч. Не зря легенды о нем передавались из поколения в поколение. А другой, более близкий предок, полковник Северин Грим, привел свой казачий полк на маньчжурскую границу уже после упразднения Сечи – охранять берега Российской империи. Рассказывали, что рубился он двумя саблями, стоя в стременах и затиснув поводья в зубах, и что правой рассекал до седла, а левой – до пояса. Легенда, пожалуй… Но не слишком ли много легенд для одного рода?

Вот только до обидного нелегендарной получилась гибель полковника Грома во время одной стычки на границе. Мелкой, бессмысленной стычки, в которую полковник мог бы и не ввязываться. Впрочем, редко кто из мужчин рода Громовых умирал своей смертью. В основном все погибали в боях и схватках. Тем не менее деду его повезло – все-таки дожил до старости. Правда, сам он не очень-то радовался своему нечаянному долгожительству. Однако это уже другое дело. Ему, Андрею, этого деда сам Бог послал. Мать умерла, когда Андрею было всего семь лет, и отец, командир Красной Армии, проведший всю свою молодость по гарнизонам Дальнего Востока и Сибири, отдал его на попечение деду. Но поскольку сам дед тоже жил в своем домике на окраине Хабаровска жизнью одинокого отставного офицера, воспитанием Андрея, в сущности, занимались соседи – чета немцев-интернационалистов.

Иногда Андрею казалось, что именно эти двое очень красивых, любящих друг друга людей и были его настоящими родителями. От них он перенял многое: немецкий язык, ставший для него почти родным, сдержанность, суровость характера, истинно прусскую аккуратность и требовательность к себе.

В Гражданскую эти двое, тогда еще жених и невеста, тайком пробрались в Россию, чтобы защищать мировую революцию. Но оказалось, что мировая революция не очень-то нуждается в их яростном энтузиазме. Плохо зная русский язык, а еще хуже – нравы и обычаи пролетарской России, юные интернационалисты попадали из одного кошмарного переплета в другой. И закончилось их «участие в революции» тем, чем, очевидно, и должно было закончиться. Один из горячеголовых командиров красного партизанского отряда предал их скорому и неправедному революционному суду, который сам и вершил. Не мудрствуя лукаво он приговорил бывших студентов «как гидру мировой контры» к «пролетарской мести». Как потом популярно объяснил охранявший их в сарае сочувствующий коновод, сам побывавший когда-то в немецком плену, это означало самый обычный расстрел на рассвете.

Однако ночью село захватили белогвардейцы. И утром уже самого командира, на коленях умолявшего подарить ему жизнь, расстреляли «как гидру мирового большевизма», а супругов Штиммеров, которые честно сознались, каким образом они попали в отряд, спас юный подпоручик, отпрыск немецких баронов. Он приказал высечь своих земляков плетками и отправить ближайшим поездом «в сторону Сибири», посоветовав при этом начинать свою пролетарскую революцию с Чукотки, ибо тамошнему населению эта «классовая дикость» будет куда понятнее, чем европейцам.

Вот эти люди, преподававшие немецкий язык в школе, где учился Андрей Громов, и взялись за его «классическое немецкое образование», втайне надеясь, что старик скоро умрет, отец погибнет и они, бездетные, усыновят мальчика. Но, как назло, старик умирать не спешил, а к «классическому» образованию внука относился довольно скептически. На летние каникулы он специально отправлял Андрея в соседнюю таежную деревню к своему давнему другу, охотнику и врачевателю китайцу Дзяню, чтобы тот выбивал из него «гимназическую смуть» и «воспитывал, как и подобает воспитывать будущего офицера».

У Дзяня Андрею жилось нелегко. Хотя тот никогда и не наказывал его, однако по натуре своей был человеком крайне жестким, не признающим ни слабостей человеческих, ни снисхождения к ним. Строго придерживаясь аскетического образа жизни, он упорно требовал того же от юного Громова.

Когда Андрею исполнилось двенадцать, Дзянь впервые на целый месяц взял его с собой в тайгу, приучая к невзгодам охотничьей жизни. Охотничье житье-бытье совершенно не привлекало Андрея. Хотя и дало ему, как он сейчас понимает, немало. Куда больше интересовали его приемы японской борьбы, которой Дзянь фанатично увлекался с раннего детства. Своим фанатизмом он сумел заразить и Андрея. Каждый день в любую погоду они с Дзянем отрабатывали эти приемы в тайге на берегу речки. Два часа утром и два – в закатную пору.

Дзянь даже как-то сказал деду, что его поражает способность парнишки постигать великую истину приема и что со временем Андрей сможет встречаться с известными японскими мастерами дзюдо и джиу-джитсу. Вот только подготовить его к этому не успел. Случилось так, что однажды Дзянь не вернулся с охоты. При встрече с уссурийским тигром-людоедом, которого Дзяня попросили убить, у него отказало ружье. Невольным свидетелем его гибели стал один беглый заключенный. Потом, на допросе, он рассказывал, что, уклонившись во время первого прыжка, охотник еще яростно отбивался прикладом ружья и всяческими приемами. Беглец был безоружным и наблюдал за этим странным поединком, спрятавшись в каменных россыпях.