Текст книги "Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)"

И так (или почти так), если по Татьяниным письмам, в течение года. От Андрея никаких известий. Прежде такого не было, чтобы год – и человек как пропал. Еще она пыталась выяснить: он в СпН? (напомню: это отдельная бригада спецназначения, проще – спецназ ГРУ). Нет, ответили, СпН оттуда отозван и расформирован. А военные действия есть, идут? Иногда – да, междоусобные распри, никак не успокоятся, сторонники одного, сторонники другого… ну вы понимаете…

Она не понимала. Да, черт с ними, арабами, – где Андрей? Что с ним?

Я не понимал тоже. Успокаивал себя и ее, но, помню, все-таки шевельнулась мысль: не вовремя же я покинул родину, уехал из Москвы! Если что-то с Андреем… если что-то с Татьяной…

Прошло еще какое-то время (кажется полгода, а вообще с тех пор, как Андрей пропал, года полтора) – и вдруг как гром с ясного неба. Хотя нет, не вдруг: наше небо уже не было ясным, и Татьяна это чувствовала лучше всех, поэтому раздавшийся гром вышел для нее ожидаемым. Не хотелось верить в худое, но что там вера, когда налицо реальность!

Ей позвонили и попросили прийти в «Аквариум». Да-да, в то самое 9-этажное здание на Хорошевке, которое, по-другому, «Стекляшка». Татьяна оказалась там в первый раз (и в последний тоже). Ее принял «телефонный» полковник, то ли начальник, то ли замначальника Четвертого управления ГРУ («страны Африки и Среднего Востока»). Сообщили следующее, к величайшему сожалению: почти год Андрей считался пропавшим без вести, но недавно выяснилось, что он был в плену у каких-то сепаратистов или заговорщиков или у какого-то местного полевого командира, причем даже не как заложник, ибо никакого выкупа не требовали, а именно как пленный. И об этом никто из наших не знал – ни в посольстве в Сане, ни в Москве. Пытались что-то выяснить, однако – тишина. Да, догадывались, что, возможно, он в плену, поскольку вдруг пропал человек, и всё. А там иногда пропадают люди, если о европейцах, и не только наших. Но вдруг недавно в тамошней газете проскочило сообщение, что недалеко от Тарима, городка у скалистого плато внутри страны, наиболее религиозного, радикально-исламистского, в результате какой-то разборки погибли не только местные люди, но и содержащиеся там в плену европейцы, и по описаниям и фотографиям в газете один из них – Андрей. Но тела не выдают, и где оно вообще – ничего не известно. Был человек – и нету.

Собственно, вот и все. Потому что об остальном Татьяна не сообщала. Если муж считается погибшим, то получила ли она свидетельство о его смерти? Какие-то иные документы? Будет ли какая-то панихида или нечто подобное? Как она сама и вообще что теперь?

Судя по штемпелю на конверте, письмо было отправлено почти месяц назад (чертова почта из СССР, а точнее, уже России, ибо той в одночасье не стало!). Я тут же набрал Татьянин московский номер, но в квартире на Верхней Масловке никто не отозвался, хотя был поздний вечер. Несмотря на жутко дорогие для меня международные телефонные разговоры, я позвонил назавтра, потом послезавтра, причем звонил несколько раз, даже и в ночное время. Все то же. Тогда я вспомнил, что в моей записной книжке есть номер Татьяниного рабочего телефона – школы, где она преподает. И днем позвонил туда.

Тут мне, так сказать, повезло – информацию я получил. Три недели назад, сообщила мне директор школы, специально подозванная к телефону (ждал ее минут десять), Татьяна Викторовна ушла из жизни. Как? Ни с того ни с сего вдруг покончила с собой, выпила целую россыпь снотворных. Ее нашли в квартире только через неделю – милиция вскрыла дверь, поскольку в школе забеспокоились: вдруг пропала учительница, даже не звонит. На вскрытии и выяснили – отравление. Потом хоронили всей школой. В закрытом гробу. Такая просьба была в предсмертной записке. Только про то, как хоронить, больше ни слова.

