Текст книги "Сталин, Иван Грозный и другие"

После сожжения Москвы в 1571 г., которую не сумел спасти опричный корпус, и нового нападения Девлет-Гирея в 1572 г., которое было отбито земскими воеводами, доверие царя к данному составу опричнины пошатнулось. Начался новый пересмотр или, как выражался сам Грозный, «перебор людишек», то есть пересмотр военных списков, а в связи с этим отобрание у провинившихся опричников поместий и возвращение их согнанным со своих мест при учреждении опричнины вотчинниками. Штаден не был принят ни в один из новых списков, лишился всех своих владений, но благодаря своей изворотливости, избегнул прямой опалы. Начинается новый период его жизни[180]180
  Как известно, судьба большинства известных опричников была печальной. Многие из них были казнены, причем не менее изуверски, чем земские бояре и их окружение. Это лишний раз говорит об импульсивной, хаотичной и непродуманной не только внешней, но и внутренней политике царя. Опричнина потерпела полный крах не только как вооруженная, но и как репрессивная сила, давшая толчок к внутреннему разложению государства.


[Закрыть]. Он бросил все московские дела и предприятия и перебрался на север. Сначала построил в рыбной слободе (Рыбинское) мельницу, потом «обдумывая, как бы уйти из страны», двинулся дальше на Поморье, где занялся торговлей мехами. Устроению побега помогли его связи с сильными людьми, его актерские дарования, его опыт в торговом деле: «Я был хорошо знаком с Давидом Кондиным, который собирал дань с Лапландии. Когда я пришел туда, то я заявил, что я жду купца, который должен мне некоторую сумму. Здесь я встретил голландцев. Я держался как знатный купец и был посредником между голландцами, англичанами, бергенцами из Норвегии и русскими».

В 1576 г. в Коле он сел на голландский корабль, который вез 500 центнеров каменных ядер для артиллерии инсургентов, боровшихся в Нидерландах против Испании, сам он увозил большой груз мехов, которым, вместе с одним русским купцом, удачно расторговался на Лейпцигской ярмарке. Он и не думал покидать совсем и навсегда русскую землю. Неистощимый на фантазии, он придумывает все новые и новые способы, чтобы вернуться в Московию, хотя бы и другим манером, чем раньше. Он едет в Швецию, принимает поручение от брата короля герцога Зюдерлапландского разузнать, есть ли в Голландии русские торговые люди, караван которых герцог мог бы перехватывать на своих пиратских судах по дороге к Балтике.

Разыскивая по Германии шведского принца, Штаден попадает к его родственнику, Георгу Гансу, безземельному князю империи, своего рода бездомному авантюристу, мечтающему о создании подобного шведскому германского пиратского флота для борьбы с «нехристями-московитами».

Штаден крайне заинтересовал пфальцграфа своими рассказами о Московии. Оба искателя приключений отлично спелись между собою: сначала через пфальцграфа, потом лично. Штаден представил императору Рудольфу II ни более ни менее как план большой агрессии, начиная с высадки десанта в Коле и в устье Онеги. Такова личность этого оборотня, который соединяет в себе поразительные таланты с мелочностью и низостью поведения, несмотря на отталкивающие свойства его, мы должны признать одним из умнейших современников Ивана Грозного и удержать в памяти его суждение о московском царе, которому он был так враждебен и перед которым все-таки втайне преклонялся: «Хотя всемогущий бог наказал русскую землю так тяжко и жестоко, что никто и описать не сумеет, все же нынешний великий князь достиг того, что по всей земле, по всей его державе – одна вера, один вес, одна мера! Только он один и правит! Все, что ни прикажет он – все исполняется, и все, что запретит, действительно остается под запретом. Никто ему не перечит: ни духовные, ни миряне. И как долго продолжится это правление ведомо богу вседержителю».

Если Штаден и Шлихтинг произвели сильное впечатление на современников своими обвинениями Ивана Грозного в бессмысленной жестокости, то на историка наших дней их свидетельства действуют в смысле как раз обратном. Приводимые ими факты как раз объясняют «террор» критической эпохи, показывают, что опасности, окружавшие личность и дело Ивана Грозного, были еще страшнее, политическая атмосфера еще более насыщена изменой, чем это могло показаться по данным ранее известных враждебных московскому царю источников.

Не в очередной подозрительности приходится обвинять Ивана Грозного, а, напротив, в излишней доверчивости по отношению к созданной им гвардии, и в особенности ее контингенту иностранцев, в недостаточном внимании к той опасности, которой ему грозила со стороны реакционной оппозиции, и которую он не только не преувеличивал, а скорее недооценивал[181]181
  Удивительно, как легко немолодой ученый, воспитанный дореволюционной исторической наукой, ученик таких корифеев, как Ключевский и Герье, интеллигент, выросший в России и живший в эмиграции в атмосфере достаточно широкой научной свободы, в течение самого короткого времени перестроился на советский, а точнее на сталинистский лад. Оказывается, Грозный не был болезненно, противоестественно подозрителен. Напротив, был излишне «доверчив» по отношению… к им же созданной опричнине (так называемой «гвардии»), к им же завербованным наемникам-иностранцам, а заодно и к таинственной «оппозиции». Чуть ли не слово в слово эти характеристики доверчивого до глупости царя повторят Алексей Толстой и в какой-то степени Сергей Эйзенштейн. Игра в перестановки моральных минусов на плюсы и обратно – любимая игра вождя, из чего можно сделать заключение, что к этому времени основные ее условия Виппер принял, но наполнил собственным «конкретным» содержанием.


[Закрыть].

Два факта для понимания политических настроений в Москве конца 60-х и начала 70-х гг. выступают перед нами с полной отчетливостью.

Это, во-первых, крупнейший заговор московского и новгородского боярства, духовенства и дьячества на жизнь Ивана IV, готовившийся в конце 1567 г. Во-вторых, это завоевательная кампания крымского хана Девлет-Гирея, которая заходила за пределы случайно удавшегося грабительского налета ордынской конницы.

Скажу сначала о первом.

В свое время сыскное дело 1567 г. было утеряно, не без участия, вероятно, боярства, сочувствовавшего казненным: не сохранилось сведений о нем и в летописной традиции, усердно скрывавшей этот крайне невыгодный для оппозиции факт. Его старалось, с другой стороны, скрыть также и правительство от иностранной дипломатии и европейского общественного мнения, чтобы не уронить авторитет царя[182]182
  Предположение о том, что многие архивные материалы XVI в. не дошли до нашего времени, высказывали еще со времен Карамзина, поскольку многое действительно погибло во время страшных пожаров, главным образом, деревянной Москвы и татарских набегов XVI в., в период Смутного времени, пожаров XVI в., а потом в огне войны 1812 г. Но не было и нет никаких свидетельств того, что боярская «оппозиция» XVI в. сумела сознательно уничтожить документы царских архивов (кто, когда, как?), предусмотрительно заметая следы своего предательства перед потомками и будущими советскими историками. И уж совсем фантастично предположение, что таким способом средневековое «правительство» скрыло следы боярского заговора от иностранных дипломатов и «европейского общественного мнения». То, что до революции 1917 г. можно было принять за игру темпераментного историка в невинную терминологическую модернизацию, теперь вылилось в опасное политическое передергивание: модернизацию грозненской и архаизацию сталинской эпох. Тогда никто не мог предвидеть, что под жарким среднеазиатским солнцем 1942 г. произойдет окончательное сближение опричной и советской истории. Восьмидесятитрехлетний старик, конечно же, понимал, что оправдывая и обеляя кровавого старика-царя (в 53 года по средневековым меркам – старца!), он оправдывал и обелял 65-летнего генсека. Историки на протяжении двух столетий ищут следы заговора 1567 г., но пока тщетно. Если учитывать начавшуюся Ливонскую войну и тяжкую атмосферу, которая царила в стране, особенно в результате опричного террора, да и после разгрома опричнины, то заговоры действительно могли быть. Но Виппер, а затем и часть cоветских историков, деятелей культуры и партийных функционеров, стали утверждать, что опричный террор был ответной реакцией на заговоры и измены родовитой знати, а не на оборот. Что дикая, ничем не оправданная искусственная гражданская война, развязанная властью против собственного народа, в том числе террор против крестьян и городского населения, возможно, привела к попыткам сопротивления. Все это было нужно для того, чтобы слушатели и читатели историка волей-неволей провели параллели с современной эпохой, полной слухов о заговорах, предателях, шпионах, убийцах, отравителях… В сталинском СССР официально никто не отрицал репрессий, но они, как утверждалось, были защитной реакцией пролетарского государства «на обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму». Через переоценку опричнины Грозного Сталин предполагал получить моральную индульгенцию на самый массовый террор в истории человечества.


