Текст книги "Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)"

Мы

Это случилось… а когда? Когда в принципе? Уже и не определишь точно. Потому что это не случилось, а – случалось, долго-долго. То есть не было первого раза. Тогда так: когда началось? Кажется, нам было лет по двенадцать-тринадцать.

Поведав шепотом очередную историю от Адриана, я приказывал ей раздеться, и она тут же стягивала пижамку (а вскоре я уже не приказывал, она сама, еще перед тем как я оказывался под ее одеялом). Как она пахла! Ее подмышки, когда я откидывал ее руки за голову и вылизывал их! Как я вылизывал ее тело! Всё! Как целовал ее набухавшие соски!.. Никто так не пах, ни от кого не исходил такой сладко-тревожащий запах, ни у кого не было такой кожи, таких волос и волосиков – это я понял много после, общаясь с другими женщинами, в армии – в увольнительных или в самоволках. Она, Эльма, оставалась одной-единственной, даже не эталоном, а просто одной, Эльмой, и все.

И тогда же, еще в период армии, я понял еще и то, что никто мне не годится, только она, она, которая не лучше или хуже, не идеал, не эталон, просто она, потому что (вот главное!) она, Эльма, – это тот же я, только в девичьем, женском обличии, и это навсегда. Навсегда только она, а что она моя сестра, мой близнец, это совершенно не важно, она – моя единственная женщина, мое второе «я», только, повторяю, в другом, более прекрасном обличии. Я хочу быть с ней, то есть с собой же, только так мне и жить, и так я и буду жить.

И как же странно и сладко это вышло, совершенно естественно, потому что ни стона, ни вскрика, как-то само собой, я стал входить в нее, и она позволила, она ждала этого, я потом, уже став взрослым, думал, как же это так, может, думал, у нее вовсе не было… ну той таинственной штуковины, которая отличает девиц от женщин? Ведь у других девушек это было, я потом мог сравнить, были и стоны, и крики, а с Эльмой – ничего такого, все само собой, плавно, будто я вошел в свой дом, только ее глаза светились, как свет маяка в глухой ночи.

Да, только она, навсегда. И она поняла то же, потому что… Как мы буквально бросились друг к другу после разлуки, когда разъехались на два года: я – в армию, она – в Симферополь на курсы иностранных языков! Мы бросились друг к другу так, что я даже испугался, что мама подумает, но пронесло, пронесло, и надо было только дождаться ночи, дождаться!

Ночь… Я прокрадывался к ней по ночам, через двор из своей веранды (после того как мама нас разделила, утеплив для меня веранду), в ее комнату, нашу детскую, прокрадывался через двор, потом залезал в ее окно, и это было даже смешно – ведь проще было через горницу, но там спала мама. А потом я так же возвращался к себе, и Хан уже знал, что это крадусь я, и никогда не тявкал у крыльца, узнавая хозяина. А мама спокойно спала, а мы… а что мы? Занимались любовью? Нет, это было что-то иное. Какое-такое занятие! Какой-такой любовью! Мы жили, просто и единственно-естественно, жили, вот и все.

Все было просто, именно так. Эльма просто предохранялась – уж не знаю, интуитивно или насекретившись с подружками, но она говорила мне (шептала), что в конце все сделает мне сама, я слижу твои сопельки, шептала. Твои сопельки, так и называла. Или так: твои сладкие сопельки… И делала это всякий раз, и пила меня, пила, это так вкусно, шептала, и потом еще облизывала, причмокивая. Тогда я не боялся, а потом понял и испугался: ведь она – о чудо! – ни разу не забеременела за столько лет! Смехота: понял это, понял, как Бог нас упас, – и вот тогда испугался. Ну дуралей!..

Мы никогда не говорили о любви, но знали это. Что мы обречены быть друг у друга, телесно и духовно, что разделить нас невозможно, это как хирургически разделить сросшихся близнецов, у которых общее кровообращение, а у нас еще и душеобращение общее, вот так. Нас нельзя никак, даже хирургически – ибо смерть.

Не понимая, мы понимали это. Ну, может быть, чувствовали. А если так, то это сильнее разума. И не дай бог кому-то покуситься на такое. А ведь было так – пытались.

