Текст книги "Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)"

А я? Я вдруг понял, что смерть Адриана – это повод вернуться домой, хоть на время, на несколько дней или неделю. То есть нам с Эльмой встретиться наконец и поехать туда, домой. Ну да, встретиться, сесть в поезд – и в Крым, прийти в свой дом, на родные могилы, на маяк. Понял это и написал Эльме. Даже не уговаривал, а приказал. Она долго тянула, но наконец решилась и прилетела в Москву. Приехав на день раньше, я встретил ее в Шереметьево. Она немного изменилась, конечно: чуть высохла, какая-то бледненькая, не такие яркие губы, а еще этот белесый шрамик на лице. Изменилась, но такая же красивая, стройная и такая же родная. Негасимый свет моего маяка.

Ночи, ночи…

И вот наша ночь, мы вместе.

Вчера, в первую ночь тут, дома, я не пришел к Эльме – боялся. Она была явно не в себе. Ведь я помнил ее фразу сразу после похорон мамы, сказанную сквозь слезы: «Все, больше не могу, теперь сюда – никогда!» Но – приехала. Оттаяла, кажется. И теперь сама позвала меня. Я пришел.

Южная ночь, открытое окно, запахи сада и горячей земли. Тишина. Мы лежим, обнявшись, мы сыты, но это ненадолго. Потому что слишком долго так не лежали. Эльма шепчет:

– Я должна тебе кое-что рассказать, но это потом, потом, завтра, следующей ночью, а сейчас – нет, сейчас только ты и я. Поцелуй меня еще, вот сюда, да, сюда, и расскажи мне, как я пахну. Ты так рассказывал про это раньше! Как я пахну, что ты чувствуешь, расскажи. Ну говори, говори наконец, Штирлиц! Мальчик мой золотой, говори!..

А потом, завернувшись в плед, мы вышли в сад под звезды, уселись за стол и молча пили мускат.

Она решилась говорить следующей ночью. Про то, что обещала. Что несла в себе, оказалось, много лет, после похорон мамы.

– Я не могла тебе рассказывать об этом. Ну просто не могла, язык не поворачивался, не знала, как ты прореагируешь, боялась за тебя. Несла в себе. Столько лет. Кошмар!.. Ладно, теперь – говорю. Потому что это ты, ты должен знать все, мы оба должны это знать. Слушай, мальчик.

Мама заболела, ее увезли в Симферополь в инфекционную больницу с этим чертовым гепатитом, ей все хуже и хуже, она вызвала меня из Москвы, я примчалась, два дня не отходила от нее в палате – до того момента, когда ее увезли в реанимацию, дальше прилетел ты по моей телеграмме… ну потом тебе все известно. Но пока я была при ней, она говорила и говорила, сначала ясно, потом путано, ей надо было выговориться, рассказать мне это тайное… В общем, все, что мама рассказала мне, можно разделить на две истории, ее и Адрианову, хотя эти истории смыкаются. Только дай мне слово, что ты будешь спокоен. Я-то уже все это пережила кое-как. Ну, даешь?

– Даю, – говорю я. – Ты рассказывай.

Эльма вздыхает —

– Ну, значит, так. Начну с истории Адриана… Мы знали с детства, что до маяка он служил на флоте, был офицером на каком-то военном корабле, ну а потом, после службы, стал смотрителем маяка у нас на Сарыче. Мы это знали, но как-то смутно, потому что он, Адриан, никогда ничего толком не рассказывал, не касался этой темы. И вот мама мне рассказала, рассказала перед смертью, хотела успеть. Успела. А столько лет несла это в себе!

Оказывается, он был капитаном второго ранга, кавторангом на их флотском жаргоне, командовал каким-то кораблем на Черноморском флоте – кажется, эсминцем, а база в Севастополе, понятно. Этот его корабль входил в состав эскадры под началом какого-то адмирала – то ли контр-адмирала, то ли вице, мама уж не помнила – ну, в общем, адмирала. А когда это было? Конец пятидесятых, кажется. И вот проводили они в море учения, маневры или что-то в этом роде. Эскадра долго была в море, маневры завершились, все отлично, вернулись на базу в Севастополь, доложили руководству в Главный штаб флота. После этого, естественно, торжественный вечер в Доме офицеров, банкет с выпивкой, танцами. Так положено, традиция.