Вот, значит, как… Когда я осознал услышанное, то отчетливо вспомнил Татьянины слова: «Мне живой муж нужен, а не посмертный герой чужой войны. Живой Андрей, понимаешь? Детей у меня нет и не будет, а если не будет и Андрея, то жить мне незачем. Вот такой расклад моей судьбы».

Значит, подумалось мне потом, она напилась снотворных и спит, ожидая, пока Андрей вернется. Мертвая царевна из сказки. Только это для них – Андрея и Татьяны – сказка, а для меня?

3

В солнечный день месяца кислев, то есть третьего месяца еврейского года, уже по окончании светлого праздника Ханука (а если по Григорианскому календарю, в начале декабря), я получил письмо. Из России.

Это случилось уже в 1996 году, когда, переменив несколько местожительств по маршруту Иерусалим – Тель-Авив – опять Иерусалим – Холон (это было связано с новыми местами моей работы), я оказался в Хайфе. Чудесный город, право слово, к морю сбегают террасы, образованные склонами горы Кармель, зелено и, самое главное, не так жутко жарко, как в центре страны. В общем, я тут заблаженствовал в своей небольшой квартирке (именно в своей – наконец-то!), приобретенной, естественно, в рассрочку, с выплатой в течение 25 лет (надеюсь, доживу, если Израиль доживет). И, понятно, стал работать. Да, в одном издательстве – собственно, поэтому и перебрался сюда, по принципу: нашлось место работы – тут и жить. Тут – это в Хайфе.

Меня научили опытные репатрианты: когда переезжаешь в другой город, оставляй на покидаемой квартире свой новый адрес, чтобы на него пересылали письма, если таковые придут по адресу старому. Я так и делал, следуя из города в город. Поэтому не странно, что пришедшее мне в Хайфу письмо проделало зигзагообразный маршрут, вторя моим перемещениям по маленькой стране. Об этом свидетельствовали штемпели на конверте. Ну и срок странствования письма по Израилю – больше месяца.

Впрочем, это чепуха. Письмо-то было из России, из какого-то неизвестного мне города Коврова. Да и это тоже чепуха! Потому что, судя по почерку и фамилии отправителя, письмо было от Андрея. Я не мог ошибиться – именно от него.

Сказать, что у меня перехватило дыхание? Скажу – перехватило.

Сначала Андрей спокойно, по-деловому сообщал, как вычислил меня (ведь о моем отъезде в Израиль он не знал вовсе). В письменном столе Татьяны, за которым она когда-то проверяла тетрадки своих учеников, в одном из ящиков обнаружилась стопка моих писем к ней. Хоть поначалу было неловко читать чужие послания к жене, писал Андрей, однако прочел – прочел, потому что Татьяна не была чужой, я тоже, к тому же я пропал из Москвы, не отзываюсь по телефону, и надо было понять, где я. Оказалось, его сердечный друг отбыл на историческую родину. Вот жопа! Хотя, может быть, жопа сделала правильно, ибо любой жопе завсегда хочется сидеть на мягком месте. (То есть после делового тона в письме стали проскальзывать знакомые ироничные нотки. Будь Андрей рядом, я бы сказал ему, насколько место, где я теперь, мягкое, учитывая перманентные войны и теракты.)

Итак, он понял, что я в Израиле, но понял это, образно говоря, не вчера, а когда, вернувшись после освобождения из плена и затем уже на родине отлежав в госпитале, наконец оказался в своей квартире на Верхней Масловке. Это было в 1993-м. То, что Татьяна покончила с собой, он знал, об этом ему сообщили, когда он выздоравливал в госпитале. Потом… Потом с ним что-то было. А что? Тут следовала путаная информация: уволился со службы по состоянию здоровья, получил военную пенсию (если формально – вследствие заболевания, полученного в период военной службы), долго ничего не делал, но вдруг понял, что ему нужно. Нужно теперь. Наскоро окончил какие-то курсы лесничих и оказался в заказнике. Каком? Где-то во Владимирской области, в глухомани, хотя глухомань эта относительно недалеко от Москвы, что-то около 250 километров, возле города Коврова. Клязьминско-Лухский заказник, а проще – Клязьминский.