[Закрыть].

У Штадена мы находим очень ценные сведения по этому поводу, но события рассказаны тенденциозно и переданы в неверном, обратном порядке. Он сначала говорит об опалах, казнях и убийствах, совершенных Иваном Грозным и опричниками, а потом о тех фактах государственной измены, которыми была вызвана расправа.

Вот что он пишет:

«(Челяднин) был вызван в Москву, в Москве он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму. А Великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожег по всей стране все вотчины, принадлежавшие упомянутому Ивану Петровичу![183]183
  После этих слов Виппер опустил: «Села вместе с церквами и всем, что в них было, иконами и церковными украшениями – были спалены. Женщин и девушек раздевали донага и в таком виде заставляли ловить по полю кур». Далее по тексту. (Штаден Г. Записки немца-опричника. Составление и комментарии к.и.н. С.Ю. Шикарева. М., 2002. С. 45.) Виппер всячески старался обойти проблему личного участия царя в убийствах, пытках и грабежах, особенно в тех случаях, когда они были не мотивированы. В частности, он опустил очень важный рассказ А. Шлихтинга об обстоятельствах гибели боярина Ивана Петровича Федорова-Челяднина, необоснованно заподозренного в покушении на власть. Осенью 1568 г. царь вызвал его во дворец, заставил сесть на трон и обратился с такими словами: «Ты имеешь то, что чего искал, к чему стремился, чтобы быть великим князем Московии и занять мое место». Затем, по сообщению Шлихтинга, царь своей рукой зарезал боярина. Царь, как и все другие опричники, носил под одеждой для такого случая особый длинный нож (Шлихтинг А. Указ. соч. С. 22). Свидетельства очевидцев, и не только иностранных, полны описаниями собственноручных убийств великого князя, при участии сына Ивана, рассказами о патологических казнях, раз за разом изобретаемых царем, не только для подданных-мужчин разных сословий, но, в особенности, для их жен и детей, для военнопленных и случайных горожан. Что-то в этих свидетельствах вызывает сомнения, что-то в них, конечно, преувеличено, но по большей части эти свидетельства перекрывают друг друга даже в деталях, что является одним из признаков их достоверности.


[Закрыть]

Великое горе сотворили они по всей земле! И многие были тайно убиты. У земских лопнуло терпение! Они стали совещаться, чтобы избрать Великим князем князя Владимира Андреевича, а Великого князя с его опричниками убить и извести. Договор был уже подписан.

Затем рассказывается, что великий князь, ничего не зная о заговоре, ушел с войском к литовской границе, в Порхов. План его был таков: забрать Вильну в Литве, а если нет, так Ригу и Лифляндию».

«Князь Владимир Андреевич открыл Великому князю договор и все, что замышляли и готовили земские».

(Штаден опускает очень важное обстоятельство: слабоумный Владимир Андреевич[184]184
  Никаких доказательств слабоумия князя Старицкого нет, напротив, Грозный на протяжении многих лет специально держал его вблизи себя, систематично ослабляя политическое и экономическое влияние, пока не уничтожил. Он участвовал в большинстве военных мероприятий царя и часто занимал высокие командные посты. Возможно, он был слабоволен и до крайности запуган царем и обстановкой террора при дворе и поэтому поспешил принести царю список своих сторонников? Версию «слабоумия» подхватили советские деятели сороковых годов ХХ в. Таким его представил Ал. Толстой в кратком эпизоде пьесы «Трудные годы». Очень ярко нафантазирован образ князя слабоумного, на грани юродства, в фильме С. Эйзенштейна. Роль прекрасно сыграна актером Кадочниковым, но о фильме речь впереди.


[Закрыть] был подставным лицом, во главе заговора стоял богатейший и влиятельнейший боярин, крупный вотчинник Федоров-Челяднин, об убийстве которого без всякой мотивации автор поспешил упомянуть выше.) «Тогда Великий князь распустил слух, что он ездил прохладиться и осмотреть прародительскую вотчину».

На самом же деле начались величайшие жестокости: «вернувшись в Александрову слободу, Великий князь приказал переписать земских, тех, которых он хотел убить и истребить при первой же казни. К нему начали приводить бояр, одного за другим, и он убивал их, как ему вздумается, одного так, другого иначе»[185]185
  Балаганно обставленная самим царем сцена убийства Федорова-Челяднина была использована Сергеем Эйзенштейном во второй серии фильма «Иван Грозный», однако в царские одежды кинорежиссер облачил и посадил на трон не боярина, а двоюродного брата царя удельного князя Владимира Андреевича Старицкого. На самом же деле Старицкий был отравлен. Штаден пишет: «Великий князь открыто опоил отравой князя Володимира Андреевича, а женщин велел раздеть донага и позорно расстрелять стрельцам. Из его (т. е. Владимира Андреевича) бояр… никто не был оставлен в живых» (Штаден Г. Указ. соч. С. 50, 180–181; Зимин А.А. Опричнина. С. 292). Штаден не точен – недолго в живых оставался сын Владимира Василий, а старшая дочь Мария была выдана царем замуж за датского принца Магнуса. Она умерла в заточении при Борисе Годунове.


[Закрыть].

А заговора точно и не было[186]186
  Заговора действительно скорее всего не было. Во всяком случае, состояние источников не позволяло как во времена Виппера, так и в наши дни судить по его поводу более определенно. Слухи о заговоре ловили за рубежом, надеясь на свертывание агрессивной политики Москвы, и иностранцы внутри страны, удивлявшиеся долготерпению народа «под властью тирана». А.А. Зимин, специально изучавший этот вопрос, пришел к выводу: «Все рассказы иностранных авторов о «заговоре»… передают лишь разнообразные слухи об изменах, распространявшихся в России и за ее пределами. Сами они не дают еще оснований считать, что эти слухи соответствовали реальным фактам». (Зимин А.А. Опричнина. С. 271. См. также: Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 316–320; Штаден Генрих. Записки немца-опричника. Комментарии Шокаева. С. 173). По существу, все они присоединились к мнению большинства дореволюционных историков. Это похоже на то, как в ХХ в. не было ни одного серьезного заговора против Сталина (так умело оберегал себя вождь от ближайшего окружения и так трусливо вела себя «оппозиция»), но слухи о них часто и широко распространялись за рубежом. Внутри Страны Советов политические инсценировки, открытые судебные процессы, грубая пропаганда и реальные казни «оппозиционеров» создавали иллюзию «обострения классовой борьбы». Часть советских исследователей (помимо Р.Ю. Виппера), Бахрушин, И.И. Смирнов, Д.Н. Альшиц, С.О. Шмидт, в той или иной степени придерживались версии заговора.


[Закрыть]. «Митрополит Филипп не мог долго молчать в виду этого (т. е. жестокостей Ивана IV). И благодаря своим речам, добрый митрополит попал в опалу и до самой смерти должен был сидеть в железных очень тяжелых оковах».