И вот этот банкет в Доме офицеров. После речей, поздравлений руководства флота – началось: все за столы, выпивки, конечно, полно, шум, смех, потом – танцы. Ибо там не только мужики-офицеры, а их жены или приглашенные подруги. А у нашего Адриана была именно подруга, некая Вера, с которой он был близок уже некоторое время, но жениться на ней не собирался, потому что уж не так чтобы любил ее. Короче говоря, милая подруга, и все. Но его подруга, его.

Все выпивали, танцевали, и тут возник тот самый адмирал. Раз потанцевал с Верой, потом еще раз. Адриан видел, как этот адмирал, его главный начальник, пялится на Веру, что-то там мурлыкает ей на ушко – в общем, глянулась она ему, это заметно. Потом Адриан танцует уже с ней, и она говорит: «Какой он липкий, бабник, наверное. Интересовался, кто я тебе. Узнал, что не жена, и обрадовался». Потом все повторяется, адмирал опять приглашает Веру, прямо выхватывает ее из рук Адриана. Адриан терпит, но чувствует, как в нем поднимается волна злости. Но что тут сделаешь – ведь сам адмирал, командир эскадры!..

Еще полчаса. Все то же. И в какой-то момент Вера шепчет Адриану, что адмирал предложил ей после окончания банкета сесть к нему в машину – и на его дачу, которая недалеко от Севастополя, у Фиолента, – дескать, там никого, семья уехала, он один. А она, Вера, не хочет, этот адмирал – пошлый обольститель, нахал, спаси меня, просит Адриана, давай уйдем отсюда. Адриан отвечает: уйдем, но сначала… Злоба просто душила его. Он оставил Веру и направился в сторону адмирала, стоявшего с бокалом в руке в группе офицеров. И приблизившись к нему, спросил: «Что вам нужно от моей женщины, товарищ адмирал?» Все обалдели, смолкли, адмирал тоже, но наконец спрашивает: «Вы в своем уме, кавторанг? Кругом! Марш отсюда!» Тогда Адриан размахнулся и ударил его. Резко, сильно, по подбородку. Тот рухнул, бокал в сторону, звон осколков по паркету. Офицеры бросились к нему, лежащему, а тот без сознания – нокаут. Пока его приводили в чувства, Адриана схватили, заломили руки за спину, вызвали патруль и на патрульной машине – на гауптвахту. Вот такой финал банкета.

Что было потом? Целая история. Сначала хотели отдать Адриана под трибунал за уголовное правонарушение – избиение вышестоящего начальства, то есть дать срок. После решили провести это дело не как уголовное, а как дисциплинарное, то есть привлечь Адриана к ответственности за дисциплинарный проступок, а это – понижение в воинском звании и, естественно, в должности. Но в конце концов, под давлением того же адмирала и штаба флота, на офицерском собрании объявили о решении: уволить со службы в связи с грубым дисциплинарным проступком, позорящим честь офицера. Дескать, таким не место на нашем советском военно-морском флоте.

Так Адриан оказался вне флота. Одинокий мужчина сорока пяти лет, без гражданского образования, не мысливший себя без моря, замкнутый, с твердым характером. Жить в Севастополе он не хотел, поскольку тот самый адмирал тут обитает, когда не в море, да и Вера здесь же, а видеть ее тоже не тянуло. Поэтому уехал в Николаев, на свою родину, и там устроился в команду рыбаков то ли на сейнере, то ли на траулере. Вскоре ему как бывшему морскому офицеру предложили должность смотрителя маяка на Сарыче, потому что, во-первых, оттуда уволили прежнего смотрителя за неоднократные проступки, а во-вторых, на эту, казалось бы, непрестижную должность старались брать именно флотских офицеров, вышедших в отставку, потому что они лучше остальных отвечали серьезным требованиям к этой работе, главное из которых – выдерживать постоянное одиночество.

Нелюдимый Адриан с незажившей после увольнения с флота травмой в душе посчитал, что это именно то, что ему нужно. И стал смотрителем нашего маяка на Сарыче, на мысе Николая.