Однажды, еще в девятом классе, случилось. После уроков мы играли в волейбол на школьном дворе, играли, раздевшись до трусов, а девчонки до трусиков и маечек, играли на вылет, проигравшая команда вылетает, одна команда за другой, и как раз та шестерка, где была Эльма, вылетела, моя команда играла со следующей, и мы всё выигрывали, и вдруг я услышал крик из школьного сарая, который стоял рядом со спортплощадкой. Эльмин крик, я узнал бы его из тысячи. А следом увидел ее, выскакивающую из того сарая. В порванной майке. За ней – трое ребят с ухмылками на лицах. Я все понял. И бросился к ним.

Ближе всех оказался Шурка-грек (вообще-то не грек, это только прозвище), и я с ходу ударил его. Ударил, как учил меня Адриан – резко отвел руку и всем плечом, предплечьем, кулаком, коротко и резко, вложив все тело в этот удар, как неоднократно делал на Адриановом мешке-груше, мысленно повторяя его слова о том, что надо держать достоинство, держать. Ударил в ту нужную точку подбородка противника, когда голова откидывается и противник падает, потеряв сознание. Шурка-грек откинул голову и рухнул. Нокаут. Никто ничего не успел сообразить. Немая сцена.

Эльма встала за моей спиной, а остальные оцепенели. Все смотрели на меня. Через несколько секунд я пришел в себя и поставил ногу на живот лежавшего в отключке Шурки-грека. И крикнул, обводя взглядом притихших ребят: «Кто еще раз подойдет к ней – убью!» И не оборачиваясь, указал на Эльму за спиной.

Но тут она вдруг вышла из-за моей спины и тоже поставила ногу на живот лежавшего Шурки-грека. И тоже крикнула, кивнув на меня: «Кто дотронется до него, убью!» И так это грозно у нее вышло, что все оторопели еще больше. Тогда она обняла меня за талию и проговорила: «Пошли отсюда, ну их на хрен!» И мы пошли, прихватив одежду и портфели, и я тоже обнял мою Эльму, и так мы шли от школы, потом по шоссе, и через полчаса нас нагнал школьный автобус, мы сели в него и приехали в наш поселок, и больше никто никогда не трогал нас, сумасшедших, мы и вправду убили бы, если бы кто-то покусился на одного из нас.

Нас не трогали, а Шурка-грек назавтра даже извинился передо мной, извинился, стал оправдываться – дескать, ничего и не было, ну хотели потискать девку, длинноногую отличницу с такой фигуркой, ну ты понимаешь, ну прости, старик… Да при чем тут этот прыщавый хрен! Дело-то в Эльме, которая моя, навсегда моя!

Так-то так, но кто же знал, что будет дальше, когда мы окончим школу, когда разъедемся, покинув наш дом, где встречались по ночам в Эльминой кровати, где мама и где наш маяк у моря с нашим Адрианом, где, проще и точнее говоря, короткое пространство рая. То, что Толстой называл «привычное от вечности», я читал у него. Привычное от вечности – а для ребенка это и есть рай. С ним расстаются, вырастая. Но нам-то, Эльму и Эльме, расставаться с этим нельзя.

Итак, мы встретились: я вернулся из армии, а Эльма из Симферополя, где за это время успела окончить курсы иностранных языков по части английского. Теперь она планировала взять новую высоту: в Москве поступить в Институт иностранных языков имени Мориса Тореза. А что планировал я? Я часто бывал на маяке у Адриана и не просто с его одобрения, а с уверенного одобрения решил стать наконец моряком. Говорю «наконец», потому что два года пришлось провести не на море, а в сухопутных войсках, в Ленинградском военном округе, хотя еще на приписной комиссии перед армией я просился во флот. Презрели мою просьбу, несмотря на отменное здоровье!