Замечания о «добром митрополите Филиппе» производит на нас впечатление курьезное: Штаден только что назвал виднейших деятелей земщины и среди них этого иерарха, уж кому-кому, как не ему были известны все нити заговора![187]187
  Во времена Грозного людей убивали часто без всякого оговора (формального обвинения), точно так же как и во времена Сталина убивали без формальностей: тайно или подстраивали «несчастный случай», «бандитский налет». Так, при Грозном был убит митрополит Филипп из знатного боярского рода Колычевых. По приказанию царя его задушил Малюта Скуратов в Тверском Отроч-Успенском монастыре в 1570 г., через год после низложения с митрополичьей кафедры. Иначе говоря, его «измена» никогда не была публично предъявлена, а вина заключалась в том, что он брал на себя смелось заступаться за опальных родственников и пытался осуждать царя за жестокость. Примечательно, что даже иноверец Штаден называет православного митрополита «добрым». Русской церковью Филипп причислен к лику святых мучеников еще в XVII в. патриархом Никоном. Я думаю, что этим Виппер мимоходом умудряется вместе с Филиппом зачислить в заговорщики и Штадена. Видно, как автор доклада избыточно нагнетает тему заговоров и предательств.


[Закрыть]

Заканчивается рассказ так: «затем Великий князь отправился из Александровой слободы вместе со всеми опричниками. Все города, большие дороги и монастыри от слободы до Лифляндии были заняты опричными заставами, как будто бы из-за чумы, так что один город или монастырь ничего не знал о другом».

Как объяснить эти меры в общегосударственном масштабе, указывающие и на страх перед взрывом Гражданской войны, и на опасность внешней интервенции? Тут у Штадена – недомолвка, и притом очень важная. Он ничего не говорит о том, что польский король Сигизмунд II Август, через некоего Козлова, сговорился с московскими боярами о выдаче в его руки царя московского. Как только известие о заговоре дошло до Ивана Грозного, он поспешил вернуться домой, а Сигизмунд должен был распустить свое войско, стоявшее в Радошковицах.

В этом пункте Штадена можно дополнить Шлихтингом, который знает о сговоре польского короля с московскими боярами, но остерегается упоминать о нем, чтобы выдержать свою линию изображения оппозиционного боярства в виде невинных жертв безумного тиранства. Но в одном месте неожиданно проговаривается: если бы польский король не вернулся из Радошковиц и не прекратил войны, то с жизнью и властью тирана все было бы покончено, потому что все его подданные (читай – «заговорщики»), были в сильной степени преданы польскому королю.

Наконец, к изображению надо сделать еще одно дополнение: как видно из переписной книги Посольского приказа, было формальное соглашение между партией московских бояр, духовенства и приказных и таковой же партией высшего духовенства, дьячества и торговцев Новгорода и Пскова. В возбужденном против них преследовании по изменному делу обвинение гласило, что архиепископ Пимен с московскими боярами хотел Новгород и Псков «отдати литовскому королю»[188]188
  Создается впечатление, что Виппер «консультировался» не столько с коллегами-медиевистами, сколько со следователями НКВД. Он не столько распутывал хитросплетения возможного заговора 1567 г., сколько спутывал в общий клубок события, хронологически не связанные и не доказанные. Между походом на Московию Сигизмунда II Августа и Новгородским разгромом прошло 3 года. Единственным доказательством враждебных царю контактов между поляками и новгородцами было подложное письмо Петра Волынца, смутные сведения о котором сохранились в летописных преданиях и «безымянной челобитной», якобы спрятанной Петром в новгородской сокровищнице. В «Описи царского архива» читаем следующее невнятное сообщение: «…Челобитная безымянная (между строками написано): «18 ноября взял к государю дьяк Василий Щелкалов), подали ее в Челобитную избу на Петрово имя Волынского, что будто Петр слышал у Федора у Новосильского про государя непригожие речи» (Опись царского архива XVI в. и архива посольского приказа 1964 г. М., 1960. С. 37). Получается, что это единственная реальная информация («непригожие речи»), послужившая предлогом для разорения нескольких древнейших русских городов и поселений, включая Клин, Тверь, Торжок, Новгород, Псков, и убийства множества людей, о точном количестве которых спорят до сих пор. Ни о каком предательском сговоре между московскими боярами, новгородским духовенством и купечеством не известно. Отдельные исследователи считают этот поход превентивной мерой правителя с целью предотвращения удара в спину в условиях Ливонской войны. Особая жестокость, с которой осуществлялась эта «мера», поражает даже современного читателя, знающего об ужасах ХХ, да и предыдущих веков. Виппер воспроизводит выдумки царя, пытавшегося выглядеть более достойно и мотивированно в глазах иностранцев и потомков. Все голословные обвинения, нагромождения фактов и оправдания, сделанные Иваном Грозным, дошли до нас в основном благодаря Синодальному списку «Лицевого свода» (официальной летописи), который, как считается, Грозный редактировал лично (Шмидт С.О. О датировке приписок в лицевом своде // Общество и государство феодальной России. С. 309), а также из писем царя князю Курбскому и Описи царского архива XVI в. (См.: Альшиц Д.М. Начало самодержавия в России. C. 207–227; Скрынников Р.Г. Переписка Грозного и Курбского. Парадоксы Эдварда Кинана. Л., 1973. С. 88–113; Зимин А.А. Государственный архив и учреждение опричнины // Общество и государство феодальной России. С. 296–304).


[Закрыть].

В последнюю минуту вельможные заговорщики растерялись и стали выдавать друг друга. Владимир Андреевич обманом вытянул список у Челяднина и отправился с этой бумагой к царю, но это новое предательство не спасло его. Розыск показал, что затевалась измена грандиозная, государственная.

Если заговор 1567 г. был вовремя расстроен и главные зачинщики подверглись казни, то этим далеко не устранена была опасность измены, отдачи врагу всей северо-западной окраины. Еще оставались на своих местах архиепископ Пимен и другие члены новгородской группы заговорщиков. Более двух лет длилось напряженное положение.

Можно ли после этого говорить о капризах тиранической натуры Ивана Грозного, подсмеиваться над тем, что в 1570 г. он, будто бы движимый трусливым страхом, нагрянул на мирное будто бы население Новгорода с целым корпусом опричников? Конечно, он должен был проявить величайшую осторожность. Ведь дело шло о крайне опасной для московской державы, крупнейшей за все царствование Ивана IV измене. И в какой момент она угрожала разразиться? Среди труднейшей войны, для которой правительство напрягало все государственные средства, собирало все военные и финансовые силы, требовало от населения наибольшего патриотического воодушевления. Тем историкам нашего времени, которые в один голос с реакционной оппозицией XVI в. стали бы настаивать на беспредметной ярости Ивана Грозного в 1567–1570 гг., следовало бы задуматься над тем, насколько антипатриотично и антигосударственно были в это время настроены высшие классы, – значит, часть боярства, духовенства и приказного дьячества: замысел на жизнь царя, ведь был теснейше связан с отдачей врагу не только вновь завоеванной территории, но и старых русских земель, больших пространств и ценнейших богатств Московской державы: дело шло о внутреннем подрыве, об интервенции, о разделе великого государства![189]189
  Здесь докладчик достиг эмоциональной кульминации. Перед ним сидят не наивные слушатели, недавно закончившие рабфаки и начальную советскую школу, не юные студенты, а маститые научные мужи, к которым обращены слова: «Тем историкам нашего времени, которые в один голос с реакционной оппозицией 16 в. стали бы настаивать на беспредметной ярости Ивана Грозного… следовало бы задуматься над тем насколько антипатриотично и антигосударственно были в это время настроены высшие классы…» Эти слова звучали провокационно-предостерегающе, поскольку уподобляли сомневающихся ученых оппозиционерам не только XVI в., но и сталинскому режиму. Сомневаться в предлагаемых оценках отныне означало заниматься подрывной деятельностью, мечтать об интервенции и разделе государства. Не думаю, чтобы старый профессор, воспитанный в стенах императорского университета, смог бы самостоятельно сформулировать эти угрозы. Предположу, что над ними и похожими по смыслу формулировками доклада поработала чья-то поднаторевшая рука. Как уже говорилось, рукописный экземпляр доклада не сохранился, но и сам автор вряд ли мог быть против, т. к. внес их слово в слово в новое издание книги.