Вот, оказывается, как и почему он попал туда, понимаешь, Эльм? Вот такая тайна, такая история, о которой Адриан никогда не вспоминал при людях и при нас, понятно, а вот маме поведал. А почему именно маме? О, вот тут и начинается вторая история, самая для нас с тобой главная!

Только дай мне слово, Эльм, что ты отнесешься к этому спокойно. Не хватало мне, чтобы теперь ты в осадок выпал, как я когда-то! Ну дай мне слово, мальчик, ну?

Я еще ничего не понял, ни о чем не догадался, но честно ответил:

– Даю. Не беспокойся, говори.

Эльма вздыхает, потом усмехается:

– Да говорю, что ж делать!.. Значит, Адриан стал смотрителем на Сарыче, пару раз в неделю приезжал в наш поселок на велосипеде за мелкими продуктами, а основные продукты, которые долговременного хранения, на маяк завозили морем из Севастополя раз в квартал. Приезжал в наш поселок и однажды познакомился с мамой – столкнулся с ней в магазине. Похоже, мама ему понравилась, но и он произвел на нее впечатление. Какое, как? Ну знаешь, это чисто женское: и без слов, без разговоров, только по внешнему виду, по манерам, по тому, как человек держится, становится ясно – мужчина! Пусть уже не молодой, но стать, некое внутреннее достоинство – это сразу видно.

Они, мама и Адриан, только кивали друг другу, кивали, но смотрели внимательно, словно приглядываясь… Да, а мама? Она уж два года как была замужем, но без детей – не наступала беременность. Мама тихонько переживала – может, она бесплодная? Но ей говорили, что такое бывает, и через три года, и даже через пять вдруг раз – и зачала. Жди, говорили, все будет.

Мама любила папу, но… Но вдруг этот мужчина с маяка. Иногда они перебрасывались парой слов, потом стали коротко беседовать у магазина. Больше ничего. Но становилось ясно: они нравятся друг другу. Так прошел год, наверное. Адриан приглашал маму заглянуть на маяк в гости, но она отказывалась. Папа на своем катере с бригадой рыбаков частенько уходил в море на несколько дней за кефалью, сельдью, ставридой или хамсой, однако мама ждала его и, кроме работы, никуда далеко не ходила. Шло время, но мысли об Адриане все-таки волновали ее. Она их гнала – а никак. И вот однажды… Папа ушел в море на три дня, как он пообещал, и мама не выдержала – уже почти ночью, чтоб ее никто не приметил, заспешила на маяк к Адриану. Судя по всему, надвигалась буря, шторм, но маяк, когда мама его увидела с вершинки горы, светил ярко, сильно, и так же ярко и сильно вскоре светился Адриан, пока они были вместе, близки той сумасшедшей ночью. А еще до рассвета, чтобы остаться никем не замеченной, мама вернулась в поселок, домой.

Страшное началось назавтра. По рации сообщили в контору поселка, что катер с папой попал в шторм и не выходит на связь. Из Севастополя вызвали вертолет – ничего, никого. Когда шторм поутих, вышел сторожевик в море – то же. Короче, сделали печальный вывод: катер затонул во время шторма, все погибли.

Ну, что было с мамой, ты представляешь. Однако все-таки не представляешь, что терзало ее дополнительно. Ведь это она виновата, считала она, и Бог ее наказал. Изменила мужу, и Бог ее наказал, отняв у нее мужа. Дескать, он тебе, как выяснилось, не так уж и нужен – ну и живи без него, но помни, что это из-за тебя… Так мама говорила мне тогда, перед смертью. И казнилась страшно. И даже мысли о самоубийстве, говорила мне, тогда приходили ей в голову. А к Адриану на маяк больше не ходила. Все!

А через небольшое время стало ей казаться, что она беременна. И вскоре это подтвердилось. А мама не знала, как на это реагировать. Беременность – наконец! Но ведь не от мужа, а от – о гадкое слово! – от любовника. Еще одно терзание! Она чуть не сошла с ума, вместо того чтобы радоваться, хоть как-то забыть о постигшей беде, о гибели мужа. Вот такие дела, Эльм.