Уже два года тут. Значит, живу, лесникую, – писал он далее. – И вот решил написать тебе. Раньше не мог, извини, так складывалось. Значит, ты приезжай ко мне. Ты – ко мне, именно так. А я к тебе не поеду, потому что это опять где-то там, Ближний Восток, Средний Восток – это уже не по мне, не могу, не желаю. Значит, ты приезжай.

Конкретно. Оформи визу, приглашение от меня на твое имя поступит в наше российское посольство через мое бывшее ведомство. Повторяю: через мое бывшее, именно так – позвонил туда, попросил по старой дружбе, и там дали «добро». Поэтому поезжай в твой Тель-Авив, в консульский отдел по адресу: улица Бен Йегуда, дом 1, этаж 1. Видишь, какие мне пришли сведения, даже адресок для тебя! Короче, оформляйся и приезжай, я тебя встречу в Коврове, только сообщи заранее, когда, во сколько и прочее… А, да, из Москвы таким макаром: с Ярославского вокзала поездом на Нижний Новгород, до города Коврова, это недолго, часа четыре. Скоро начало зимы, с билетами проблем не будет, купишь прямо на вокзале. И одевайся потеплей, тут тебе не Ближний Восток, а русские морозы. Хотя скорее всего, пока то да сё, ты приедешь ближе к весне. Да нет, одевайся, как хочешь, а я тут тебя утеплю. Но тем не менее не в рубашечке с коротким рукавом, понял? Короче, действуй!

Вот ведь как! Счастливая пора, когда подписали договор о безвизовом режиме между Россией и Израилем, еще не настала, а я уже вскоре получил визу, причем получил по блату, благодаря «бывшему ведомству», то есть ГРУ (но это между нами!). В общем, прямо чудеса в решете!

Хотя главным чудом было вовсе не это. Андрей – жив! И зачем же тогда Татьяна покончила с собой? Почему она так сделала – ясно, однако ведь поторопилась, поторопилась! Выпила целую россыпь снотворных и заснула, навсегда…

Что я пережил, получив Андреево письмо, словами не передать. Сразу – возрождение из небытия одного человека и зряшный уход в небытие другого. Уже не сказка, а некая шизофрения – расщепление личности.

4

Этой весной все вышло поздно. Поздно случились последние заморозки, почти в конце марта, поздно отбаловали холодные ветра. И хотя еще в середине марта прилетели передовые грачи и жаворонки, да не тут-то было: кругом снега.

Однако вскоре все-таки появились первые проталины, но не в лесу, а возле обтаявших дорог в полях. Вот тогда-то и пошел большой перелет: уже не передовые, а основные отряды весенних птиц. Большие стаи летели – черные, с солидными, гортанными криками «крра». Они чернели на фоне мутной голубизны ломкого неба. Значит, все-таки весна.

А снег лежал долго, особенно в лесу меж стволами, в оврагах и низинах, по берегам ручьев, звук которых был слышен, но сами они еще невидимы. Однако все бухло, бухло, под ногами уже проваливалось, на снегу чернели упавшие ветки, шишки, обрывки сосновой коры, и постепенно снег становился крапчатым, низким, осевшим, слабым, он забухал водою, напитывался ею и медленно таял. Воздух был полон влагой и запахом сырой земли. Земля уже пахла, а это означало, что скоро придет пёрло.

Да, Андрей так и сказал, втянув носом воздух: «Поздно нынче, эта весна поздно, но уже пёрло». Я не понял, а он пояснил: «Пёрло – это понятие такое. Значит, пошло-поехало, уж не остановишь никаким заморозком. Так и называется – пёрло. Существительное такое, наше, природное, свойское, однако ж всем понятное, – и повторил со вкусом: – Пёрло, существительное, – потом добавил: – Теперь набух пойдет».

Ну, тут я догадался – про набух…

Вот что я увидел и понял, оказавшись у Андрея в заказнике. Так увидел и так описал (подробней – см. выше, в главе 1). Представьте себе мои ощущения после пяти лет жизни в жарком Израиле, где ни снега, ни прочего родного, если о природе.

Но дело не только в природе. Если вы понимаете, о чем я.