[Закрыть]

Борьба с изменой, гнездившейся преимущественно на северо-западной окраине, длилась три года (1568–1570). Не успел Иван Грозный избавиться от этой опасности, как ему пришлось испытать страшный удар с юга от крымских татар, и опять тут можно и следует подозревать участие и измены: хан действовал по соглашению с Сигизмундом, об этом узнали в Москве сторонники польской интервенции, которые все еще не перевелись, несмотря на казни предшествующего трехлетия; они не «доглядели» приближения татар, не сумели или лучше сказать, не захотели организовать оборону столицы.

Что касается нападения Девлет-Гирея на Москву в начале 1570-х гг., то Штаден сообщает любопытные факты и заставляет нас более серьезно взглянуть на крымский эпизод, прерывающий великую Ливонскую войну как раз посередине.

Прежде всего, замечу, что крымского хана Штаден ставит по рангу не только наравне с московским правителем, но и выше него: Девлет-Гирея он зовет все время царем, Ивана Грозного – великим князем. Это различие не только характерно для тенденции автора, но и важно для существа дела. Если последующие поколения, почти вплоть до наших дней, были склонны рассматривать московского властителя как настоящего государя, а крымского хана как предводителя разбойничьих полчищ, то Штаден вносит поправку, рассматривает обоих соперников, как равных по достоинству, одинаковых по сознанию своей власти державцев, но по европейской терминологии «императоров» (Keiser).

Вследствие этого приводимые им данные о личности и политики Девлет-Гирея получают особенный интерес – это был незаурядный правитель, и его «набеги» не были только грабительскими наездами. У него были широкие планы завоевания всей Московской державы. Штаден передает о двух походах Девлет-Гирея в 1571 и 1572 гг. такие сведения, которые рисуют Девлет-Гирея как вооружение всего татарского мира против Москвы при поддержке турецкого султана.

В завоеванных в 1552–1556 гг. Казани и Астрахани татары далеко не были успешны. В 1571 г. «поднялся народ из обоих царств, отправился в страну Великого князя, пожег много незащищенных городов и увел с собой великое множество русских полоников, не считая тех, которые были убиты на смерть». Думаю, что это удалось им только потому, что крымский хан спалил Великому князю Москву». Присоединившиеся к Девлет-Гирею в том же году ногайские татары были так многочисленны и сильны, что требовали себе при разделе московской добычи равные доли с крымцами.

Сожжение Москвы в результате первого налета Девлет-Гирей считал только подготовкой к новому большому наступлению. О дальнейших намерениях и расчетах хана Штаден рассказал следующее: «Во время похода 1572 г. города и уезды Русской земли все уже были расписаны и разделены между мурзами, бывшими при крымском царе (было определено), какой кто должен держать. При крымском царе было несколько знатных турок, которые должны были наблюдать за этим: они были посланы турецким султаном (Keiser) по желанию крымского царя. Крымский царь похвалялся перед турецким султаном, что он возьмет всю Русскую землю в течение года, Великого князя пленником уведет в Крым и своими мурзами займет русскую землю. Девлет-Гирей собирался в будущей своей державе, которая включала в себя восстановленные Казань и Астрахань, организовать новую торговую систему. Он дал своим купцам и многим другим грамоту, чтобы ездили они со своими товарами в Казань и Астрахань и торговали там беспошлинно, ибо он – царь и государь всея Руси».

Как известно, в 1572 г. в боях на Оке кн. Воротынский в конце концов отразил нападение крымских татар и прервал этим начавшуюся так удачно в предшествующем году кампанию Девлет-Гирея. Но эта победа не могла бы ликвидировать крымскую опасность, если бы не произошли большие международные осложнения начала 70-х гг. Дело в том, что в 1571 г. испанский принц Дон Хуан д’Астриа во главе испано-венецианского флота уничтожил при Лепанто флот турецкий. Туркам пришлось оберегать свои западно-африканские владения и защищать свое положение на Средиземном море.

Им было не до того, чтобы заниматься еще и востоком и поддерживать предприятие крымского хана, а без их помощи и руководства восточно-мусульманский мир не способен был к организованному натиску на Москву[190]190
  Здесь Виппер для объяснения ситуации в разных концах Европы использовал любимый геополитический аргумент. Именно этот подход был успешно применен в первом издании книги «Иван Грозный» и в некоторых учебниках. Разумеется, Виппер не сообщает об очередном бегстве царя из Москвы и из войск при получении известий о приближении татарской опасности. Именно по такому случаю Курбский назвал царя «бегуном-хоронягою».


[Закрыть].

Теперь позвольте обратиться к другому сюжету, а именно проекту агрессии на Московское государство с севера, к проекту, поданному в 1578 г. Штаденом императору Рудольфу II.

Для русских историков этот проект представляет большой интерес прежде всего своими данными военного и экономического свойства относительно Поморья, которое в XVI в. (было) в составе важнейших источников народного и государственного богатства Московской державы. Проект важен также для оценки международного положения Москвы накануне последнего трагического заключительного акта Ливонской войны.

Проект этот интересен также как документ политического сознания тогдашнего немецкого общества. Ведь в Германии XVI в. не было граждан. Немцы, подданные, чиновники и служащие средних и мелких феодалов, обитали в пределах обширной политической развалины, громко именуемой Священной римской империей германской нации, – государства, не имевшего ни финансов, ни войска для обороны своих границ. Однако среди этих обывателей появились мысли о грандиозном нападении на другую европейскую державу, о захвате ее несметных сокровищ.

Курьез состоял в том, что инициатива этой затеи исходила от беспутного авантюриста, спекулянта и прожигателя жизни, а подан был проект заведомому ленивцу и мечтателю, погруженному в астрологические бредни.

Как возникла идея нападения на Московскую державу с севера?

В первой половине XVI в. у Москвы было три фронта: восточный, южный, западный. Иван IV блистательно разрешил восточную проблему; на юге он в течение всего царствования ограничивался обороной, на западе повел энергическое наступление, расширил и углубил фронт. Штаден придумал, для отвлечения завоевателя от Ливонии, создать ему новый фронт – на севере, нанести Московскому правителю удар с такого фланга, где тот совсем не ждал нападения. В пользу проекта приводится два главных мотива: один состоит в том, что следует предупредить крымского хана, который, по словам Штадена, собирался в самый короткий срок покорить ослабленную Ливонской войной Московскую державу, другой – в том, что Московия наиболее уязвима с севера, так как Московский правитель здесь не имеет крепостей, не держит гарнизонов и не оберегает приморских гаваней.

О крымской опасности, грозящей Москве, и о соотношении сил на всех фронтах вообще Штаден говорит следующее: «Крымский царь так жаждет захватить Русскую землю, что я не могу ни описать, ни рассказать вашему римско-цесарскому величеству в полной мере. В особенности, потому что турецкий султан (посадил) в Польше королем Стефана Батория, как и его (Крымского царя) посадил в Крыму… Крымский царь с помощью турецкого султана, который не откажет ему в поддержке, рассчитывает захватить Русскую землю, а Великого князя вместе с двумя его сыновьями, как пленников, связанными увести в Крым и добыть великую казну, которая собиралась много сотен лет. Из нее турецкому султану будет выдана чудовищно большая сумма. А турецкий султан уже отдал приказ пятигорским татарам, которые обычно воевали и Литву, и Польшу… Чтобы с Польшей они держали перемирие с тем, чтобы польскому королю тем легче было напасть на воинских людей Великого князя.

