Текст книги "Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)"

– Андрей, успокойся. Это период. Потом потихоньку все наладится.

– Потом, потихоньку? А кто убитых вернет, убитых по глупости сегодняшних генералов? Ты слыхал о Кизляре? В январе этого года? О Кизляре и о том, что там было у села Первомайское?

– Слышал. У нас передавали.

– А то, что там после штурма боевикам удалось вырваться из окружения, это как? Почти всем, включая Радуева. Почти всем, это как? И во время их ночного прорыва полег почти весь отряд бригады ГРУ – это как? Да-да, из 22-й отдельной бригады специального назначения ГРУ, которая была задействована там. Я потом звонил отсюда, точнее из Коврова, звонил, да, моим бывшим коллегам и начальникам, они мне кое-что поведали, да и то иносказательно, ибо – телефон, прослушка! Погибли люди – солдаты, офицеры. Какие офицеры ГРУ!.. – он встал из-за стола и, идя в сени, бросил: – Надо выпить, помянуть несчастных. И тех, грушников, и этих, пехоту.

Он здорово разволновался, я видел. Как бы опять не сорвалось что-то в его башке! Хоть лесничий теперь, убежал ото всех, а опять жизнь достала!

Однако пока обошлось. Вернулся, сел, разлил водку по рюмкам.

– Я в норме, – сказал, – я свое отпсиховал, пережил, отринул. Мне помогли. Не те психологи-психиатры в Бурденко, а догадываешься кто? Вот так-то… Ладно, давай помянем павших. Молча, не чокаясь. Помянем, и всё – закроем тему.

Действительно – закрыли. Выпили по паре рюмок, потом взялись за чай со смородинным листом. Андрей выглядел вполне спокойным, даже улыбался, когда я рассказывал ему, как ходил по лесу и вернулся на дорогу не в том месте. Вдруг сказал:

– Ты, поэт, вообще не в том месте – зачем-то в Израиль уехал.

– Не зачем, а от чего, – уточнил я. – Есть разница. Я не куда уехал, а от чего уехал. Сечешь?

– Секу.

– Ты, между прочим, тоже от чего-то уехал, подавшись в лесничие.

– Согласен. Но я остался в России, на родине, а ты… Ты же русский по натуре, по душе, ты русский поэт – и как же так? Это как обрубить корневую систему у дерева! Если так, то засохнешь. Ты мертвое дерево видел?

– Видел. Значит, я такое дерево.

– И что?

– Ничего. Вот так. Пока – вот так. Или просто – так.

– Хозяин – барин…

Мы замолчали. Да, тема не самая простая, и лучше ее не трогать, если видно, что кому-то больно. Но как-то она продолжала звучать в Андрее, потому что, отмолчав, он спросил:

– А в Москву нет желания съездить? Погулять, посмотреть. Ты ж там родился все-таки, родина. Хоть на денек?

– Я тебе надоел? Можешь без дипломатии, как положено между нами.

– Нет, не надоел, это искренне. Просто подумал – может, ты скучаешь тут. А так все-таки разнообразие. Пораньше с утра уедешь – я отвезу тебя в Ковров, – вечером вернешься, я опять же встречу. Полный день – и опять тут. Смотри, нет проблем.

Я задумался. Но не оттого, что прикидывал, хочется ли мне в Москву, а по другой причине. Пока же проговорил:

– Ладно, посмотрю. Если потянет – скажу.

– Скажи, – и опять повторил, хотя теперь как-то добро: – Хозяин – барин.

Добро, но дурацкое выражение! Будто делай, как знаешь, ты сам по себе, а я тоже сам… Такого между нами никогда не было, и я даже подумал, что зря так подумал, то есть плохо подумал об Андрее. А вот уже ночью, когда мы улеглись и погасили свет, меня опять стало доставать его предложение посетить Москву. В том смысле, что утром – туда, вечером – обратно. Это ж глупость: мотаться туда-сюда за 250 километров, да еще на перекладных – на машине, на поезде дальнего следования или на двух электричках. Ведь если уж ехать в Москву, то с ночевкой там! Конечно: ведь квартира на Верхней Масловке, Андреева квартира, она есть, она пустует, и там вполне можно переночевать, а уж утром или днем спокойно возвращаться сюда, в заказник… А Андрею что, это в голову не пришло? Или по-другому: пришло, конечно, однако… Однако, если верить его намекам, что Татьяна жива, существует, то где ж ей быть в Москве, как не в их квартире на Верхней Масловке?