Так у нас сложилось, что в первые два дня, бродя по лесу или пребывая в доме, мы чаще помалкивали, а если возникал разговор, то в основном говорил я. Да, рассказывал об Израиле и моей жизни там. Андрей задавал какой-нибудь вопрос, а я подробно отвечал, и эти мои ответы превращались в долгие рассказы, немного юморные, немного грустные, но при всем при том вполне реальные. Он внимательно слушал, почти не перебивая и без эмоций. Что там крутилось в его голове, было не понять. Это напомнило мне тот период нашей школьной жизни, когда мой друг отличался выраженным аутизмом. Так было, если помните, класса до восьмого, когда у них с Татьяной возникла сумасшедшая, то есть уже не платоническая, любовь.

Значит, я говорил о моей жизни в Израиле, а хотел не говорить, а слушать. Его, Андрея. Что и как произошло с ним? С ним и вокруг него? Что это за мистическая чертовщина про будто бы живую Татьяну? Про ее гребень и плащ, которые она будто бы забыла здесь? И поскольку эти гребень и плащ вполне реальны, материальны (ведь я сам видел: гребень – на полочке над раковиной, плащ – в сенях), то реальна ли Татьяна или это бред, рожденный в мозгах порядком пережившего человека, который и прежде не отличался здоровой психикой, а конкретно – имел диагноз.

Однако Андрей пока молчал. А я не лез с вопросами, поскольку давно знал, что грузить его этим бесполезно. Если созреет, сам начнет рассказывать. А если нет?..

На третий день после моего приезда он произнес прямо с утра за завтраком:

– Сегодня поедем.

– Куда?

Андрей уточнил, но уже не столь категорично:

– Верней, попробуем поехать. Моя «Нива» хоть внедорожник, но не амфибия. Рискнем, однако. Рискнем? Вот именно. По снегу и воде. Попробуем все-таки до дальнего озера добраться. Это куда мои красавцы селезни должны прилететь. И еще белолобые гуси. Думаю, первая волна уже прилетела. Но даже если так и если доберемся, охотиться я не буду. Просто на то озеро хочется. А на обратном пути, может, зубров увидим. То место я знаю… Короче, ты одевайся. Я сапоги тебе возьму резиновые, в багажник брошу. А сейчас надо в термос кофе налить под завязку. И бутербродов наделать. Давай – ты режь бутерброды, а я за кофе.

Вскоре мы тронулись. В «Ниве» кисло пахло бензином и сыростью, поначалу было прохладно. Но, спасибо печке под ногами, через некоторое время стало тепло, а к запахам я привык. Узкая заснеженная дорога шла через лес, но машина двигалась более-менее нормально. Серые небеса, сумрачный смешанный лес – в общем, полная глухомань, казавшаяся безжизненной.

Андрей покачал головой:

– Это ты не прав, поэт. Тут сейчас такая жизнь – самый разгар! Весна ведь, всеобщее пробуждение, в организмах соки бродят. Мы не видим ни черта, а тут… тут у нас кто? – и стал перечислять, причем с удовольствием: – Выхухоль, бобр, лось, кабан, волки, лисицы, еноты, кроты, хорьки, барсуки. Царство всевозможного зверья! А ты – безжизненность! Нет, тут бурлит своя разумная жизнь и всем место находится. Только мы не видим этого. И пусть так – у нас свое, у них тоже. Ты гляди туда, гляди, – кивнул Андрей на лес за окошком машины, – там жизнь. Непрерываемое, успешное выживание… Кстати, об этом… – произнес он после паузы и замолк.

– Об этом – о чем?

Наконец он ответил:

– О выживании… Вот, вспомнилось мне. Но уже не о зверье, а о человеке. О том, первом. Даже прапервом. То есть о нашем древнем предке. О его выживании путем расселения. Преинтересная история! Это я там узнал… там, понимаешь?

– Ну и что ты там узнал? – тут же спросил я, боясь, что он опять замолкнет, ибо слово «там» было произнесено неспроста.