Что ж, без моря мне плохо, теперь надо наверстывать. Бывший морской волк и бывший смотритель маяка Адриан сразу спросил меня: «Ну и?» Я ответил: «Два месяца поваляю дурака, отдохну (про себя подумал: два месяца с Эльмой!) и отправлюсь в Одессу – поступать в мореходку. Точнее, – добавил торжественно, – в Одесское мореходное училище, по классу судовождения. Капитаном дальнего плавания буду. Ну если поступлю». Адриан аж просиял – сбывается его мечта, недаром воспитывал меня с детских лет как будущего моряка. «Поступишь, – уверил, – ты парень башковитый, способный, к тому спокойный, сильный телом и духом. И достоинство держать умеешь». (Про тот случай с нокаутом Шурке-греку, когда я вступился за Эльму, я ему рассказал и получил короткое «молодец!» с похлопыванием по плечу.)

И вот мы с Эльмой опять разъехались, оставив наших старших, маму и Адриана, в родном поселке: Эльма укатила в Москву сдавать вступительные экзамены в Иняз, я – с той же целью, но в Одессу, в мореходку. И судьба к нам благоволила – мы поступили, оба осели в общежитиях чужих, но больших, красивых городов, хотя мне было все-таки чуть полегче, ибо я жил и учился у моря, моего Черного. Одно плохо: я без Эльмы, Эльма без меня.

Да, мы опять расстались, и вот тогда начались наши отдельные жизни. Как нам жилось? Тяжко. Но мы были молоды, заняты учебой, развлечениями, книгами, кино и прочей «культурной программой», что днями как-то скрашивало тоску, а вот по ночам… Сказать, что мы тосковали друг по другу, что живешь, будто от тебя отъяли часть тебя же, нечто единственное, – это ничего не сказать. Странно или даже дико, ненормально, но мы оба, брат и сестра, близнецы, чувствовали одинаково. Хотя нет, вру, выяснилось, что у Эльмы это острее, оттого и разлука больнее.

В те годы, студенческие, мы все-таки виделись, но изредка, только во время каникул: то встречались дома у мамы, то Эльма приезжала ко мне в Одессу, то я к ней в Москву. Да, в Одессе выходило куда лучше, потому что, в отличие от сестрицы, я перебрался из общаги на съемную квартиру, за недорого сняв комнату в добротном старом доме на Пушкинской улице, почти в центре, в двух шагах от моря и знаменитой Дерибасовской. Вот там-то и случилось неожиданное.

Моя хозяйка, пожилая говорливая одесситка, изначально поставила мне условие: «Только никаких женщин, поняли, молодой человек?» Поэтому перед приездом Эльмы я предупредил: «Ко мне на три дня сестра приедет, точно сестра, можете по паспортам сверить», в ответ на что прозвучало: «Ладно, посмотрим». Но когда мы вошли в квартиру, хозяйка почти ахнула: «До чего ж вы похожи, это ж просто кошмар, и в паспорта глядеть не надо!» Так мы с сестрой получили возможность спокойно общаться ночами в моей комнате.

И вот во вторую ночь… Эльма отнюдь не истеричное создание, а тут что-то на нее нашло, я даже оторопел с непривычки, когда она заговорила, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик:

– Я так не могу, не могу, мне надо не так редко, мне тебя не хватает, раз в полгода, мне так плохо, ты понимаешь, дурень, чурбан ты, что ли, мне плохо без тебя, я одна в Москве, без тебя, вот у тебя кто-то бывает тут, наверное, или ты влюбился, а я одна, без никого, да я и не хочу никого, только тебя, понимаешь, я же женщина, на голодном пайке, черт возьми, мне плохо, плохо, а что делать, ничего, да, ты чурбан или нет, что же делать, мне плохо, да!..

Я гладил ее и молчал. А что я мог сказать? Что и мне плохо, что никого у меня нет, что ни в кого не влюбился и не имею такого желания, что только ты, Эльма, ты, а прочие женщины меня не интересуют, они другие, не так пахнут, не с такой кожей, не с таким телом и душой, а что же нам делать, сам не знаю, только терпеть – вот такая наша судьба, судьба то ли ненормальных людей, брата и сестры, то ли… не знаю, кого, каких, не знаю…

Она вроде успокоилась, перестала причитать и вдруг тихо заплакала. Я склонился над ней, слизывал слезы с ее щек, чувствуя горячие ладошки на затылке, пальцы, вплетающиеся в мои волосы. Я любил ее еще больше, и сердце мое харкало кровью, пока она плакала. Наконец она отстранила меня и присела, засветившись голым телом под фонарным светом, шедшим из окна. Красивая женщина. Какую красивую женщину дал мне Бог! Но что мне с ней и с собой делать?