Ну хорошо, предположим, что это так. И что? Почему бы при таком раскладе Татьяне не принять меня на ночь? Мы же старинные друзья. К тому же я там ночевал сто раз, при Андрее и без него, он это знает – поэтому какая проблема? Но он не предложил мне такого варианта, удобного и вполне логичного. Он предложил мотаться туда-сюда в течение дня. Странно. Не похоже на него: он сообразительный, деликатный, он – друг. И тогда почему? Вот что непонятно. Он не хочет, чтобы я виделся с Татьяной? Ну, в том случае, если она существует…

А ведь я могу, подумал я, засыпая, могу в день отлета из Москвы в Тель-Авив позвонить ей. Если вечером, то домой, если днем – на работу в школу. Номера телефонов при мне, в записной книжке. Как же Андрей не учел этого, он, разведчик? Ну бывший разведчик, но все же?

Однако нехорошо это, понял следом. Это как подглядывать в замочную скважину. В данном случае, за другом. Если он не хочет, то звонить мне нельзя. Что-то и как-то должно разрешиться без этого.

Как известно, если в первом действии на стене висит ружье, то в третьем оно должно выстрелить. У нас так и вышло, хотя ружье не висело на стене, а стояло в сенях, что я приметил еще в первый день моего приезда сюда.

Новым утром опять запела рация (или, правильней, телефон-рация). На сей раз сообщили неприятную новость: к деревне Изотино вышел медведь, но его отогнали выстрелами – поэтому, предупредили Андрея, будь осторожен, без карабина из дома ни ногой.

За завтраком Андрей стал просвещать:

– Ну, судя по всему, это оголодавший после спячки мишка. Поздно встал из берлоги, потому что зима нынче была затяжной, долгой – вот и спал дольше обычного. Как правило, они тут встают в середине марта, а в эту весну – в конце марта или даже начале апреля. А кругом был снег, помнишь? Ну жрал всякие шишки, оставшиеся с осени подснежные ягоды, орехи, падаль. Но это не густо. Вот и вышел к деревне, так бывает. Собаки, конечно, лай подняли. Потом за дело взялись лесники – постреляли в воздух. Мишка, понятно, обратно в лес, но жутко недовольный. А недовольный мишка действительно очень опасный. Так что ты без меня ни-ни! Я ж тебе говорил уже, что здешние медведи очень евреев любят, тем более евреев-поэтов. Поэтому сегодня у тебя санаторный день – валяйся, читай или стихи пописывай, пока я округу объеду-обойду.

Я встал на дыбы, как говорится:

– Ни за что! С тобой поеду! Ты ж при ружье, ну а я – при тебе. Всё – только вместе! Хочу на пожирателя поэтов посмотреть.

Андрей рассмеялся, покачал белобрысой башкой:

– Ладно, как прикажешь, барин. Допивай чай, собирайся, а я посуду помою…

Весна наступала стремительно, будто извиняясь за опоздание. Что ни день, то теплее. К тому же сегодня небо было совсем безоблачным и уже не молочно-голубым, как вчера, а ярким. Снега не стало, заиграла светотень, это я видел из окна машины. А когда мы остановились и вышли из нее, то услышали пенье птиц. Сладкая разноголосица.

– Это кто, знаешь? А я знаю, – утвердил Андрей. – Это трио: зяблик, славка… а третий – это скворец, конечно. Во-во, ты слушай, слушай! Какой вокал, да? Прямо бельканто. Весна, брат!.. Но медведя тут нет, при нем птицы так бы не пели. Поехали дальше.

Мы поехали. Пару раз делали остановки в неких известных Андрею местах, углублялись в лес (при ружье, конечно), потом ехали дальше. Никакого медведя – ни следов когтей на стволах, ни его помета. «А с чего ему какать? – стал серьезно объяснять Андрей. – С чего, если он голодный, при пустом желудке и кишечнике, а свой анальный камень после спячки он выкакал, еще когда проснулся. Знаешь, как они ревут от боли за этим занятием? Кошмар! Мне один лесник рассказывал, как драпанул от этого крика – понял, где-то рядом мишка уселся какать. Злой мишка, жуть злой!