– Там… Один археолог… Англичанин… В Йемене…

Он делал долгие паузы, но сейчас оттого, что машина натужно брала подъем и Андрей, лавируя между огромными снежными лужами на дороге, то прижимался к обочинам, то давал задний ход и затем на скорости пытался преодолеть эту горку. Наконец получилось. Лес расступился, и наша «Нива» выбралась на относительно широкое пространство между полями. Или лугами, не знаю, как в точности. Мы поехали побыстрей – снег на здешнем проселке почти стаял, хотя оставались большие разводья, но не глубокие, поэтому внедорожник шел нормально. Андрей явно приободрился и продолжил, уже не особо отвлекаясь от работы за рулем:

– Э, сударь мой, помнишь, я говорил тебе, что Йемен – это проходной двор?

Я кивнул:

– Помню. Говорил, что это проходной двор для разведок.

– Верно, так и есть. Во всяком случае, было: для ЦРУ, английской Defence Intelligence, Моссада, нашего ГРУ, ну и всяких арабских. Однако Йемен – это проходной двор не только для разведок, но и для человечества. Для человечества в видовом смысле, понимаешь? Для разведок – в наше время, а в древности, почти сто тысяч лет назад, та прибрежная территория, где нынче Йемен, стала проходным двором для наших прапрапредков. Во как!

– Красиво! Это байка или наука? – хмыкнул я, но без иронии, а с заинтересованностью. – Повествуй дальше.

– Дальше… – пауза. – Дальше так… Это мне рассказывал Джефф, англичанин-археолог, а вообще-то разведчик. Ага, он там, на юге Аравии, давно что-то копал… ну как ученый, и однажды его завербовала военная разведка Великобритания, та самая DI. Это понятно, ибо удобно: шастает дядька туда-сюда по пустыням и побережью, копает, общается с племенами… да, удобный человек, много знает и, главное, много может узнать, поскольку говорит и по-арабски. Короче, ценный информатор. Так его завербовали. И так его потом и хапнули йеменцы – как разведчика. Где-то возле Эль-Мукалла. И в плен. И привезли под Тарим, где уже томился я. Ну да, в плену. Уже несколько месяцев…

Андрей вновь сотворил долгую паузу и будто ушел в себя. Потом, видимо, вспомнил обо мне.

– А, да, Тарим, Тарим. Ты же не знаешь, что это за сладкое местечко в Йемене! Довольно далеко от побережья, на северо-востоке, в глубине страны, там, где пустыня переходит в скальное плато. Жарища – как на сковородке в аду. Небольшой городок. Но славен он тем, что там всякие мусульманские святыни, а местные люди, они радикально-исламистского толка, фанатики. Милые господа, в общем, если ты что-то в этом понимаешь. Вот там и содержали пленных европейцев, кто попался. Я – попался, бляха-муха, вычислили меня, хотя то, что я русский, так и не узнали – считали, что английский разведчик. И это плохо, потому что к англичанам у них ненависть особо лютая. Но что делать – открывать себя я не имел права, такое правило, верней закон. Понял? Молодец. А теперь смотри туда, – он ткнул рукой куда-то вперед и левее дороги, по которой мы сейчас ехали.

– И что там?

– За тем дальним леском мое озеро. То самое. Название чудное – озеро Смехра, во как! Почему Смехра, не знаю, и никто не знает, Смехра – и всё! Что-то среднее между смехом и смертью. Да? Вот туда и едем и, глядишь, доедем.

– Прекрасно. И что дальше – про Тарим и плен?

– Про Тарим и плен… Нас, восьмерых, держали в доме с наглухо закрытым двором, где днем позволяли сидеть, питаться, курить, играть в карты или нарды. Пить позволяли. Еда раз в день, обед. Зеленый чай – сколько хочешь. На заборе сверху – охрана. И как не жарко им – постоянно сидеть там на самом солнце! По ночам – в дом, выходить нельзя, запирали. О побеге и речи нет… Ладно. Зачем держали, не знаю. Наверно, на будущее – мало ли как и что сложится. Понимаешь, эти охлочукчи-руководители бывшего нашего Йемена, то есть народно-демократического, они после объединения драпанули в Оман, их сторонники тоже, но некоторые остались, и за ними, а также британскими и советскими разведчиками шла охота. Потому что все-таки были попытки восстановить независимость бывшего Йемена, демократического, пронашего. Неудачные попытки, да… Расправлялись по-черному. Но плененных европейцев все-таки держали на случай обмена или чего-то еще. А своих, то есть южных йеменцев, которые враги, тех, значит, сразу казнили… А, да, мы про Джеффа, того англичанина-археолога! Ну да, ну да… Погоди, сейчас к озеру будем подъезжать, тут надо внимательно, а то поплывем-потонем.