Однако это была лишь первая серия. Через несколько минут началась вторая.

– Эй, брат мой, враг мой, любимый! Мне плохо, да? Нет, это еще цветочки! А вот ягодки: мне плохо вообще. Понимаешь? Не в частности, а вообще, то есть не только в ночах дело. Потому что ты и я – это ненормально. Понимаешь, не-нор-маль-но! Ну когда нам было по тринадцать, это еще куда ни шло, одна кровать, одна комната, брат с сестрой, первые прикосновения, тайны другого тела, но теперь-то, теперь! Теперь нам по двадцать два! Это ужас, понимаешь? Это инцест. И самое жуткое – я никого другого не желаю, для меня нет другого мужчины, кроме тебя. Это как? Это инцест. Я ненормальная. И ты такой же. А я… я выросла, созрела до желания быть матерью. Я ребеночка хочу! Не знаю, как ты, а я его хочу, хочу! А как? Нам – нельзя! Нельзя, понимаешь? Я все узнала, прочитала в умных книгах: нам никак нельзя! У нас с тобой пятьдесят процентов общих генов! Самое близкое родство! У нас родится урод или наследственно больной, или родится и помрет, или вообще никто не родится, потому что будут выкидыши. Понимаешь? Это вырождение, понимаешь? Как в финале романа Маркеса, когда от инцеста рождается ребенок с поросячьим хвостиком… Кстати, недавно меня коснулось нечто мистическое: почему наша мама делала нам в детстве рождественскую свинку, помнишь? Поросячий хвостик – помнишь? Не намек ли это на нашу судьбу? Не мамин намек, конечно, а откуда-то свыше. Вот это судьба! Вот это судьба! Что же делать, господи? И ведь не расскажешь никому, не посоветуешься. Да и что они посоветуют? Знаю что: мне – бросить тебя, тебе – бросить меня. Ты сможешь? Я – нет. А если ты меня бросишь, то я тогда…

Эльма не договорила и опять тихо заплакала, повалившись на постель и отвернувшись к стенке. А мое сердце опять захаркало кровью.

При всем нашем внешнем и характерологическом сходстве Эльма отличалась от меня повышенной, а иногда излишней эмоциональностью. Это было заметно еще в детстве, а впоследствии, когда проклюнулись наши, так сказать, глубоко интимные особенности, ее поведение иногда пугало меня, и я немало переживал, но молча, в отличие от нее. Это понятно: все-таки я мужчина, моряк, но все равно было больно, потому что больно видеть или просто догадываться, как мучается самый любимый человек.

А тут еще последовали разные события.

После нашего одесского свидания минуло два месяца, и вот вдруг я получил от Эльмы телеграмму. «Заболела мама срочно вылетай Симферополь…» Дальше шел адрес и подпись. Я ничего не понял. Почему надо лететь в Симферополь? Мама что, там? В больнице? По этому странному, неизвестному мне адресу? Чем заболела мама? И что, Эльма там, а не в Москве на учебе?..

Назавтра я предъявил телеграмму декану моего курса в мореходке, получил «добро» и тут же вылетел в Симферополь. Всего-то полчаса полета. Потом от аэропорта на такси. Вскоре был на месте по указанному в телеграмме адресу. Оказалось, это инфекционная больница.

Стояла теплая осень, Симферополь утопал в не думавшей опадать зелени тополей, акаций и каштанов. Так же, как и в Одессе, откуда я прилетел, но там не было больной мамы, увидеть которую, однако, мне не довелось, потому что она находилась в реанимации. Мне выпало лишь узнать о ее смерти, что случилось буквально через час после того, как я нашел эту реанимацию и в тревожном ожидании уселся рядом с Эльмой на диванчике в холле. Да, я успел на час, но этот час прошел уже без мамы, она находилась без сознания, а затем и стихла, ушла насовсем.