Еще через полчаса он остановил «Ниву», сказав:

– Тут невдалеке, если через лес, небольшая речушка, Шижегда называется. Очередное мудреное название, да? Я ее про себя зову «Шизуха». А медведи любят к берегам рек выходить: там и суше, если берег под солнцем, и даже есть чем поживиться, если зайти в воду. Пошли к Шизухе.

Это заняло минут десять. Лес расступился, открыв пологий берег и сверкавшую под солнцем узкую полоску быстрой воды. Андрей успел прошипеть: «Т-с-с-с!» – кивком указав вперед и одновременно схватив меня на руку, чтобы я остановился. Там в воде стоял медведь, весь мокрый и какой-то, как я успел подумать, задрипанный, будто непричесанный, с торчащими лохмами. Его морда была опущена в воду. То ли он пил, то ли караулил рыбешку.

Андрей стянул с плеча карабин, взял на изготовку и, я услышал, снял с предохранителя. Мы тихонько отступили к ближним стволам. То ли это были ветлы, то ли ивы, не знаю точно… Между медведем и нами теперь стало метров двадцать. Странно, он нас не слышал, занятый поисками пищи. Зря я так подумал, потому что почти тут же он поднял из воды морду. С нее струйками потекло, и мишка стал отряхиваться. А отряхнувшись, поглядел в нашу сторону. Засек. По запаху или все-таки увидел?

– Спокойно! – услышал я шепот Андрея. – У меня восемь патронов в магазине, а про запас еще рожок, в куртке. Спокойно!

Я струхнул. Сердце забилось. Вот черт! Ну никогда не видел медведя так близко – и не в зоопарке ведь! Не в зоопарке – это, оказывается, страшно, хоть рядом даже друг с карабином.

Немая сцена заняла секунд десять. Потом мишка вытянул к нам морду – и пошел, пошел на нас, причем, выйдя на сырой песок, пошел довольно шустро. И тут же, прямо у моего уха, загремели выстрелы, один, другой, третий. Это случилось так неожиданно громко, что я чуть осел, то есть у меня как-то сами по себе присогнулись колени. «Не беги, стой, не бежать!» – крикнул Андрей, и опять один за другим раздались выстрелы. Потом я понял, что стрелял он поверх цели, потому что мишка не падал. Он остановился, на миг приподнялся на задние лапы, потом утробно взревел, развернулся вправо и галопом бросился в лес.

Но все это я понял потом, когда, чуть успокоившись, уже про себя пересмотрел этот триллер – в данном случае фильм ужасов. Это я понял потом. А в те секунды наконец все-таки сел. Прямо на мокрую траву. И тут услышал спокойный голос:

– Задницу застудишь, поэт! Вон пенек, видишь, пересядь на него, дурень!

Так я и сделал послушно. Андрей подошел ко мне и уже не столь спокойно, как только что, а со злостью заговорил:

– Бляха-муха, как я испугался! В арабов стрелял в Йемене, под обстрелы не раз попадал – и ничего, а тут… Давай закурим наконец. И подвинься на полжопы, дай сесть рядом! Бляха-муха, как я испугался!..

Странно или нет, но он не врал. Потому что, когда мы доставали из карманов сигареты с зажигалками и прикуривали, у него чуть дрожали пальцы. А у меня – нет. Я отбоялся, а он будто еще жил этим. Странно.

6

Знаете, что такое катарсис? Но об этом потом…

Вернувшись домой, мы поочередно приняли душ (я пропотел от страха, это точно, а уж как Андрей, не знаю), а после стали накрывать на стол. Щи у нас были со вчера, наверченные впрок лосиные котлеты тоже – осталось поставить это на огонь. Ну и Андреевы разносолы подать – грибочки, капусту. Но главное, у нас была водка.

С водкой вышло так. После встречи с медведем на реке Шизухе, уже в машине, Андрей сказал после долгого молчания:

– Сейчас будет развилка, свернем на Изотино, заедем туда на пяток минут.

– Доложить о медведе?