Я не стал торопить с продолжением рассказа и глядел вокруг, пока наша «Нива» осторожно въехала в лес по сразу сузившейся дороге. Она заметно пошла под уклон. Кругом разводья и снеговые кучи, будто брустверы. Но как-то мы продвигались к невидимой пока цели, изредка застревая или проскальзывая в неглубокой воде, по льду под ней.

– Уже скоро, – спокойно сказал Андрей, – еще минут пять, и будет пригорок, там суше, там и станем. И будет тебе озеро Смехра.

Так и вышло. Озеро было еще в снегу, но и в больших полыньях. В них плавали птицы. И по снегу вокруг ходили птицы. А мы, выйдя из машины, встали на обещанном Андреем пригорке и смотрели на них.

– Ты переобуйся, – приказал Андрей вскоре. – В багажнике сапоги для тебя. А внутри них шерстяные носки, я положил. Ага, не забыл, а как же! Ладно, садись, переобувайся. Походим немного, где сможем, потом перекусить надо. Бутерброды, кофе. Жаль, выпить нельзя: за рулем, тем более по такой дороге, – ни-ни! Твоя драгоценная жизнь…

– А твоя?

– Моя – да нет, зачем? Хотя как же тогда Татьяна?

Вот тебе и приехали! Опять про Татьяну! Будто она живая. Или что, живая?..

Мы вышли по снегу к самому берегу и теперь смотрели на долгую гладь озера. Было пасмурно, тихо. Что там за птицы плавают и ходят по льду, я не знал. Андрей стал объяснять:

– Те, что плавают в полыньях, – это утки. Да приглядись же ты, задница городская! Утки, конечно. Из передовых, то есть которые прилетают первой волной. А вот которые гуляют по льду и снегу – это казарки, или белолобые гуси. Видишь, они крупнее. Почему-то эти гуси-казарки не очень большие любители плавать, хотя умеют это чудесно. Кстати, они прилетают оттуда, от тебя, из тех краев – северной Африки, Ближнего Востока. Зимуют там. Но вообще-то это северная птица, наша. Основная их масса обитает в тундре или возле рек и озер таежной зоны, но небольшие группы есть и в наших краях. Вот, прилетели. Хотя, черт их знает, может, отмигрируют еще севернее, то есть тут они лишь пролетом. Да, есть такое понятие: пролетная птица… Красивая, да. Сам гусь – бурый, лапы желтоватые, а в основании клюва – большое белое пятно. Отсюда и название. И немаленький: сей гусь, который взрослый, в соку, он до трех килограммов.

– Охотишься на него?

– Никогда! Ему ж еще на север лететь, там размножаться. Тут я – по селезням, только по ним, а по уткам, то есть дамам – нельзя, не положено, им яйца нести вскоре, как установится тепло. Понял?

– Понял. А еще понял, что жрать хочу. Кто-то обещал…

– Намек принят. Пошли к машине, найдем пенек, разложим боеприпасы…

Кофе в термосе оказался почти еще горячим. Мы с удовольствием запивали им бутерброды с салом. Андрей был явно доволен тем, что нам удалось добраться сюда, несмотря на весеннюю распутицу. Сам его вид, выражение лица говорили об этом. Поэтому я решил напомнить о прерванном рассказе:

– Так мы остановились на том, как ты в плену и как твой археолог-разведчик Джефф… Правильно я запомнил его имя?

– А, да-да, верно. Джефф, да.

– Постой, а как вы общались между собой?

– Привет! На английском, разумеется! Я на нем почти мастер. В ГРУ хорошо учили, верней, вбивали. Потом – долгие годы в загранке этой чертовой, в бывшей английской колонии, где все на нем говорят или понимают, помимо своего арабского. Да я и на арабском кое-что могу и понимаю почти все. А еще, да будет тебе, семиту, известно, там есть язык махри, на нем говорят на востоке Йемена, это южноаравийский язык, и он из группы семитских. Короче, я и на этом семитском кое-что понимал, когда в Тариме сидел у этих фанатиков. Они на махри говорили между собой, а я понимал, значит… Ну ладно, о Джеффе. Давай закурим… Значит, так.