Что было потом? Потом, Эльм, родились мы с тобой, ровно через девять месяцев после того свидания на маяке. Но, может быть, нашим отцом все-таки был наш папа? Нет, утверждала мама перед смертью, нет, именно Адриан, потому что… ну, скажу тебе, нормальная разумная женщина всегда знает, от кого она зачала, если это не по пьяни с групповой оргией, прости меня, пожалуйста.

Значит, мы родились, и мама стала счастлива, наконец счастлива после всего, что пережила. Бог ее одарил за мучения – дал двойню, сразу мальчика и девочку. И мама стала жить только нами. А на маяк больше никогда не ходила и, если случайно сталкивалась с Адрианом в поселке, чаще всего сторонилась его. Однажды он нагнал ее, взял за руку и сказал: «Я полюбил тебя, у тебя мои дети, хватит бегать от меня, давай поженимся и будем все вместе – ты, я, наши дети». Мама ответила: «Нет». – «Понимаю, – вскинул голову Адриан, – недавно муж погиб, это неловко, нехорошо, чтобы сразу опять замуж, тогда давай через год». Но мама опять сказала: «Нет, ни через год, ни через пять». И на этом все кончилось, потому что Адриан, гордый человек, больше маму не звал замуж, лишь иногда, если сталкивался с ней у магазина или у почты, спрашивал, как там поживают детки, то есть мы с тобой, Эльм, пусть приходят на маяк, просил, когда подрастут.

Да, мы подросли и стали приходить к нему на маяк. А как это сложилось, не знаю. Будто само по себе. Мы – дома с мамой, но часто и с ним, Адрианом, на маяке. Он нас любил, он-то знал, что именно он наш отец, но никогда ни словом, ни намеком не обмолвился о том. А вот мы с тобой ничего не знали, ничего не чувствовали, олухи! Он молчал, потому что понял: мама не хочет, чтобы мы, да и все другие в поселке, знали – и молчал.

А мама? Маме было просто убедить всех, и нас с тобой тоже, что мы родились от папы, то есть от ее мужа. Ведь он погиб ровно за девять месяцев до нашего рождения после того, как провел в доме последнюю ночь. И в это все поверили – что от папы. И еще радовались: хоть детей сделать успел! Что было дальше, ты знаешь.

– А дальше было так, – говорю я, поскольку Эльма замолкает печально. – В отличие от тебя, я прекрасно помню, как мама впервые повела нас с тобой посмотреть на маяк. Не на маяк, а посмотреть на него! Нам было лет по пять, кажется. Мама сказала: «Вам надо посмотреть на море и маяк. Не на то море, где наш ближний пляж, а на то, где маяк». И мы пошли. По белой дороге, вверх, на горку. Это было долго, жарко, мы устали, ты стала канючить, и мама взяла тебя на руки, а я шел сам. Долго было, тяжко, но мама говорила: «Еще немного, потерпите». И вот наконец вершинка горы – сразу ветер в лицо с моря, и вот он, маяк. Тоже далеко, но видно, что дальше путь до него уже вниз, с горы. Море все в солнечных бликах, и горизонт далеко-далеко, в дымке. Ты помнишь это? А я хорошо помню. Завораживающая картина. Мы сели прямо на мелкую траву и долго глядели вперед, вперед и вниз. Маяк высился, как восклицательный знак, вбитый в море. Я его сразу полюбил. И спросил: «А что там и кто там? Мы пойдем туда?» Мама ответила: «Нет, сегодня не пойдем, вы уже устали, просто посмотрим. А там живет смотритель маяка, его зовут дядя Адриан, он хороший дядя. Вот подрастете и будете ходить к нему. Он вам понравится. И маяк тоже. Там очень интересно, особенно внутри. А дядя Адриан вам все покажет и расскажет. Запомните: дядя Адриан, моряк, на военном флоте служил, теперь смотритель маяка. Придете и скажете: «Мы Эльм и Эльма, дети Наташи из поселка. Он поймет».

Эльма качает головой и произносит, сглатывая комок в горле:

– Ах, мама, мама!

И тут смутная мысль приходит мне в голову:

– Как думаешь, Эльма, Адриан имеет какое-то отношение к нашим именам, к тому, что мама назвала нас именно так?