– А?.. Да нет. Дело не в медведе, а в нас. Мы с тобой, брат, за прошедшие дни всю водку потихоньку выжрали – и твой «Абсолют», и мои остатки. Что пить? А выпить сейчас необходимо. Не знаю, как тебе, а мне необходимо. Ну не пить же русскому человеку виски – и это после сладкого свидания с медведем на Шизухе! Виски еще есть, но немного, а водки нет совсем. Поэтому заскочим в Изотино, это недалеко отсюда. Там у меня пара знакомых пьянчуг, возьму в долг, если магазин уже закрыт или вовсе не работает, тут всякое бывает… Короче, в Изотино, за водкой…

Так мы обзавелись бутылкой. Она называлась «Довгань». На этикетке – портрет явно сильного характером мужика, владельца этой марки и вообще компании. «Да хрен с ним, Довганем, – как-то недобро проговорил Андрей уже за рулем, – сейчас кого только у нас нет! Богатенькие временщики, это тебе не Смирнов дореволюционный или Шустов. Это – Довгань, бляха-муха!.. Ладно, если ему верить, главное, что водка хлебная. Вот и попробуем, авось не отравимся…»

Наконец мы сели за стол в комнате (пардон, горнице) и выпили. Потом принялись за горячие щи. Все хорошо стало – и вокруг, и в разомлевшей душе. И водка хороша – не наврал Довгань, действительно качественная, не сучок… Еще раз выпили. В окне обозначились сумерки, Андрей включил свет. Уютно, чисто, тихо – только мы вдвоем, пьем, едим, и хорошо нам. Пережили маленько, да все позади, теперь друг рядом, любимый, единственный, и мы пьем водку, и чем дальше пьем, тем, как верно подметил один знаток, всё больше трезвеем. Нет, это точно. Хотя эта формула выполняется, лишь когда пьешь с верным другом под спокойный, умный разговор. С таким другом – это с Андреем.

Вот я и сказал:

– Знаешь, вспомнил. Кто-то из мудрых арабов средневековья – может, Омар Хайям, только в прозе – заметил: нет ничего лучше, чем выпивать, ведя беседу с приятными тебе людьми за приятным столом.

– То есть трепаться, выпивая и закусывая? – хмыкнул Андрей. – Понятно, Хайям знал толк в этом деле. Грешник! И что? Только грешники и знают толк в жизни. Как считаешь?

– Соглашусь, пожалуй. Если жизнь – это постоянный повод для греха.

– Только надо разобраться, что есть грех. Помнишь – что есть истина? Нет, главный вопрос для человека – что есть грех? Сакраментальный вопрос, однако без толкового ответа. А почему? Потому что он никому не нужен, ибо никому не удобен. Человек по сути своей природной двойственен… Э, я уже говорил об этом?

– Говорил, пьяница! Когда вещал про советскую интеллигенцию, про ее расщепление личности: и власти лизать, и вроде порядочным быть, а как это совместить, если совместить невозможно? Двойственность. Двуликий Янус.

– Ага, именно так. Поднимай рюмку – за Януса, вперед!..

Мы опять выпили и решили покурить. Выдохнув табачный дам, Андрей усмехнулся:

– Ты заметил, как у меня дрожали руки после стрельбы по медведю?

Я, хоть и выпил уже порядком, но сообразил приврать:

– Да вроде нет.

– Дрожали, дрожали! – утвердил он, опять усмехаясь. – А почему? Испугался. Два чувства, понимаешь, сразу два: и чтоб в мишку не попасть, и чтоб ты при таком раскладе в живых остался. А если б он бросился на тебя? За тебя я жутко испугался. А почему? Уже в машине вспомнил, как мне в Йемене повторял мой комбат, когда я был еще старлеем. Он говорил мне: «Никогда не бери с собой в разведку или на операцию самых близких тебе людей. Бери проверенных, надежных, но не самых близких. За близких ты будешь переживать, невольно оберегать их, а это в нашем деле – брак в работе. А если они погибнут, сам спятишь. А спятивший боец спецназа ГРУ – это уже не жилец у нас, после этого сразу отставка или пенсия. Поэтому в нашем деле близких рядом быть не должно». Вот, а ты оказался рядом. Вот я и испугался. Здорово испугался, бляха-муха!

Он бросил сигарету в пепельницу, быстро плеснул себе в рюмку и, лишь кивнув мне, выпил.

– И что? Все нормально! – решил я закруглить тему. – Главное – финал, а на финале все о’кей: все мы, включая мишку, остались живы-здоровы.

– Ну да, ну да, – будто согласился он и затем проговорил иронично и мало мне понятно: – У того мишки даже пэтээса не будет.