…Великий князь не может теперь устоять в открытом поле ни перед кем из государей, и как только убеждается, что войско польского короля сильнее его войска, он приказывает тот час же выжечь все на несколько миль пути, дабы королевское войско не могло получить ни провианта, ни фуража. То же делается и против войск шведского короля. А как только отступят войска польского или шведского короля, войско Великого князя опять готово к походу». Преувеличивая в своем проекте силу врага Москвы на южном фронте, рисуя императору заманчивую перспективу захвата бессметных сокровищ московского эльдорадо, Штаден старается подстрекнуть императора, вечно затянутого в долги и находящегося в финансовой нужде, к походу с нового фронта, им впервые рекомендуемого[191]191
  Штаден не преувеличивал в глазах соотечественников богатства Московии, особенно по части «сокровищ». Вряд ли он мог видеть их собственными глазами или иметь достоверную информацию. Он, конечно, питался слухами и собственными догадками, наблюдая частые выходы царя и ближних бояр на молебны и по другим торжественным случаям. Бывал он и на приемах в Кремле в качестве переводчика. Видимо, посещения дворца и эти процессии действительно производили сильное впечатление на некогда нищего вестфальского дворянина. Подробно описывая деревянную Москву глазами очевидца, город с редкими каменными постройками и укреплениями (первое каменное строение, митрополичий собор, было заложено в 1326 г., но за время правления Грозного построили 40 каменных церквей и 60 монастырей), Штаден продолжает: «Палата великого князя была деревянной постройки… Здесь от перехода в середине было четырехугольное крыльцо… через это крыльцо в большие праздники проходил обычно великий князь в своем одеянии в сопровождении многочисленных князей и бояр в бриллиантах и золоте… Великий князь держал в руке прекрасный драгоценный посох с тремя огромными драгоценными камнями. Все князья и бояре также держали в руках по посоху; по этим посохам отличали правителей… Теперь с великим князем ходят новодельные господа, которые должны бы быть холопами… тем – прежним (Штаден Генрих. Записки немца-опричника. С. 61–62). Свою казну царь чаще всего прятал в Вологде, за 500 миль от татарских набегов. Он сам однажды прятался не только там, но еще дальше от Москвы, в им же разгромленном Новгороде. (Штаден. Указ. соч. С. 72). Зимин, опираясь на Новгородский летописец, так описывает богатство царя, которое вслед за ним привезли на 450 возах в Новгород в начале февраля 1571 г.: «Приблизительное представление о ценности последней дает следующий расчет, считая по обычной норме 20 пудов на подводу (можно предположить, что) казна весила 9 тыс. пудов. В это время из фунта серебра чеканили по 3 руб. Таким образом, привезенную в феврале казну, не считая той, которая была привезена раньше, можно оценить минимально в 10 млн рублей» (Зимин. Указ. соч. С. 194). Несколько таких царских «схронов» было разбросано по нескольким городам уже обширной страны. По свидетельству другого осведомленного очевидца, Джерома Горсея (английский торговец и дипломат), царь «с давнего времени имея мысль сделать Англию своим убежищем в случае необходимости, построил множество судов, барок и лодок у Вологды, куда свез свои самые большие богатства, чтобы, когда пробьет час, погрузиться на эти суда и спуститься вниз по Двине, направляясь в Англию, а в случае необходимости – на английских кораблях» (Джером Горсей. Записки о России XVI–XVII вв. М.: Изд. МГУ, 1990. С. 63. См. также С. 59).
  Не только жадный конквистадор Штаден, но почти все заслуживающие доверия свидетели грозненской эпохи отмечают, что опричный царь был сказочно, несметно богат, даже несмотря на разорительную многолетнюю Ливонскую войну, пожары, набеги татар, неурожайные голодные годы. Так, не любимый Виппером «либерал» Флетчер и его приятель Горсей единодушно считали, что опричнина была придумана исключительно как инструмент грабежа и защиты от гнева собственного населения, нещадно терроризируемого и разоряемого. Вернувшись в Англию, Горсей вспоминал: «Обирая своих купцов, он обменивал взятые у них товары у иностранцев на одежду, шитую золотом, талеры, жемчуг, драгоценные камни и т. п., все это он постепенно присоединял к своему богатству, не платя ничего или почти ничего и получая огромные суммы от городов, монастырей, истощая их богатства высокими налогами и пошлинами. Все это разбудило против него такую ненависть, что, видя это, он размышлял, как обезопасить себя и свои владения. С намерением уничтожить все обязательства, принятые им на корону, он учредил разделение своих городов, приказов (offices) и подданных, назвав одну часть опричное (oprisnoie), другую – земское (zemscoie)…» После этого, сообщает Горсей, Грозный формально короновал на московский престол крещенного татарского царевича, но из своего дома (не кровного родственника) Симеона Бекбулатовича (см.: Зимин А.А. В канун грозных потрясений. С. 26), который также формально брал на себя все государственные дела, а с ними долги и обязательства. Новый «царь», конечно же, был нелегитимен, и его гротескное появление на исторической сцене всегда вызывало удивление историков (и в этом Виппер прав) и связывалось с абсурдистскими играми нездоровой натуры царя или с желанием занять польский престол. Но Горсей, с моей точки зрения, предложил более логичное объяснение: «Такой поворот дела и все изменения могли дать… царю возможность отвергнуть все долги, сделанные за его царствование: патентные письма, пожалования городам, монастырям – все аннулировалось. Его духовенство, знать и простое сословие (commons) должны были теперь идти к Ивану Васильевичу с прошением смилостивиться и вновь принять венец и управление; он согласился на многочисленных условиях и достоверных договорах, подтвержденных указом парламента (by act of Parliament), с торжественным посвящением его вновь на царство. Чтобы его умилостивить, все подданные любого положения изыскивали средства на дары и подношения ему, это принесло ему огромное богатство. Он был освобожден ото всех старых долгов и всех прошлых обязательств». (Горсей. Указ. соч. С. 59–60; см. также: Зимин А.А. В канун грозных потрясений. Предпосылки первой крестьянской войны в России. М., 1986. С. 35–43).
  Несмотря на то что автор сблизил отстоящие во времени события, их логику и смысл проследил верно. Думаю, что Горсей и Флетчер наиболее точно указали причину введения опричнины, ее цель и эволюцию. Первоначально это было сугубо фискальное мероприятие, московской формой унаследованного татарского баскачества, орудием абсолютизма, укореняющегося по типу восточной деспотии, ставящего цель подорвать материальную базу и связанную с ней относительную свободу крупных и мелких феодалов, церкви и других, даже малоимущих слоев. Опричные отряды вели себя по велению царя примерно так, как действовали в ранний период татаро-монгольского владычества золотордынские сборщики дани (баскаки). С моей точки зрения, царь, после завоевания Казани и Астрахани, стал подражать татарским властителям, с той только разницей, что рассматривал всю подвластную, а не только завоеванную территорию как единоличное владение, а все население, независимо от вероисповедания, как закабаленных, т. е. холопов и рабов. В эпоху Ивана Грозного произошел решающий раунд тотального закрепощения тиранической властью всех классов и сословий, так и не давшей развиться в России классической форме феодализма западноевропейского образца. Минуя этап рыцарства, русское дворянство родилось не на почве классического феодализма с его иерархией и перераспределением власти, богатств, иммунитетов, а на почве абсолютной зависимости всего населения от принуждения и произвола центральной власти, олицетворявшейся «богоизбранным» христианским царем, что придавало ей дополнительный сакральный характер. Во всяком случае, сам Иван Грозный на этом особенно настаивал в своих посланиях князю Курбскому. Церковь, как единственная тогда моральная сила, была им подавлена еще в большей степени, чем другие сословия. Пути Европы и России в очередной раз кардинально разошлись. И дело было не в удельных князьях или боярах, помнящих о своей былой вольнице, и тем более не в феодальной раздробленности государства, которая в основном была преодолена еще при Иване III и Василии III. Опричнина Ивана IV – это инструмент вооруженного ограбления собственного, уже многонационального и многоконфессионального населения, независимо от сословий. Это механизм прямого насильственного изъятия богатств вооружённым путем. Без четко выраженной программы, грабя и терроризируя собственных подданных, царь преследовал цель превзойти золотоордынских правителей и османских султанов по степени концентрации всех видов власти в своих руках. В конце концов, он был родственником по боковым линиям не только Рюриковичей и последних византийских императоров, но и ордынского хана Мамая, а через него и казанским ханам. Иван IV осуществил первый опыт социальной «атомизации» населения, возрожденный через века в совершенно иных условиях, но теми же методами тотального террора в сталинском СССР. Нельзя сбрасывать со счетов садистские и гомосексуальные наклонности Ивана IV, приобретшие особо патологические формы в условиях тирании, подстегивавшие у него страх преследования. Это была пагубная политика, заложившая предпосылки краха Московского государства в конце XVI – начале XVII в. Россия была отброшена на 100 лет назад, и первые Романовы начали в XVII в. там, где закончили Иван III и Василий III в конце XV – начале XVI в.: безвозвратно потеряны очередные сто лет развития.