Моя сестрица озаряется радостью:

– А как же! Оказывается, когда в ту ночь мама была у него на маяке, он сказал мечтательно: «Вот если бы у нас с тобой появились дети, я назвал бы их по-морскому – Эльм и Эльма, в честь Святого Эльма». Мама не знала, кто это такой, и Адриан рассказал ей про него. Ну то есть чего он покровитель, и про огни святого Эльма тоже… Вот откуда у нас эти имена – от Адриана! Мама запомнила про его мечту. Вот такая у нас была мама. И такой был Адриан, который уже много после наказал похоронить себя не возле маяка, а на нашем поселковом кладбище, рядом с мамой… Ты как, Эльм?

– Ничего, нормально… Да, трудно это – принимать несколько новую биографию. Я имею в виду, по части родителей. Но я… да я в норме, кажется, – но поднимаюсь и иду к двери. – Пойду в сад, покурю. Приходи потом, если захочешь.

Она понимает:

– Иди, мальчик мой, посиди один, свыкнись, прими данность. Теперь у тебя другой отец. Другой, но он тоже умер. Я этим – тем, что другой, истинный, – переболела, долго болела, но все приняла…

Минут через двадцать она приходит по мне, садится на скамью, закуривает.

– Знаешь, – говорит, – что было со мной, когда Адриан вдруг явился на мамины похороны, на кладбище? Помнишь, он вдруг пришел? Вот-вот… Я увидела его, и вдруг до меня окончательно дошло, что пришел не просто Адриан, а наш отец, живой наш отец, наш папа, представляешь! О чем я узнала всего два дня назад от мамы! Два дня назад – и вот он, папа! А теперь мы хороним маму, а наш отец, наш папа – вот он, пришел… Что со мной было – ну в душе, конечно! Остолбенела и не знаю, как себя вести: то ли броситься к нему, обнять, то ли не смотреть в его сторону, ведь он… ну тогда, еще при живом папе, ну понимаешь… А он поцеловал меня куда-то в макушку, прошептал: «Дочка!» – и стал рядом, уже молча. «Дочка» – так он частенько меня называл, но это прежде, а теперь, на кладбище, он не знал, что я уже все знаю. Вот такая петрушка, елки-палки, обмолот мозга, вывих души! И я будто провалилась куда-то, и плохо мне было – жуть, и даже не то что плохо, а пусто, словно я умерла вслед за мамой. И потом сказала себе и тебе, уже когда вернулись с кладбища в дом, после поминок: «Все, больше не могу, теперь сюда – никогда!» Но, видишь, приехала, оттаяла. Ты со мной. А Адриана нет, как и мамы. Он ведь так и не узнал, что я все знаю, потому что с тех пор мы, то есть я и он, больше не виделись. Так и умер, не зная о главном. Вот такая судьба, шиворот-навыворот, елки-палки!

– Не елки-палки, а кильки-фильки. Так Адриан всегда говорил, – поправляю я мою драгоценную сестру, свет моего маяка в темной ночи этого кошмара. Или не кошмара, а того, что и есть жизнь, где случается все, и даже невероятное, а прекрасно оно или нет, не знаю, не знаю. Знаю только, что есть любовь, и ей я никогда не изменю – моей маме, моему отцу Адриану, моей сестре Эльме, которая я же, только в женском обличии, и я обречен быть с ней всегда, потому что без нее я сирота.

Пробудившись поздним утром и послушав себя, я понял, что справился. Все было спокойно в моей душе. Рядом (как всегда, на левом боку) спала Эльма. Длинные волосы, спутавшись, упали ей на лицо, и я тихонько откинул их назад. Это прекрасно, когда с утра есть чем любоваться. Точнее, не чем, а кем…

А она все-таки беспокоилась за меня, моя сестрица. Когда мы завтракали, спрашивает:

– Ты как, Эльм?

И я отвечаю ей, как подумал, проснувшись:

– Я справился.

Она только кивает удовлетворенно. Потом напоминает мне:

– Сегодня предпоследний день.

– Я знаю. Поэтому вот что: пойдем опять на кладбище.

В ответ новый кивок:

– Хорошо. Да, надо попрощаться. Теперь опять надолго.