– Это что за хреновина?

– Что за хреновина? – Андрей взял свою сигарету, дымившую в пепельнице, затянулся и уплыл куда-то мыслями. Я молчал, по привычке не торопя его. – М-да, так вот, что это за хреновина, поэт?.. Это когда я валялся в 47-м отделении Бурденко, то есть в психиатрическом, мне мой доктор расшифровал эту аббревиатуру. Потому что ПТС-синдром – мой диагноз. Ага. И это значит – психотравматический стресс-синдром. Еще эту штуку называют ПТСР – посттравматическое стрессовое расстройство. Как хочешь называй – один черт! А когда мне сказали, что это то же, что и «вьетнамский синдром», и «афганский синдром», я сам все понял, ибо нам в ГРУ об этом говорили. Что за гадость такая, говорили, и как ее избежать или постараться избежать.

– Ну и что это такое? Я слышал про «вьетнамский синдром» у некоторых американцев после войны во Вьетнаме, но… но толком не знаю.

Это я так схитрил, подумав: неужели расскажет что-то? И следом выпил, поскольку Андрей уже успел опередить меня. Он кивнул – то ли мне, одобряя мой жест, то ли себе, своим мыслям.

– Ладно, слушай. Забавная дрянь. Мое 47-е отделение – это для лечения у военных всяких неврозов и, как официально говорится, других пограничных психических расстройств. Других! Вот и у меня – другое. Что? ПТС. Состояние после чего-то крайнего, когда у человека возникает психотравма, причем такая психотравма, как я узнал, которая выходит за пределы обычного человеческого опыта. Хорошо сказано: за пределы обычного опыта. За пределы!.. Вот и у меня так было после той заварухи в Тамире, когда кто-то, какой-то там местный отряд, штурмом брал дом, где содержали нас, пленных. Сначала острый шок, потом оцепенение, когда не понимаешь, что с тобой произошло. Ты абсолютно заторможен, ни с кем не то что не хочешь – не можешь общаться. Уединяешься от всех… Так и было, я потом понял, именно так. Понимал, а сделать с собой ничего не мог. Шок, оцепенение, чувство страха, ужаса и какая-то беспомощность. Говорили потом, даже с трудом ходил.

А почему все это? Ведь заварухи со стрельбой, даже внезапной, даже ночной, – это для меня не впервой. Но тогда мы нападали, мы, а тут – на нас. Неожиданно, ночью. И еще, главное: близкий человек погиб, на глазах погиб. Джефф. Джефф – помнишь, я тебе рассказывал, археолог-разведчик, помнишь? На глазах, да… А мы с ним за тот год плена так сдружились! Его рассказы про древних людей, как они расселялись по свету, шастали по нашему Йемену – помнишь? И погиб. А мы с ним были… ну два нормальных человека, два европейца среди всего этого восточного сброда, говорившего на махри… ну южноаравийском языке, я тебе тоже рассказывал. Да, Джефф… Ночной штурм, кругом мертвецы, стрельба, взрывы… А я? Я ничего не понимал. Шок… Ты знаешь, что такое этот самый шок, психотравматический?

– Нет… не приходилось, – как-то натужно вышло у меня.

– Вот такая прелесть, – продолжил Андрей, явно не слыша мой ответ. – В общем, Аравия, или Вьетнам, или Афган, а результат тот же – психотравматический стресс-синдром – ПТС. И в чем еще его прелесть? Он отличается, если сказать научно, пролонгированным действием, то есть долго длится после самой психотравмы, иногда до полугода, а иногда, у тех, кому не повезло особо, до десяти лет. Вот такой вьетнамский, или афганский, или мой йеменский синдром.

Короче, я долго был не в себе. Даже когда меня вывезли в Сану и сдали нашим, поняв, что я русский, из России, точнее из СССР, как было тогда, – даже в Сане я был не в себе. Ну а там, в Сане, наши сразу скумекали, что я спятил, – тут же на самолет, и в Москву. Это чтобы не в местный госпиталь: ведь я из ГРУ – а вдруг чего сболтну, поскольку явно свихнулся?