[Закрыть]. Но для того, чтобы иметь здесь успех, надо застать его врасплох, а пока сохранять дело в строжайшей тайне, иначе московит, через своих агентов, которых он держит при иностранных дворах, узнав о замысле, направленного против него, расстроит все предприятие[192]192
  Здесь и далее в своих завоевательных рекомендациях бывший наемник явно использовал опыт, накопленный им на русской службе, но направленный уже против Московии. О тайных агентах пишут: Горсей, Штаден и Шлихтинг. «Царь имел наушников, державших его в известности обо всем происходящем» (Горсей. Указ. соч. С. 64). «У этого тирана есть много тайных доносчиков, которые доносят, если какая женщина худо говорит о великом князе тиране. Он тотчас велит всех хватать и приводить к себе даже из спальни мужей…» (Шлихтинг. Новое известие о России времен Ивана Грозного. С. 71).


[Закрыть].

Обратите внимание на громкое и гордое название, которое носит проект Штадена: «План обращения Москвы в имперскую провинцию». Он действительно предлагает начать грандиозную по тому времени кампанию, уже по количеству потребных для интервенции войск.

«Для того чтобы удержать страну (Великого князя), достаточно иметь 200 кораблей, хорошо снабженных провиантом: 200 штук полевых орудий или железных мортир и 100 тысяч человек[193]193
  По мнению А. Зимина, армия Ивана Грозного в период Ливонской войны насчитывала до 150 тыс. человек. По свидетельству иностранцев, ее ударную силу на западном фронте составляли татарские конные отряды из покоренных поволжских и вассальных северокавказских народов, а в моменты противостояния с крымцами – собственные войска. В армии служили и западноевропейские наемники. Среди последних были: немцы, поляки, швейцарцы, французы, ливонцы, шведы, англичане и даже шотландцы (см.: Горсей Дж. Указ. соч. С. 69). Сталин в разговоре с Эйзенштейном и Черкасовым в 1946 г. поставил в вину Петру I, в противовес Грозному, то, что тот допустил в страну слишком много иностранцев. Хотя более или менее точная численность западноевропейцев, находившихся в Московии эпохи Грозного, неизвестна, но они действительно стали играть заметную роль в международной торговле, дипломатии, картографии, архитектуре и, особенно, военных делах. Вождь ошибался.


[Закрыть]. Так много надо не для борьбы с врагом, а для того, чтобы занять и удержать всю страну. Для этого предприятия датский король (по мнению Штадена обиженный при разделе Ливонии Великим князем) даст 100 кораблей, хорошо обеспеченных продовольствием и снаряжением; 100 кораблей даст Ганза; шкиперов и лоцманов можно найти в Голландии».

Не обходится дело и без сентиментальностей в чисто немецком вкусе. «Во главе экспедиции должно поставить одного из братьев императора, который взял бы эту страну и управлял ею. Прежде всего, он не должен быть суровым. И с бедными, и с богатыми должен беседовать охотно, и каждому давать благожелательные аудиенции (впрочем) до тех пор, пока страна не будет занята. При войске на первый раз должна быть, по меньшей мере, сотня проповедников в укреплениях и городах, которые будут укреплены, они проповедовали бы слово божие воинским людям. Таких проповедников достаточно можно найти по университетам».

После этой дани лицемерия эпохи религиозной реформации следуют соображения делового характера.

Вербовка солдат, снаряжение кораблей должны быть закончены в течение одного года. Все должно быть готово, когда решили бы отплыть из Германии – Гамбурга, Бремена или Эмдена.

Отправляться следует 1 апреля и плыть сначала к заливу и р. Коле в Лапландию.

По поводу переезда морем экспедиционных войск у Штадена есть более подробные указания. Мы читаем, что десанты, посажанные на корабли в Эмдене, после двухнедельного плавания, при благоприятном ветре, могли бы беспрепятственно высадиться в Коле, Кандалакше и в устье Онеги. Они могли бы, потом пройти очень большие расстояния, занять крупные населенные пункты, прежде чем подойдут из центра значительные силы противника, которые помимо всего будут в известности, где встретить вторгнувшихся имперцев.

Вопрос наиболее трудный для составленного проекта состоял в том, как финансировать экспедицию в пределах полуразвалившейся империи, не имевшей ни определенного бюджета, ни постоянных налогов, ни обеспеченного кредита. По мнению Штадена, надо заключить заем у Ганзейских городов, надо объявить сбор чрезвычайного налога, так называемого «третьего пфеннига». Но всего этого хватило бы лишь на первое время, на перевозку войск, на оккупацию прибрежных пунктов и их укрепление. В дальнейшем война должна будет питать сама себя. Все расчеты строятся на предстоящем захвате громадных запасов золота, серебра, драгоценностей и товаров в самой Московской державе.

О размерах богатств в виде золота и других драгоценностей, отложенных в разных хранилищах, рассеянных по всей стране и скрываемых в тайне, в Германии существовали преувеличенные представления. Пфальцграф Георг Ганс пишет в своем обращении к гроссмейстеру Ливонского ордена: «Знаю я от Георга Фаренсбека, который с немецкими всадниками служил Московиту против татар, обо всех его планах знал и с делами знакомился с еще большими подробностями, которые будут открыты, если будет к тому охота, что в некоторых местах может быть захвачен такой чудовищный клад из денег и драгоценностей, если соблюдать об этом тайну, что можно было бы на средства одного этого клада вести долгое время основную войну…»[194]194
  По мнению Горсея, эти богатства, перешедшие к Борису Годунову, были разграблены после его смерти, в период Смуты. «Кто мог подумать тогда, – писал Горсей спустя много лет после возвращения в Англию, – что столь большие богатства, им (Грозным. – Б.И.) оставленные, будут вскоре истреблены, а это государство, царь (Борис Годунов. – Б.И.), князья и все люди так близки к гибели. Плохо приобретешь – скоро потеряешь» (Горсей. Указ. соч. C. 90).


[Закрыть]

В проекте Штадена мы находим замечательное описание Поморья, его торговых путей, по которому должна двинуться стратегия имперско-германской интервенции. Тут Штаден со своим зорким глазом и превосходной памятью (или же надо предположить, что у него были обстоятельные записи) (которые хранил) у себя дома. Он дает точные указания расстояний между городами, объясняет, где надо создавать военные базы, как велики должны быть оставляемые в них гарнизоны, где следует захватывать казну или устраивать склады.