И я произношу негромко, самому себе:

– Надеюсь, ненадолго…

После вчерашней жары небо сегодня в облачности, будто собирается дождь. Но пока его нет, сухо. На окраине поселка мы переваливаем через горку с полуразрушенной церковью на вершине, и вот наше небольшое кладбище. Мамина могила, Адрианова. Странно: я смотрю на нее, могилу Адриана, с неким новым чувством. Говорю себе: здесь, рядом с мамой, лежит мой отец. «Мой отец!» – повторяю. И не могу с этим свыкнуться. Вот это и есть странно.

Мы опять, как в прошлое посещение, усаживаемся прямо на холмик Адриановой могилы в мелкой щебенке и закуриваем. Так и сидим. Я усмехаюсь:

– Теперь мне понятно, почему в прошлый раз, когда мы были тут и я, помнишь, говорил об отце… ну о мамином муже… говорил о том, что он успел зачать нас в последний момент, то есть как раз до своей гибели в море, я говорил, а ты молчала, смотрела в сторону, будто не хотела касаться этой темы. Теперь мне это понятно.

– Да, так, – слышится в ответ, – я-то знала, что все по-другому, а ты нет. Что могила, на которой мы сейчас сидим, это могила не просто Адриана, а нашего с тобой отца, и что мама и он тут наконец встретились и теперь вместе. И что мы не осуждаем их за это, а по-прежнему любим. Ведь так?

– Да, так. Только теперь я люблю Адриана по-другому: не просто, как того дядю Адриана, одинокого смотрителя маяка, моего наставника, который учил меня всяким премудростям, а как отца.

Эльма кивает и вдруг улыбается, явно что-то вспомнив:

– Слушай, Эльм, а вот тот самый удар в подбородок, после которого нокаут? Этим ударом Адриан уложил гада-адмирала, ну на банкете в Севастополе, помнишь? Но ведь и ты сделал то же, уложив в нокаут Шурку-грека, когда он приставал ко мне в школьном сарае. Помнишь тот случай? Это Адриан научил тебя так бить? Ты же мне рассказывал, что…

Я перебиваю ее:

– Да-да, он. Его уроки бокса, которые он давал мне на мешке-груше, который самолично смастерил и повесил на сучке старой яблони в саду у своего домика у маяка. Этот мешок до сих пор там висит. Надо держать достоинство, учил он меня. Бить нехорошо, но иногда приходится, повторял, надо уметь держать достоинство. Вот такой Адриан, отец, папа.

– Господи, какие коленца жизнь выделывает, да, Эльм? Только рот открывай от удивления! Или так лишь у некоторых, у немногих, как у нас с тобой? Мы, брат и сестра, близнецы – а как муж и жена, мы в инцесте, в преступной связи, это раз. Мамина преступная связь с Адрианом – это два. Всю жизнь был у нас один отец, а теперь оказывается – другой, это три. Не много ли на одних нас?

– В самый раз, – пытаюсь я улыбнуться. – И почему ты назвала эти связи преступными? Извини, ненаглядная сестрица, я так не считаю. Я люблю тебя, ты – меня, мама любила Адриана, а он – ее. Это почему все мы преступники? Не-е-ет! Любовь – преступление? Чушь! Каждому назначена его любовь, и это свято. Все!

Эльма обнимает меня, шепчет:

– Ты прав, прав. Только успокойся. Вставай, пошли домой, пошли, мальчик, – и, поднявшись, говорит могилам: – Мы, ваши дети, пошли жить.

Вечером все-таки пролился дождь, короткий, но сильный, стол в саду и наши «зажаренные» лавки намокли, поэтому мы ужинали в доме. Эльма сидела в одной маечке, и на белом фоне материи здорово контрастировали загоревшие плечи и руки сестрицы. Всего-то неделя, а как успела загореть после своей северной Швеции, черт бы дернул эту державу памяти Карла XII, где теперь обитает разведенная гражданка России (хотя и гражданка Швеции тоже)! Ну да ладно, посмотрим, что дальше.

А пока – наша последняя ночь здесь, дома, в нашем Крыму, завтра отъезд. «И была им последняя ночь» – красивая фраза, прямо из какого-то романа. Да уж, литература!..