Да, а Джефф погиб. А я остался. Правильно говорил мне мой комбат: не бери с собой в разведку или на операцию близкого человека. Но тут была не разведка и не операция, а плен. Но все равно. Все равно психотравма, этот ПТС-синдром…

Что было, пока я лежал в бурденковской психушке? Какие-то повторяющиеся, навязчивые картины того ночного события, гибель Джеффа, его лицо в крови, трассирующие очереди над головой, взрывы гранат в провале окна, потом во дворе, где я почему-то оказался, хотя дверь обычно запирали на ключ. Фильм ужасов, и ты в нем участвуешь. И уже нет Джеффа, он мертв. Сейчас смутно помню: какой-то дикий страх, леденящий ужас. Но страх не за себя, а страх и ужас вообще, понимаешь – вообще! Страх и ужас уже как норма – вот такая ненаучная фантастика, ставшая реальностью. Ты это понимаешь? Страх и ужас как норма.

– Нет, – честно признался я. И удивился тому, что все это Андрей говорил спокойно, почти тихо, говорил так, будто повествовал не о кошмаре, а о рядовом событии.

Он опять разлил нам водку и вдруг усмехнулся:

– Э, нет – стоп, пауза! Давай-ка по чаю. С водкой и по чаю, так хорошо… Да ты не волнуйся, я в порядке, теперь-то я в порядке, это я только вспоминаю, только и всего-то. А вот тогда…

И вышел на кухоньку. Минут через пять вернулся с горячим чайником. Я расставил чашки на столе, Андрей наполнил их, и мы принялись отхлебывать чай.

– И что потом? – задал я понятный вопрос.

– Потом? Долго я валялся там, в 47-м. Ну лечили, да. Сеансы психотерапии, всякая физиотерапия, ванны, массажи, даже специальную медсестричку подсунули – дескать, давай, оттянись на девочке, это полезно для здоровья! Ну да, палата-то отдельная, и девочка симпатичная, улыбчатая, понятливая, сама стала раздеваться. А у меня не стоит, понимаешь! Я даже не понял тогда, почему не стоит: то ли еще из-за последствий психотравмы, стресса, то ли потому, что девочка чужая. Хорошая, но чужая, а мне нужна своя, а своя – только Таня, только она.

А, да, вот что забыл! Ко мне заявлялись начальники, коллеги из ГРУ. Вот я и узнал от них, как они перепутали меня с убитым Джеффом, но главное – узнал про Таню. Ну да, они специально сделали так, чтобы я узнал о ней еще в госпитале, при врачах, а то мало ли какой номер выкинет псих! Рассказали, что вызвали ее в «Аквариум», сообщили о моей гибели, а она потом, вскоре, будто покончила с собой. Но я-то знал, что этого не может быть! Поэтому и не психовал, воспринял спокойно. А доктора подумали, наверно, что это у меня такая извращенная реакция на новую стрессовую ситуацию: ну да, жена покончила собой, а он, видите ли, почти спокоен!

А я думал о другом: вот, думал, вернусь домой, и моя Таня объявится. Ну так и вышло, правда, не сразу, и, пока ее не было, я успел прочесть твои письма к ней, которые обнаружил в ее письменном столе. Уехал, значит, на историческую родину мой сердечный друг, вот жопа!.. Ладно.

Значит, меня будто вылечили, и я решил: все, ну это на хрен – действительно, на хрен все! Все эти спецназы, ГРУ, пустыни, Йемен, арабы, разведка – все, хорош! Пора к себе, в себя, в свой мир. И это благополучно совпало с желанием моего начальства: наверно, пора тебе, друг ситный, уволиться со службы по состоянию здоровья, так сказать. Отличное совпадение желаний и помыслов! Спасибо, под это дело, подполковника дали – и на пенсию. Ну а далее ты знаешь. Далее – я здесь, лесникую. И мне хорошо. И никаких последствий ПТС, или ПТСР, или йеменского синдрома у меня нет. Я вполне психически здоров. А иначе как бы мне карабин выдали? Вот так-то!

– Конечно, здоров, – согласился я, причем почти искренне. Но все-таки задал мучивший меня вопрос: – И это все?

Андрей хитро улыбнулся:

– Ясно-ясно! Ладно, давай еще выпьем, ну по последней, и я тебе расскажу. Тебя-то я вытащил к себе, пусть еще не навсегда, но ты ведь хочешь знать про Таню, так?

Помните, был задан вопрос про катарсис. Дескать, что это такое? Вот теперь пора ответить. Как известно, катарсис – это очищение, оздоровление после сильного эмоционального потрясения, какого-то стресса.