«С отрядом в 500 человек – половина мореходцев – следует занять Соловецкий монастырь. Пленных, взятых с оружием в руках, надо увезти в империю на тех же кораблях. Они должны быть закованы в кандалы и заключены по тюрьмам в замках и городах; их можно будет отпускать на работу, но не иначе, как в железных кандалах, залитых свинцом[195]195
  Автор «проекта» вновь использует для рекомендаций соотечественникам виденное в Московии: «Здесь была выстроена большая тюрьма. Совсем как замок… в ней сидели пленники, взятые в плен на поле битвы в Лифляндии. На день тюремный сторож выпускал их по городу… На ночь ковал в железа. Здесь же был и застенок…» (Штаден. Записки немца-опричника. C. 63). Впрочем, западноевропейский застенок мало чем отличался от московского, и Штаден это знал из собственного опыта.


[Закрыть]. Так следует держать их до тех пор, пока не будет взята вся земля. Что с ними будет – это будет изложено ниже».

Когда будет занято свыше 300 миль вдоль морского берега и в глубь материка вдоль течения Онеги, следует в Каргополе, на перевале, где начинается течение рек, впадающих в Волгу, устроить большой укрепленный лагерь. В Поморье следует назначить комиссаров, которые бы следили за подвозом на кораблях различных товаров в страну и из страны, быстро доставляли бы сюда все, что потребовалось бы военачальнику. «Тогда ежегодно можно будет получать достаточные подкрепления из христианского мира. А Великий князь ни откуда не получает подкреплений, разве только привлечет он к войне своих крестьян, у которых не то, что у крестьян христианских стран, нет вооружения, и которые ничего не знают о войне.

Дальше надо идти в стругах и ладьях или, если угодно – сушей… убивать не надо никого, кроме тех, кого захватят с оружием в руках… Здесь живут только крестьяне и торговые люди; раньше в этих местах и войны то никогда не бывало, никто не имеет здесь оружия… К каждому укреплению приписывать крестьян и торговых людей – на 10 или 20 миль вокруг – с тем, чтобы они выплачивали жалованье воинским людям и доставляли бы все необходимое… У русских надо прежде всего отобрать их лучших лошадей, затем все наличные струги и ладьи – маленькие корабли – и свезти их к укреплениям, чтобы при случае защитить их артиллерией… Каргополь должен быть укреплен и занят отрядом в 3 тысячи человек. До сих пор можно не бояться появления врага…»

На безоружности простого народа Московии, его неумении и неспособности воевать Штаден очень настаивает. Поэтому победа имперцев кажется ему заранее обеспеченной. Надо только быстро двигаться по путям, намеченным в проекте, укреплять узловые пункты, захватывать казну, чтобы питать свою армию. Сопротивления со стороны местного населения не будет.

Далее «следует идти на Вологду… надо распорядиться насчет казны, которая хранится там, в каменных палатах: как бы поступить с ней так, чтобы из нее ничего не исчезло… монастыри и церкви должны быть закрыты. Города и деревни должны стать свободной добычей воинских людей»[196]196
  Штаден проявляет удивительную осведомленность во всем, даже о месте хранения царской казны. На это следует обратить особенное внимание, поскольку в нашей литературе представлены две противоположные оценки достоверности его записок. Одна представлена Альшицем, считавшим автора самозванцем и фальсификатором, выдававшим себя за опричника и персону приближенную к царю, другая – Кобриным и Скрынниковым, очень высоко оценивавшим осведомленность автора (Альшиц Д.Н. Указ. соч. С. 159–177; Кобрин В.Б. Иван Грозный. Спор, которому четыре века. М., 1989). Как понятно из текста доклада, Виппер высоко оценивал Записки, но одни факты произвольно признавал достоверными, а другие, столь же произвольно, отвергал, как лживые. А между тем помимо Флетчера и Горсея, состоявших в дружеских отношениях, все остальные иностранцы, побывавшие в стране независимо один от другого, во многом повторяют и дополняют друг друга, даже в мелких деталях.


[Закрыть].

Можете себе представить, что это значит, после того описания воинских людей, которое было дано самим Штаденом.

Штаден приходит в какой-то экстаз: «Отправляйся дальше и грабь Александрову слободу, заняв ее с отрядом в 2 тысячи человек. За ней грабь Троицкий монастырь. Его занять надо отрядом в 1000 человек, наполовину пеших, наполовину конных». Штаден воображает, что простых воинов можно, через какого-нибудь пленника, убедить в великой тирании Ивана IV, а более видных служивых людей привлечь на немецкую службу, предложить им принести свои грамоты на поместья: «Я твердо знаю, что кровопролитие будет излишне: войско великого князя не в состоянии более выдерживать битву в открытом поле»[197]197
  Удивительно, что спустя почти 400 лет нацистское командование делало ставку примерно на те же надежды: русский народ ненавидит тиранию Сталина и коммунистов и поэтому упорно сопротивляться не будет. Однако уже в середине лета 1942 г. генерал-фельдмаршал фон Кюхлер, рассказывая Гитлеру о боях под Волховом, двусмысленно заметил: «Что же касается боевого духа русских, то…солдаты в окопах не проявляют ни малейшей заинтересованности в продолжении войны и мечтают только об одном: вернуться домой. И все они сражаются как звери до последнего дыхания, и их приходится убивать одного за другим. Явлений, подобных тем, которые происходили во время первой мировой войны, в 1916–1917 гг., когда русские в окопах втыкали штыки в землю и уходили с позиций, нигде не наблюдается» (Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск, 1993, C. 390). И то и другое вранье: советские солдаты и массово с боями умирали, и массово сдавались в первые годы войны. Но легенда о ненависти к тирании, ради падения которой народ готов пожертвовать собой и страной, жива до сих пор.


[Закрыть].

После того как будут перебиты «настоящие воины»… будет скоро пойман сам Великий князь… необходимо захватить его казну: вся она из чистого золота и год от года умножалась стараниями прежде бывших князей со всеми великокняжескими коронами, скипетрами, одеяниями и своеобразными сокровищами, что собирали прежние великие князья, и с той великой казной, которую всеми правдами и неправдами собирал теперешний Великий князь, захватить и вывезти в Священную Римскую империю императора Рудольфа и сложить в его сокровищницу.