Оказалось, Эльма здесь уже три дня, ее тоже вызвали телеграммой. А почему не меня? Эльма ответила: так просила мама. Ну все-таки женщина с женщиной, она стеснялась себя, своего состояния – поноса, желтухи и прочих симптомов. Внезапно заболела, сначала думала – простое отравление или дизентерия от фруктов или овощей, а оказалось – острый гепатит, гепатит «А», как уточнили уже здесь, в инфекционной больнице Симферополя, куда маму по «скорой» переправили из нашего поселка. Скорее всего, сказали, вирус попал через зараженную пищу или воду, типичная наша антисанитария… Все внезапно, остро, высокая температура, общая интоксикация. Вот хоть успела меня вызвать, рассказывала Эльма, уронив глаза в кафельный пол, я два дня не отходила от нее, пока не перевели в реанимацию. Тогда и вызвала тебя – как-то почувствовала: мама умирает, конец.

Еще Эльма сказала, что за эти сумасшедшие дни, пока мама была в сознании, она все говорила, говорила, потом стала заговариваться, и что правда, а что уже в бреду, было не понять, да я и слушала вполуха, хотя главное все-таки запомнила. А что она говорила, что? А, ладно, это неважно… или важно, не знаю, но это потом, потом как-нибудь…

Мама умерла, а тут еще Эльма едва на ногах и явно не в себе, мне даже казалось в какие-то моменты, что она тронулась: принималась плакать, нести какую-то ахинею, потом замолкала, впадала в прострацию и никак не реагировала на окружающее. Я отвел ее в гостиницу, где удалось снять номер, а сам занялся печальными делами: всякими официальными бумагами, заказом гроба и похоронного автобуса, чтобы ехать на кладбище в наш поселок, а это от Симферополя 115 километров, и поначалу никто не желал ехать в такую даль. Что решило проблему? Ясно, деньги. А откуда они у нас, студентов? Я вернулся в гостиницу и указал Эльме на ее колечко с каким-то голубоватым камушком (она говорила, с сапфиром), которое она носила после школы: надо срочно продать, сказал ей. Мы пошли на рынок и продали, втихаря, конечно, но нужную сумму получили.

Как положено, на третий день маму мы схоронили. Пришел весь наш небольшой поселок, но самое главное, появился Адриан со своего маяка. Я даже удивился: он возникал в поселке редко, приезжал на велосипеде, исключительно в магазин за продуктами – и тут же обратно. А вот Эльма, показалось мне, совсем не удивилась. Или ей не того было, не знаю… Адриан молча приобнял меня, а Эльму обнял крепко и поцеловал в макушку. Она лишь покивала и стала рядом с ним. И со мной, конечно…

Напоследок Адриан спросил:

– Когда обратно и куда?

– Послезавтра. Тут завтра надо что-то с домом решить, закрыть его наглухо, отключить электричество и газовые баллоны, договориться в конторе, ну и так далее. А после в Симферополь, оттуда на разных самолетах: Эльма – в Москву, я – в Одессу.

Адриан покивал, протянул руку:

– На поминки не останусь, прости, не люблю я этого. А завтра… будет час-другой, приходи ко мне на маяк, посидим, помянем маму. И Эльму захвати с собой, если она захочет…

Так я и сделал, а Эльма не пошла: после поминок она впала в прострацию и ни на меня, да и ни на кого, ни на что не реагировала. Ходила по дому и саду мрачной тенью или лежала на своей кровати, отвернувшись от мира. И от меня тоже. Делами с домом и вообще делами занимался я один.

Через год я окончил мореходку с отличием, получив звание капитана малого плавания гражданского флота, то есть, если иметь в виду Черное море, мог ходить до Стамбула. Что и делал – сначала в должности старпома, потом капитана судна. В перспективе, через годы и при условии безупречной службы, маячило звание капитана дальнего плавания, а это уже хождение по всем морям-океанам без ограничений. За год до окончания мореходки нами был сделан дипломный поход («выпуск» на флотском учебном жаргоне) на знаменитом паруснике «Товарищ» по Черному и Средиземному морям до испанского порта Малага в заливе Коста-дель-Соль. Это было незабываемо, конечно, хотя и до чертиков нелегко. Средиземное море и вообще заграничное плавание – это, я понял, нечто особое. Кстати, в Малаге мы даже вольготно походили на городу, посетили рынок, соборы и музей уроженца данного города Пабло Пикассо. Произвело впечатление, хотя в живописи я все-таки профан. А жаль.