Именно так произошло с Андреем после пережитого им в Йемене и затем в течение долгого времени, когда бушевал в нем тот самый ПТС – посттравматический стресс-синдром, а если по-другому и точнее, йеменский синдром. После этого было ему очищение, оздоровление.

Вот что он рассказал мне тем поздним вечером. Долго рассказывал, наконец открывшись.

А началось с шутки, точнее с шутливой песни. Это вслед за его вопросом: «Ты ведь хочешь знать про Таню, так?» И вдруг запел:

 
У девушки с острова Пасхи
украли любовника тигры,
украли любовника в форме полковника
и съели в саду под бананом.
 

Я рассмеялся, вспомнив эту дурацкую, милую песенку (кажется, Городницкого), которую мы, подвыпив, пели в годы студенчества. Я рассмеялся, а Андрей вдруг подмигнул мне:

– Так вот, все не так, если про меня! И не на Пасхи я был, а в Йемене, и не полковником, а тогда майором, и даже не в армейской форме, а в гражданской, полуразорванной и грязной, и никакие тигры меня не украли, потому что тигры в Йемене не водятся, и, соответственно, меня не съели, и никто никого у девушки, то есть Тани, не украл. Это мои дорогие начальники, козлы вонючие, всё перепутали и сообщили Тане, что я погиб, а до того числился у них без вести пропавшим. А она не поверила! Понимаешь, сначала, конечно, испугалась, испытала шок, но короткий, а потом, когда пришла в себя, напилась снотворных и заснула, чтобы так, во сне, ждать, пока я вернусь. Потому что она не поверила, что меня нет.

И верно: я был, я есть! И она это чувствовала. Потому и заснула, чтобы ждать. Правильно сделала, молодец! И скажи, какая хитрюшка: попросила, чтобы ее хоронили в закрытом гробу. Молодец хитрюшка, все предусмотрела! Потому что в том гробу ее не было! Гроб был, а ее в нем не было. Вот так!

И когда она явилась ко мне домой после моего лежания в Бурденко, я опять влюбился в нее. В который раз влюбился в собственную жену, понимаешь! А до жены много раз влюблялся в нее – девочку, потом в девушку, потом в мою юную женщину.

В первый раз это было в третьем классе. Я пришел в вашу школу после переезда из Куйбышева – и увидел ее. Таня! Моя кукла Таня, которую мне не разрешил взять с собой отец, а я ведь так переживал, плакал, прощался с ней навсегда! Да нет же: вот она, вот, и пока я переезжал на поезде из Куйбышева в Москву, она ожила, и теперь она уже не кукла, а настоящая, живая девочка. Она, точь-в-точь! И я влюбился в нее сразу, с первого дня. Ты помнишь? Ну, может, не помнишь, но это так – сразу!.. А как это произошло, как вышло, что она была куклой в Куйбышеве, а обернулась живой девочкой в Москве, я не понял, да и не желал понимать: Таня, со мной Таня, и все!

Потом… Потом мы хорошо дружили – она, ты, я. Ты тоже был влюблен в нее, я замечал, но вскоре, через год, наверное, ты как-то понял, что у меня это серьезно, и умерил чувство к Тане, отдал ее мне. Мы никогда не говорили об этом, но так сложилось будто по бессловному договору: мы все – друзья, но Таня – только моя.

И этот наш договор меня и спас, потому что я мог быть с Таней, ходить с ней, говорить, просто молчать рядом. И она меня спасала собой – просто тем, что она есть и что рядом, со мной. Вы все не понимали меня – отец, учителя, ребята из класса, даже ты в первые годы, а Таня понимала. Как – не знаю. Я отгораживался от всех, молчал, уходил в свой мир, но уже вскоре уходил с ней, моей Таней, и там мне с ней было хорошо, спокойно, я был уже не один. Она меня как-то вылечивала, а как – не знаю. Просто смотрела мне в глаза как-то особенно или просто брала за руку – мы молчали, и всё. Она была моим спасением, примирением с чужим миром. А ваш мир, этот мир вообще, он был мне чужой, да и сейчас чужой. Только Таня, еще ты, а теперь этот лес, где я наконец дома. Мой дом – это лес, это моя родина, понимаешь? Так я жил и выжил.