Под утро этой литературы Эльма просит:

– Расскажи еще об Адриане, о папе. Как думаешь, почему после той кошмарной истории с его увольнением из флота он стал смотрителем маяка?

– Хорошо, слушай. Смотрители маяков, говорил мне Адриан, а потом я и сам читал в мореходке, это люди, которые изначально, природно склонны к одиночеству, оно их не тяготит. Это важно, потому что жизнь на маяке именно такая. К тому же надо знать и любить море, разбираться в технике, быть рукастым, иметь ясную холодную голову и, главное, быть очень ответственным, ни в коем случае не пить на дежурствах. Таким требованиям лучше всего отвечали вышедшие в отставку флотские офицеры. Вот их и брали на должности смотрителей маяков. Именно так случилось с Адрианом, папой… А вот еще что я вычитал.

В царской России «Инструкция смотрителю маяка» была издана, если не ошибаюсь, в 1869 году. Первый ее параграф в категорической форме требовал: «Маячный смотритель обязан зажигать лампы каждый вечер при захождении солнца, наблюдать, чтобы они постоянно горели, чисто и ярко, до восхождения солнца». За неисполнение этого требования грозила тюрьма и даже каторга, если по вине смотрителя в районе его ответственности, то есть в морской зоне освещения маяка, произошла катастрофа и погибли люди. И действительно, наблюдение за работой смотрителей маяков было и остается нешуточное, строгое, случались и увольнения, и суды, и тюрьма потом.

Но Адриан никогда не давал повода для взысканий. Однако лет через пять или семь после его появления тут наш маяк решили законсервировать, потому что требовался большой ремонт, капитальный, со сменой всей аппаратуры, а это было дорого. К тому же потребность в нашем маяке на мысе Николая стала много меньше, чем в прошлые времена, поскольку оборудование на других маяках южного побережья Крыма принципиально обновили, модернизировали, а вот до нашего, увы, руки не дошли. И его законсервировали еще и потому, что другие маяки на южном побережье, теперь модернизированные, взяли на себя его функцию. В общем, законсервировали, но, спасибо, не снесли. Это на всякий случай – вдруг понадобится… А Адриан… Адриан так и остался при нем. По-прежнему жил в маячной пристройке. Теперь отчасти ясно почему: мама была рядом, в поселке, а мы, его дети, к нему часто приходили. То есть он был как бы с семьей. Или почти с семьей. Хотя только догадываюсь теперь, как ему было непросто при этих самых «как бы» или «почти»… А вот еще, послушай. Однажды Адриан прочитал мне стих, чудесный стих, и я запомнил, что это – Бунин. Уже много позже, в Одессе, однажды увидел в книжном магазине маленький томик Бунина и купил. И там нашел тот самый стих! И даже выучил его. Вот послушай, он так и называется – «На маяке»:

 
В пустой маяк, в лазурь оконных впадин,
Осенний ветер дует – и, звеня,
Гудит вверху. Он влажен и прохладен,
Он опьяняет свежестью меня.
Остановясь на лестнице отвесной,
Гляжу в окно. Внизу шумит прибой
И зыбь бежит. А выше – свод небесный
И океан туманно-голубой.
Внизу – шум волн, а наверху, как струны,
Звенит-поет решетка маяка.
И все плывет: маяк, залив, буруны,
И я, и небеса, и облака.
 

– Смотри-ка! – качает головой Эльма. – Он и поэзии был не чужд, наш папа Адриан!

– Не знаю. Возможно, возможно…

Мы долго молчим. В окне светает. Тело Эльмы хорошо видно, несмотря на загар. Я глажу ее спину, плечи. Вдруг она присаживается на постели и спрашивает:

– Что ты думаешь про потом?