В общем, я уже год ходил по Черному морю на большом сухогрузном судне, линейном контейнеровозе, в должности старшего помощника капитана. В перерывах между рейсами по-прежнему жил в Одессе, по тому же адресу, то есть у прежней хозяйки. У нас сложились вполне хорошие отношения (женщин к себе я не водил и вообще никак не привлекал к себе внимания), и если бы она не была чрезмерно говорливой, то лучшего и желать не надо. И вот однажды, в конце весны, когда я вернулся после недельного отсутствия, она мне вручила письмо, пришедшее, как выяснилось три дня назад. По почерку на конверте стало ясно – от Эльмы.

Поужинав с водочкой (это традиционно по приходеиз рейса, а вот на судне – ни-ни) и закурив, я вскрыл конверт и стал читать. И вскоре почувствовал, как покрываюсь испариной, как вспотели ладони и сердце тараторит. Было отчего.

Эльм, дорогой мой, пишу по делу, без всяких положенных вежливостей. Слушай. И не падай в обморок. Я выхожу замуж.

Это нормально, Эльм, я к этому шла. То есть готовила себя. Никого у меня не было, конечно, но я себя готовила. К тому, что должен быть мужчина. И брак. И семья, то есть ребенок. Целый год себя готовила, уговаривала. И уговорила.

Это нормально, мальчик мой, ты все знаешь и должен меня понять. Понять, что я должна так поступить. Я – женщина, я хочу ребенка, а муж… это только способ, и всё. Я люблю тебя и буду любить только тебя, но я выхожу замуж. Ты со мной, но я – без тебя, все, теперь все.

А что ты хотел, Эльм? Чтобы я, окончив институт, приехала к тебе в Одессу, жила с тобой, ждала тебя, пока ты плаваешь, отсутствуешь месяцами? Чтобы мы жили, но не имели детей, потому что нам с тобой их иметь нельзя? Ты не забыл про поросячий хвостик, про рождественскую свинку не забыл? А, вот так-то!

Я с ума сходила весь последний год, особенно после смерти мамы! Это ты у нас спокойный, невозмутимый, как Штирлиц, а я сходила с ума. Мы должны не вырождаться, а размножаться, пойми это, мальчик мой ненаглядный, мой единственный! Это мой долг, долг перед мамой и отцом, а в конце концов – перед Богом, если он есть. Ты говорил, я для тебя как свет маяка в кромешной ночи. Эльм, наш с тобой маяк, Адрианов маяк, давно погас! Нету из него света, все! Тот маяк, тебе известно, давно законсервирован. Опомнись, не живи прошлым. Оно только в нашей памяти, оно законсервировано!

Поэтому я выхожу замуж. И тебе советую сделать то же.

Ладно, все. А теперь о моем избраннике.

Да, я его избрала. Мы с ним еще не живем, то есть не близки, но все уже решено: вот совсем скоро, через две недели, окончим институт – и в загс.

Кто он? Опять же не падай в обморок: он – иностранец, конкретно из Швеции, то есть чистопородный швед. Юрген Линдберг, мой сокурсник с факультета по обучению иностранных граждан. Хороший парень, вроде с юмором, неглупый, старше меня на четыре года. Нормально лопочет по-русски, сыночек обеспеченных родителей, как я поняла: отец – бизнесмен, мать – домохозяйка, но активная общественная деятельница (чем занимается, черт ее знает!), у них свой дом в Гетеборге на берегу какого-то залива, а еще квартира и офис папаши-бизнесмена в Стокгольме. В общем, класс!

Этот Юрген в меня влюблен до чертиков и обещает златые горы в Стокгольме (жить он намерен именно там), то есть большую квартиру по съемному договору, для меня работу в будущем, ну и гражданство, само собой. И про детей мы уже говорили. Дескать, заделаем. Значит, я стану иностранкой, шведкой, при муже и ребенке, при семье. А и хорошо, мне этого хочется!