И наконец последовал рассказ.

– Джефф – он, значит, археолог в девичестве, ученый из университета города Лестера, как он говорил. Если не врал, конечно. Да нет, не врал. Про этот Лестер много рассказывал. Что он основан еще римлянами, недалеко от Бирмингема. Про тамошний университет. Говорил, например, его окончил Брэдбери – ну знаменитый писатель-фантаст, тебе известный. В общем, этот хороший сукин сын Джефф занимался серьезной наукой – конкретно первыми людьми, то есть нашими с тобой давнишними предками. Занимался, копал, копал – и попал в плен к потомкам этих самых пра-пра-пра. Вот он и читал мне лекции, чтобы время скоротать. Хотя время для нас как-то утратило смысл: полгода, год – каждый день одно и то же. Спасибо, не бьют, еду дают, воду, чай. Ну карты, ну нарды. Просил шахматы – отказали. Во народ!.. Ладно. Значит, Джефф.

Он мне про Еву толковал, про праматерь нашу. Говорил, она, ей-богу, была. Ну не Ева, а так сказать Ева, наша прародительница. Она, говорил, проживала в восточной Африке где-то 120–150 тысяч лет назад. И от ее потомства все мы и пошли. Видимо, неплохо размножались те первые сапиенсы. Но надо было выживать дальше, и вот тут-то начинается самое интересное – начинается экспансия человека, или, если по-научному, по Джеффу, расселение предковой популяции хомо сапиенс сапиенс. Это было, если я правильно запомнил, 80–100 тысяч лет назад. И расселение из восточной Африки шло несколькими группами. Одни группы переселились на юг Африки, другие – на ее запад, а вот третья группа, которая поначалу оставалась в восточной Африке, она потом стала расселяться… куда? В Евразию.

– Это как? На коврах-самолетах? – сострил я.

– Ага, почти. Предполагается, говорил мне Джефф, что 70 тысяч лет назад (ну плюс-минус, конечно) небольшая группа этих людей пересекла Красное море и оказалась в Аравии. И не на коврах-самолетах, а вплавь или пешком. Как? Запросто. Тогда шла последняя ледниковая эпоха, и уровень моря здорово опустился, да так, что Баб-эль-Мандебский пролив, который между восточной Африкой и югом Аравии, стал вполне форсируемым. Смотри: сегодня ширина пролива всего 20 километров, глубина на фарватере где-то сто метров, но тогда, в ледниковую эпоху, уровень моря мог быть премного ниже, а сам пролив более похож на мелководную протоку шириной с километр, а в отдельных местах напоминал цепочку отмелей.

Ну вот и форсировали – или на примитивных лодчонках, или на плотиках, а то кое-где и вброд. Так или иначе, перебрались на землю сегодняшнего Йемена, и хорошо им там показалось: береговая полоса, кругом жратвы полно – рыба, моллюски, плоды на деревьях, кое-какая живность. Поселились там, жили, выживали, а дальше… дальше пошли дальше. Я ж говорю тебе: территория Йемена – и тогда, и сегодня – проходной двор!

Делаем вывод: хомо сапиенс сапиенс первоначально расселялся из Африки на восток вдоль побережья южной Аравии. А дальше куда? А вот дальше пути групп людей разделились. Одни двинулась на Ближний Восток и далее севернее, в Европу, то есть к нам. Другие потопали к Персидскому заливу, затем в Индию, затем в Индонезию, а через 25 тысяч лет после исхода из Африки первые группы людей достигли Австралии. Вот и вся картина. Красиво?

– Красиво-то красиво. А насколько достоверно?