Я понимаю, о чем речь. Мы этого, будто сговорившись, не касались всю неделю. Отвечаю задуманным, ибо знал, что рано или поздно такой вопрос возникнет:

– Скоро меня повысят в должности, буду капитаном, а не старпомом, капитаном дальнего плавания, в загранку стану ходить на новом сухогрузе. Так вот, говорю тебе, считай, как капитан. Есть такое правило: надо минимизировать сложности. Как? Следует выделить главную проблему и решать ее. Сначала – ее. Тогда остальные могут решиться сами собой. Так и нам: нам надо жить вместе, это главное. Уедешь из своей Швеции насовсем – и ко мне в Одессу. Будем жить вместе. Работу тебе найдем, это не проблема, специалист с отличным английским в нашем морском городе, где полно иностранцев, всегда нужен. Главное, мы будем вместе, под одной крышей. Я – капитан, скоро с машиной, квартиру свою получим или купим.

Эльма спокойно выслушивает мою речь, и тут возникает естественный вопрос, главный уже для нее:

– А ребенок?

– Ну, – говорю после паузы, как всегда делал Адриан, – ну возьмем из детдома.

– Что ж, благородно – усыновить сиротинушку, – звучит без иронии. А следом уже повышенным тоном: – А я своего хочу, своего! Генетически своего, понимаешь? Мама и отец умерли, мы им должны, мы Богу, природе должны, понимаешь? Ты что, хочешь, чтобы наш род, наша фамилия – чтобы это усохло, растворилось в веках? А я не хочу… Ну хорошо, давай предположим невероятное, пофантазируем: давай предположим, что у нас с тобой, вопреки кошмарному инцесту, родился нормальный, здоровый ребенок, но, когда он вырастет, как ты ему объяснишь, что его папа и мама – это брат и сестра? Ты хочешь, чтобы у него мозги свихнулись? И чтобы он с этим жил? Хочешь еще одну патологию?

Да, это сильно, об этом я не подумал. Приходится признать, что в таких делах женщины тоньше, разумней. Хотя, черт их знает, может, не только в таких? Впрочем, что мне до прочих женщин – у меня вот эта, Эльма. И она выделила главное.

– Я тебя люблю, – отвечаю после паузы и притягиваю к себе, – люблю, хотя, может быть, это надо называть как-то иначе, я не знаю как, не через слово «любовь». Ты мое все, ты и есть я, только в женском обличии, ты и есть я, с детства и на всю жизнь. И потому… если ты права, если возникнет такая проблема, если вообще мы решим заводить ребенка, то я… я не знаю, что делать. Я не знаю! Но тогда как? Что нам делать, как жить? Знаю: мы должны жить, но как? Скажи мне, моя умница-разумница, одна надежда на тебя. Я глупый мужчина, но этот мужчина тебя любит и не имеет права тебя терять. Скажи мне, что нам делать?

Эльма, кажется, готова заплакать: глаза увлажнились, это я замечаю.

– Ну вот, здрасьте, приехали! – усмехаюсь через силу. – Я никак не планировал, чтобы ты плакала в нашу последнюю ночь здесь.

Она шмыгает носом, потом проводит ладонью по моим волосам. И говорит:

– Все хорошо, мой мальчик, не беспокойся. Будем жить, и я что-нибудь придумаю. Или сложится само собой, так бывает. А как это называется – любовью или как-то по-другому… Действительно – как? Слушай, вот что я тебе скажу… ну, о мужчине и женщине. Знаешь, есть поговорка про процесс и результат? Дескать, не так важен результат, как процесс. Да, верно: в процессе всё высоко, будто взлетаешь на седьмое небо. Конечно, это так. Но прекрасен и результат: сильнейшая разрядка, как удар молнии, как умер и воскрес. Однако есть еще одна составляющая общности двух людей, мужчины и женщины. Состояние. Это что? Это – мне спокойно и уютно, когда мы вместе, просто вместе, днями и ночами, а когда мы в разлуке, мне тоже спокойно, спокойно и хорошо от осознания того, что ты у меня есть. Вот это и называется «состояние». И оно – от родства, от того, что я нашла свою родную половинку и мы с ней объединились. Точнее, мы воссоединились. И получилось вот что: состояние целого. Или так: постоянное осознание себя как целого. Вот это и есть то, что иные называют любовью. А как это называется в точности, я тоже не знаю. Но ты правильно сказал: ты – это та же я, а я – это ты. Верно, верно… Ладно, мальчик, давай поспим немного, а то завтра… э, то есть уже сегодня, суетный день – прощание с домом, морем, Крымом. В общем, отъезд.