Теперь о делах на ближайшее время. Мы уже подали заявление в загс (ой, бюрократия, если с иностранцем!), дата назначена, а мы как раз получим дипломы, и, значит, вперед, я подаю документы на ПМЖ как замужняя, по месту жительства супруга. И до свидания – летим туда, в благословенный Стокгольм.

Теперь о тебе в связи со всем этим. Бракосочетание 27 июня, в субботу, в 17.00, затем свадьба в кафе на Остоженке, совсем рядом с нашим Инязом. Ты приедешь, прилетишь? Сделай так, мальчик мой, а то как же я без тебя, совсем одна, без родного человека? Мне будет плохо, если ты не прилетишь.

Эльм, я все понимаю, но… перебори себя, будь рядом. Очень прошу!

Твоя, с сердцем, полным тобой, твоя сестра Эльма.

Я отложил этот лист, исписанный аккуратным почерком. Сердце уже не бухало. Опять закурил. В окно салютовала раскидистыми ветвями акация. Было тихо, вечер. Вдруг с рейда или из порта донесся низкий гудок какого-то судна, и опять все стихло. Я поднялся, налил себе еще рюмку водки, выпил. Сел на диван, потом лег. Эльма, Эльма!

Что ж, наверно, она сделала правильно. Да нет, не наверно, а точно. Разумом, а сердце… Что делать с сердцем? Смирить его. Получится ли? У меня, у нее, у каждого из нас? Мы обречены или все-таки нет? Может, и мне жениться, а там, глядишь, начнется другая жизнь, нормальная, дети опять же… Нет, у меня это вряд ли. И вспомнил, что мне рассказывали о Чайковском, о его муках, когда он, упорный гомосексуал, заставил себя жениться, однако вскоре ушел от жены, ушел, потому что не смог быть с женщиной – не смог переделать свою природу. Природа – она сильнее, да.

Я мог мечтать, что Эльма приедет сюда ко мне, насовсем, и мы будем вместе. Мечтать мог, но уже не надеяться. Все…

Она опять помянула Маркеса… Я встал, достал с книжной полки «Сто лет одиночества», нашел нужное место. Вот оно: «Обрезав ребенку пуповину, акушерка принялась стирать тряпкой синий налет, покрывавший все его тельце, Аурелиано светил ей лампой. Только когда младенца перевернули на живот, они заметили у него нечто такое, чего нет у остальных людей, и наклонились посмотреть. Это был свиной хвостик».

Захлопнув книгу, я сунул ее на место. Свиной хвостик, вот так. Хвостик… Но сердце, мое сердце, что делать с ним?

На свадьбу в Москву я не поехал, не смог-таки. Поздравил Эльму телеграммой, наврав, что буду в рейсе, именно на Стамбул, а это серьезный рейс, и мне никак не отпроситься. Она поверила (или будто поверила) и, отпраздновав бракосочетание, через некоторое время улетела с муженьком в Стокгольм, стала иностранкой, фру Линдберг, кильки-фильки!

Что потом? Потом Эльма писала мне, что у них чудесная квартира, что ей нормально (это слово было подчеркнуто), что она имеет те же законные права, что и граждане Швеции, может свободно передвигаться по стране и всему миру, ибо получила «внж» (вид на жительство), а через два года получит гражданство. В новом письме она сообщала, что устроилась на чудесную работу – служит в экскурсионном бюро N&J Travels англо– и русскоговорящим гидом, и это ей нравится, потому что и поездки интересные (по Стокгольму и всей стране), и с соотечественниками приятно общаться, и зарабатывает она неплохо, равно как и муж, который в каком-то престижном издательстве занят переводами иностранной (в том числе русской) литературы. В общем, всё о’кей.

Так прошло пять лет. Пять! Как я жил? Нормально. Если не брать в голову то, что душа заплесневела. Мне часто вспоминалась песня Окуджавы, одна из самых сильных у него (ну для меня, во всяком случае), теперь более всего определявшая мое состояние. Вот строки из той песни, которые помимо моей воли звучали во мне:

 
А где же тот ясный огонь, почему не горит?
Сто лет подпираю я небо ночное плечом.
Фонарщик был должен зажечь, но фонарщик тот спит,
Фонарщик тот спит, моя радость, а я ни при чем.
 