В конце проекта для Ивана IV придумана такая учесть: «Великому князю, его сыновьям надо предоставить в империи подходящую область – в качестве графства. Но предварительно его следует помучить, отправить его в горы, где Рейн или Эльба берут свое начало. Туда же тем временем надо свести всех пленных из его страны и там же в присутствии его и обоих его сыновей убить их так, чтобы они (то есть Великий князь и его сыновья) видели все своими собственными глазами. Затем у трупов надо перевязать ноги около щиколоток и взяв длинное бревно, насадить на них мертвецов так, чтобы на каждом бревне висело по 30–40, а то и по 50 трупов: одним словом столько, сколько могло бы удержать на воде одно бревно, чтобы вместе с трупами не пойти ко дну. Бревно с трупами надо бросить затем в реку и пустить вниз по течению…»[198]198
  На первый взгляд непонятен смысл подобного устрашения, если учесть, что все это зрелище предназначалось только для трех зрителей: царя и его сыновей, заключенных в горах, среди враждебного населения и в самом сердце Германии. Это место перекликается с планами Гитлера относительно судьбы Сталина в случае его пленения. Он предполагал поселить его с комфортом в одном из замков в центре Германии, надо думать, в качестве наглядного напоминания о сокрушении столь серьезного противника. Но первым, кто в литературе отразил столь «рыцарское» обращение с поверженным восточным противником, был именно Штаден. В этом я вижу намек на то, что Гитлер, готовясь к войне, мог прочитать вкупе с другими материалами и записки соотечественников о планах покорения Московии. Советские вожди во главе со Сталиным накануне войны также читали переведенную нацистскую литературу, в частности «Майн кампф» и др. (См.: Илизаров Б. Иосиф Сталин. М.: АСТ, 2015. С. 111). Во всяком случае, известно, что во время работы над планом «Барбаросса» офицеры Генерального штаба штудировали многотомную «Историю России» Сергея Соловьева и другие материалы о России. Однако, когда Гитлер оказался в гораздо худшем положении в апреле 1945 г., он покончил с собой из опасения, что Сталин запрет его, словно зверя, в железную клетку и на потеху толпе будет возить по городам СССР. До сих пор остается загадкой, как поступили бы союзники, если бы Гитлер действительно попал им в руки живым?
  В этом фрагменте есть еще один любопытный штрих: Штаден как видение из кошмарного сна описывает предполагаемый способ показательной казни захваченных с оружием в руках пленных московитов. На самом же деле и здесь он взял за образец для подражания финальные сцены битвы за Казань в начале октября 1552 г.: «Город был разграблен. Жителей убивали, выволакивали, и обнаженные трупы складывали в большие кучи. Затем убитым связывали вместе ноги внизу у щиколоток; брали длинное бревно, насаживали на него трупы ногами и бросали в Волгу по 20, 30, или 50 (трупов) на одном бревне. Так и спускались вниз по реке эти бревна с трупами. Они висели на бревне под водой, и только ноги оттуда, где они были связаны вместе, торчали вверх над бревнами. Это видел астраханский царь и опасался, как бы и астраханцам не были связаны так же ноги» (Штаден. Указ. соч. С. 73).
  Штаден прибыл в Москву только в 1564 г., т. е. через 12 лет после падения Казани, так что писал с чужих слов или, возможно, видел нечто подобное во время погрома Великого Новгорода.


[Закрыть]

В заключение я приведу отрывок из последней главы «Посмертный суд над Грозным»[199]199
  Только здесь Виппер впервые сообщает, что доклад содержит материал для нового издания его книги.


[Закрыть], чтобы сказать несколько слов о значении вновь открытых источников для переживаемого нами момента.

Записки Штадена и Шлихтинга[200]200
  О записках Шлихтинга Виппер почти ничего не сказал, а между тем они дают богатый материал о масштабах и формах тирании Грозного, и он был поэтому, наряду с Флетчером, Горсеем, Таубе и Крузе, очень неудобным свидетелем эпохи. Уроженец Померании, образованный дворянин Альберт Шлихтинг, по мнению Н.М. Карамзина, попал в плен к русским в ноябре 1564 г. Прожил в Москве семь лет в качестве слуги и переводчика (знал немецкий и русский языки) бельгийского врача, обслуживавшего царя, и поэтому был неплохо информирован. Затем с помощью своего покровителя врача Арнольфа Лензэя бежал, написал польскому королю Сигизмунду II Августу «Новости из Московии», наполненные подробностями о фантастических по своей извращенности и жестокости казнях и войнах с собственным народом. Эти «Новости», перепроверенные и отредактированные (насколько это было возможно в те времена) итальянцем Гваньини, были переданы папской администрации, в архиве которой они хранятся до сих пор. «Новости» – одна из «первых ласточек», сообщавшая европейцам о подобных событиях в Московском царстве. «То, что я пишу вашему величеству, – подчеркивал в заключение Шлихтинг, – я видел сам собственными глазами содеянным в городе Москве. А то, что происходит в других больших и малых городах и крепостях, едва могло бы уместиться в (целых) томах» (Шлихтинг. Указ. соч. C. 85).


[Закрыть] были последними в порядке открытия документами иностранного происхождения, которые могли в том или в другом смысле повлиять на суждения об Иване Грозном русских историков ХХ в. Если бы они появились на 15–20 лет раньше, когда в русской научной литературе еще были возможны споры о психической нормальности или извращенности Ивана Грозного, когда многие по-старому видели в опричнине только аппарат для исполнения произвольных опал, конфискаций и казней, то картинки, нарисованные немцами-опричниками, и даже их фразеология имели бы успех, укрепили бы позиции тех ученых, которые развивали теорию господства личного произвола и нервических порывов в политике Грозного. Они были готовы сказать всякому скептику: «Что же спорить, когда здесь показания очевидцев. Иное дело теперь, когда свидетельства подобного рода появились перед лицом исследователей, вооруженных методом марксизма».

Для современного историка, анализирующего войны и политико-административные меры правительства с точки зрения их соответствия интересам известных классов, совершенно невозможно вернуться к прежним теориям личных и закулисных влияний, невозможно поддаться наивным приемам памфлетистов XVI в., всем этим сплетням бежавших из Москвы опричников, в которых они сами в свое время принимали живейшее участие. Невозможно усвоить себе суждения иностранцев, которые были сами опаснейшими из изменников, когда они говорят о равнодушии или неверности массы народа в отношении своего отечества и в отношении правителя страны.

Известную роль показания своеобразно заинтересованных свидетелей XVI в. сыграли, но только в отрицательном смысле: они послужили полной и окончательной ликвидацией мифа об Иване Грозном, которого привыкли изображать в виде классического тирана русской и всемирной истории[201]201
  Здесь проговаривается истинная цель доклада: «полная и окончательная ликвидация мифа об Иване Грозном». Виппер, по неясной причине, опускает несколько ярких оценок опричнины и политики Грозного, восходящих, по-видимому, к официальной точке зрения, т. е. идущих от самого Ивана IV и на первый взгляд укладывающихся в советскую концепцию «прогрессивного» средневекового царя, борца с собственной феодальной аристократией и бюрократией. Штаден: «Он (царь. – Б.И.) хотел искоренить неправду правителей и приказных… страны, а у тех, кто не служил его предкам верой и правдой, не должно было оставаться в стране (ни) роду, ни племени). Он хотел устроить так, чтобы новые правители, которых он посадит, судили бы по судебникам без подарков, дач и приносов. Земские господа…вздумали этому противиться и препятствовать и желали, чтобы двор (опричный. – Б.И.) сгорел, чтобы опричнине пришел конец, а великий князь управлял бы по их воле и пожеланиями. Тогда всемогущий бог послал эту кару… которая приключилась через посредство крымского царя, Девлет-Гирея (сожжение Москвы. – Б.И.). С этим пришел опричнине конец… и никто не смел поминать опричнину под следующей угрозой: (виновного) обнажали по пояс и били кнутом на торгу. Опричники должны были возвратить земским их вотчины. И все земские, кто (только) оставался еще в живых, получали свои вотчины, ограбленные и запустошенные опричниками» (Штаден. Указ. соч. С. 69–70). С упразднением опричнины были казнены и многие видные ее представители, в том числе и такой «любимец» царя, как Федор Басманов и его отец. Научные споры о времени завершения опричного террора и его смысла идут до сих пор. Последние дни существования официальной опричнины Шлихтинг описал в меланхоличных тонах: царь «так опустошил город Москву огнем и мечом, что (там) можно было видеть несколько тысяч опустелых домов, так как в них не было никаких обитателей… В городе же царит такая пустота, что едва ли, по-моему, подобную испытал и Иерусалим» (Шлихтинг. Указ. соч. С. 83).


[Закрыть].

Опубликование памфлетов было лишним поводом обратиться к другим источникам, которые в свою очередь дали возможность приступить к историко-конструктивной работе, к восстановлению административных и финансовых реформ правления Ивана Грозного. Запоздавшее по времени появления в исторической науке произведение XVI в. послужило к рассеянию еще одного мифа, который заключал в себе суждения большей части европейцев о России и русских людях, мифа и вместе с тем обвинительного акта, на которой в наши дни отвечает уже не наука, а вся многообразная жизнь великого русского народа, отвечает объединение народов СССР в Отечественной войне.