Андрей бросил в снег окурок, сделал глоток кофе, потом сказал:

– Насколько? А черт знает! Хочешь – верь, хочешь – нет. Джефф говорил, что будто это почти доказано. Ну плюс-минус. А вообще-то… Тем более его уже не спросишь. Убили археолога. Ага, убили. В той заварухе, когда напали на дом, в котором нас держали. Такая стрельба, перекрестный огонь, а кругом ночь, ни черта не понять! Всю охрану перебили, а из восьми пленных в живых остались только двое, я в том числе. Наутро зачем-то фотографировали результаты этой операции, но кто ее проводил, я так и не понял. Там ведь столько враждовавших племен, столько вооруженных отрядов! И уже потом, после того как я оказался в Сане у своих и меня вывезли в Москву, потом, уже в Москве, когда я лежал в госпитале Бурденко и общался с являвшимися ко мне моими начальниками, я понял, что на фотографии, попавшей в йеменские газеты, убитого Джеффа приняли за меня.

– Это как? Как же это? – не сдержался я. – Разведка – и перепутала?

– Бывает. К тому же не мудрено: мы оба светловолосые, а еще здорово выгорели под тамошним солнцем. Лежит убитый блондин на боку в странной позе, лицо в крови, толком не разберешь… Да-да, понимаю, можно было перепутать. Вот и перепутали. Наши в Москве перепутали. А почему еще? Меня-то, меня живого, на тех фото не было! Это раз. А два – меня вывезли из Тарима не сразу, в Сане я оказался только через месяц, не в себе был, а где был, сам не помню, и что было, не помню тоже… Да, потом Сана, я у наших… Потом в Москву. А там, оказывается, уже давно считали, что я погиб, когда числился пропавшим без вести. А тут еще эти фото в газете. Вот и пришли к окончательному заключению – погиб. Разведка – она не Господь Бог, ошибки тоже случаются, хотя и редко. Вот такая история, поэт. Поехали-ка дальше, я тебе еще кое-что покажу…

Поехали, и я видел, что Андрей будто захлопнулся. Видно, воспоминания нахлынули. А мне-то подумалось, что теперь, начав про плен, он расскажет все. Как за ниточку потянет – одно, другое, третье, и так дойдет до Татьяны… Нет, не вышло. Но, боже мой, сколько же он пережил!..

А в тот день мы еще добрались по лесной дороге до места подкормки зубров. Изба, а рядом с ней – корытца кормушек на ножках. Андрей рассказывал, как специальная группа егерей занимается этим – подкормкой зубров по зиме и ранней весне. Стадо небольшое, но есть надежда, что будет расти. Старожилы-зубры тут еще с 80-х годов, их завезли из Приокско-Террасного заповедника, и самый знатный из них – Яшка. «Жаль, – сказал Андрей, – что ты его не увидишь: шикарный мужик, с характером, как и положено вожаку. Но он со своим стадом является только на звук трактора или егерского рожка. Знает, зараза, что дармовую жратву доставили!..»

Сплю я вообще хорошо, а после этой поездки и обильного ужина дома, когда мы наконец улеглись, сразу заснул, но вот странно – пробудился среди ночи. Может, в туалет захотелось? Да нет, вроде не тянет… Лежал и думал: странно. Поневоле вспомнились фрагменты поездки, рассказ Андрея. Да, Андрей, Андрей… В общем, минут через десять, дабы не мучиться, решил выйти на кухоньку, посетить таки туалет, отпить холодного чаю, покурить, а после лечь и, дай бог, заснуть.

Еще через минуту, поборов лень, тихонько поднялся, впотьмах нашарил рубашку и, как был в трусах, выбрался из комнаты. О-па, а там, на кухоньке, – Андрей! Он сидел на табурете у маленького столика, на котором обычно готовили, и читал. Увидев меня, захлопнул книжку и произнес:

– Какое явление – их сиятельство в трусах!

– Ты не дама, переживешь!

– Придется. Не доел, не допил, недостаточно опорожнил мочевой пузырь?

– Да нет. Проснулся, и всё. А ты чего полуночничаешь?

– Я? – Андрей опять взял в руки книжку, и я сразу узнал ее. – Да вот, читаю, читаю и, представь, не то что получаю удовольствие, а… – он стал подыскивать слова: – Больно это! Бляха-муха, как это высоко и больно! Вот что ты натворил, поэт!

– Брось, там не только боль. А за «высоко» – спасибо.