Когда-то для меня этим фонарщиком, хранителем света маяка в ночи, был Адриан, и реальным, и потом как образ, а после него стала Эльма. Теперь ни его, ни ее…

Так прошло пять лет. Письма, письма… И вдруг (или это для меня «вдруг», а не для Эльмы) – сообщение о разводе. А в Швеции, писала она, легко оформить развод, если нет совместных детей. А их нет. Почему? Не смогла. Понимаешь, объясняла, не физиологически, а физически. То есть с некоторых пор, где-то через три-четыре месяца после замужества, физически не могла заниматься с мужем этим ночным делом. «Ну не могла! – кричала она в том письме. – Ничего у меня с ним не получалось. Не испытывала… ну ты понимаешь чего. Никакой тяги к его телу. А потом стала тяготиться этим – днем думала: что, ночью опять?.. Он спрашивал, почему я такая холодная как женщина, я всегда такая? Ха-ха, знал бы он, какая я была с тобой!.. А до того, то есть пока мы общались в постели? До того предохранялась, но не так, как делала с тобой, а аптечным способом – пила всякую противозачаточную химию, а Юргену говорила: странно, никак не наступает беременность – может, я бесплодная? Он предлагал лечь на обследование, а я ни в какую. Начались ссоры. Я сказала – с сексом все. Так год, затем второй, третий… Короче говоря, пять лет этого мучения, если с самого начала. Не могу с ним, а к прочим вовсе не тянет. Тянет только к одному человеку, ты понимаешь. Это судьба. Это проклятие. Или счастье, не знаю».

Но вот что еще, и тут уже не цветочки, а ягодки. «Он, Юрген, – сообщала Эльма еще через месяц, – меня ударил. Когда я подала на развод, мы перестали разговаривать, и вдруг в какой-то вечер он здорово выпил и сорвался: стал кричать, что я хитрая, что вышла за него, только чтобы оказаться за границей, что он – лишь способ осуществить это, средство транспорта для меня, что я его не люблю, я стерва, гадина (эти русские слова он знает), ну и прочее, прочее. Я тоже сорвалась и что-то ответила в том же духе, и тогда он схватил нож со стола и резанул мне по лицу, по правой щеке, ближе к подбородку. Кровищи – море. Он оторопел, потом понесся за бинтами, льдом. В общем, кровотечение остановили, но назавтра я даже не смогла выйти на работу – с такой-то физиономией, с залепленной тампоном и пластырем щекой до самого горла!.. Но нет худа без добра: после этого дикого случая он сам понял, что нам надо поскорее расстаться, а еще я пригрозила: если он не даст согласия на развод, то я подам в суд за покушение на мою жизнь и причинение телесного повреждения. Господи, до чего я пала! Ведь все это действительно из-за меня, он, Юрген, совсем ни при чем, не виноват!..»

Вот так у Эльмы появился шрам на щеке справа, у подбородка, который я увидел уже в Москве, еще через год после этих событий, когда мы решили съездить в Крым, домой, туда, где наше детство и юность, где могилы мамы и Адриана. Да, в течение этого года Адриан умер. А я даже не смог его похоронить, потому что был в загранрейсе и узнал об этом лишь по возвращении, прочитав давно пришедшую мне телеграмму от одного нашего соседа по поселку, а вскоре после того и его письмо. Вот такие дела. А отчего умер Адриан, не знаю, его нашли через неделю на своей кровати в той же пристройке у маяка, и похоже, он умер во сне, как и положено одиноким добрым пожилым людям.

После развода у Эльмы, естественно, осталось шведское гражданство, денег поменьше, но есть своя небольшая квартира почти в центре Стокгольма на набережной какого-то канала (кажется Королевского), она по прежнему работает в своем экскурсионном бюро N&J Travels англо– и русскоговорящим гидом и на жизнь не жалуется, во всяком случае в письмах ко мне.