А тогда, в период школы, мне ставили какие-то диагнозы, водили к психиатрам и психологам, но я справлялся без них, потому что со мной была Таня. В школе и потом. А в школе она меня спасала, поэтому я хорошо учился, я отгораживался от внешнего, но все-таки жил. И мы с ней любили друг друга. Хотя не знаю, как это назвать, если тебе десять-одиннадцать-двенадцать и так далее. Как назвать? Родством, наверное.

А потом… потом я опять влюбился в нее, но уже по-новому. В восьмом классе это было. Мы стали целоваться, ласкать друг друга. Втихаря, конечно. Господи, как кружилась голова, кружилась и плыла! И у нее. Она шептала: «Сейчас упаду, коленки дрожат, ноги слабнут!» И приговаривала: «Тебе хорошо? И мне…» А в конце восьмого класса было мое пятнадцатилетие, день рождения, и Таня сделала мне подарок. И какой!

Помнишь той мой день рождения? Отец решил шикануть и сказал мне, чтобы я с моими друзьями-приятелями, еще с тобой и Таней, конечно, чтобы мы явились домой ровно в шесть вечера. Я не знал, что он задумал, но, как всегда, взял под козырек. Было воскресенье, весь день до шести вечера свободен. Я пришел к Тане домой. Она одна, родители на даче. Мы стали целоваться, и тут она сказала, что хочет сделать мне подарок. «Спасибо, давай!» – кивнул я. «Даю», – кивнула она и стала раздеваться.

Я впервые увидел ее такой. Она сбросила все и вскочила на диван. Стала на нем, вытянулась, уложила руки за голову. Потом повернулась спиной. Потом опять лицом ко мне. Так повторялось несколько раз. А я глядел на нее и не мог двинуться. Боже, какая она, какая! Я одеревенел, и известное мое место… ну, ты понимаешь, о чем я, оно тоже одеревенело, налившись кровью. Таня спокойно сказала-приказала: «Разденься, я хочу это видеть. Я тебе дарю себя в подарок, а ты подари себя мне».

Потом мы легли. И все произошло. Она стала женщиной, моей женщиной, а я стал мужчиной, ее мужчиной. И она мне сказала, что только так и будет на всю нашу жизнь. И тогда, в тот день, я опять влюбился в нее, но в нее новую, влюбился уже в Таню-женщину.

А к шести вечера мы, счастливые, явились в дом. Помнишь? Мы пришли, а все вы уже там: ты, наши одноклассники, сестра отца – моя тетка с сыном, ну и отец, конечно. Значит, мы вошли – и шикарный стол! Никогда не видел таких вкусностей и в таком изобилии. Это отец накупил, а вдвоем с теткой Лидой они еще наготовили всякого. А мы с Таней такие счастливые! Скажи, по мне или Тане было заметно, что мы какие-то особенные… ну ты понимаешь?

– Да нет, вроде нет, – стал я вспоминать, – роскошный стол помню, а вы… вроде обычная твоя рожа, и Танькино личико, ну симпатичное, даже красивое, но ничего такого, чтобы заподозрить, что она только что… что вы стали близки.

– Дурень! – хохотнул Андрей. – Мы всегда были близки, были, есть и будем!

Я согласно покивал и приготовился слушать дальше.

– Мы учились – девятый, десятый, – учились и любили друг друга. Она говорила мне о жизни, командовала, направляла, а я слушался. Она меня спасала, учила, любила. И как-то я выправился, стал почти как все. Потом армия, потом военное училище, потом ГРУ, потом Йемен – сначала тот, который «наш», а после тот, который уже не наш… СпН, то есть бригада спецназначения, пустыня, всякие операции, потом работа в резидентуре в Сане в и других тамошних городах – и так до плена, целые годы. И знаешь, как я спасался в те долгие годы на той сраной чужбине? Как? Только Таней. Я уходил в свой мир, хоть на час, но ежедневно, уходил, а в том моем мире была она. И мы общались. И она мне все объясняла, подсказывала, как быть, как жить сегодня и дальше. И еще мы любили друг друга. Ага, каждый день занимались этим в пустыне – надо было только отыскать местечко в теньке – хоть за палаткой, или за бэтээром, или за какой-нибудь пальмой, если таковая оказывалась там… Так и жил-служил в пустыне, в Йемене – с Таней, всегда с ней. А не было б ее – не выжил бы… А потом – плен.