Текст книги "Полюшко-поле"

– Ну что она там съест?! – примирительно сказал Волгин. – Ты вот что, дело-то ведь безвыходное. Ну, проморгали с весны, не засеяли на подкормку. А теперь, кроме вашей кукурузы, ничего нет.

– Посреди лета так уж ничего и нет? – сказал Егор Иванович. – Вон луга… В тайге травы пропасть, а это ж чистое золото. Зачем же его коровам под ноги бросать?

– Егор, не самовольничай! – повысил голос Волгин.

– Нет, это вы самовольничаете! – вспыхнул и Егор Иванович. – У нас колхоз, слава богу, не забывайте! Вот и решим на общем собрании. Собирайте! Я готов.

– Видал? – обратился Круглое к Песцову. – Натурально, частный сектор развели. Он тебя и допускать к полю не хочет. Жмет свою выгоду. А на колхозные дела ему наплевать.

– А по-моему, не наплевать, – сказал Песцов. – В том все и дело.

– Да? – Круглое от неожиданности открыл рот. – Не знаю, не знаю, – торопливо пробормотал он и, взяв под локоть Волгина, сказал: – Поехали!

– Ладно, разберемся, – сердито сказал Волгин и спросил Песцова: – Хочешь с нами?

– Пешком пойду.

Через минуту их тележка бесшумно покатилась по узкой травянистой дорожке.

– С богом! – крикнул Егор Иванович и, прищуриваясь, лукаво посмотрел на Песцова. – Ну, как порядок?

– Правильный порядок!

23

Впервые за эти недели, входя в правление, Песцов чувствовал себя хозяином. Увидев Надю и не обращая внимания на присутствие Семакова и Фильки однорукого, он направился к ее столу:

– Надя, я только что был на полях Никитина. Интересно! Нам надо посидеть вместе… Обдумать.

Семаков и Филька многозначительно переглянулись. Надя, вспыхнув, встала из-за стола:

– Матвей Ильич! Стогов недавно звонил. Просил передать, что приедет на ваши выборы. На той неделе.

– Спасибо.

– Ну ладно. Я пошла.

Матвей догнал ее на дворе.

– Подождите!

Надя остановилась, он взял ее за руку.

– Я говорил сегодня с Егором Ивановичем.

– Я уже знаю.

– Но, поймите, мало знать! Надо еще и действовать.

– Что вы имеете в виду?

– Во-первых, сегодня же надо собрать правление, посоветоваться… А нам с вами не худо было бы набросать план. К перевыборам подготовиться, подумать насчет закрепления земли.

– К сожалению, мне сейчас некогда.

– Надя, я вас не узнаю сегодня.

– А вы будьте внимательней… И поменьше восторгайтесь.

– Спасибо за совет.

Надя как-то криво усмехнулась:

– До вечера.

Но вечером в правление Надя не пришла.

«В чем дело? – терялся в догадках Песцов. – Ведь она знает, что доклад буду делать… Всю программу выложу. Предупредил же… И потом, важно мнение ее для членов правления – агроном! Впрочем, они, кажется, мало с ней считаются».

Собрались в просторном бревенчатом пристрое, именуемом кабинетом председателя. Волгин и Песцов сели у стола. Тут же на диване, похожем на обтянутую половиком скамью, расположились Бутусов и Семаков, на стуле «посередь избы», закинув ногу на ногу в хромовых сапожках, уселся Круглов. В углу на табуретках пристроились Марфа Волгина, Лубников и Петр Бутусов, брат Ивана, такой же скуластый и широкогубый, только чуть помоложе.

Ждали Надю. Наконец вошел рассыльный Митька, желтоголовый, как подсолнух, паренек в распоясанной рубахе, босой, и сказал:

– Агрономши дома нет. Замок на дверях.

– Начнем, пожалуй, – предложил Волгин. – Видать, занята.

Песцов невольно поглядел на дверь, за которой скрылся мальчик.

– Ну что ж, начнем. Хотелось бы посоветоваться. Одно переизбрание председателя колхоза еще ничего не даст. Вам нужно наметить, выработать целую программу, чтобы сдвинуть с места воз… Засел колхоз, как телега в трясине. Плохо живут колхозники. И скажем откровенно – живут за счет огородов. Обрабатывают их вручную мотыгой да лопатой. Подумать только – мотыга кормит колхозника! А виноваты мы сами – не платим за работу. Вот и давайте думать, искать – как нам обеспечить колхозника? Обеспечим хлебом, деньгами – и огороды не нужны будут! Сады рассадим.

Песцов говорил, все более оживляясь, чувствуя, как настороженно притихли Круглов и Семаков, как, повернувшись всем корпусом, следил за ним Волгин. Он встал из-за стола, кинул карандаш на свои записки, отмахнул левой рукой со лба густые волосы и смотрел попеременно то на того, то на другого, словно с каждым вел задушевную беседу с глазу на глаз.

– Корень зла в том, что вы лишены самостоятельности… Все! Начиная от председателя колхоза и кончая последней дояркой. Скажите, выгодно вам сеять кукурузу в пойме? Нет. Рожь озимую? Нет! Пустых коров держать? Нет! Луга распахивать? Нет! Свиней кормить? Нет! Нет, нет и нет… Почему же вы все это делаете? Потому что вам предписывают, заставляют, – Песцов поднял руку. – Я понимаю, у вас больше права кинуть мне в лицо обвинение за все это. Но я затем и пришел к вам, чтобы принять не только обвинения, но взять на себя всю ответственность за искоренение подобной практики. Если меня изберут председателем, я не буду делать того, что в ущерб хозяйству. Я не стану лезть с кукурузой в пойму, а распаханные луга залужим или будем засевать ячменем и овсом, которые успеют созреть до августовского наводнения. Мы откажемся от озимой ржи, которая вымерзает, откажемся от свиней, – они в копеечку влетают колхозу, самим богом, как говорится, дано здесь разводить коров да овец. Такие луга, такие пастбища на отгонах… А вы свиней разводите, которых кормить нечем. Но главное, товарищи, надо ввести ежемесячную зарплату колхозникам.

– С деньгами не выкрутишься, – сказал Волгин. – Работа сезонная, кредитов не дают. А торговлю обрезали.

– Знаю. И тут у нас скверная практика Госбанка. Кредит даем кому угодно, только не своим колхозам. Знаю!.. Мы пойдем на самые решительные меры. Нам нужен денежный запас во что бы то ни стало. Иначе колхоз будет чахнуть. Но это не все; есть еще одна не менее важная сторона дела, которая зависит не только от меня, но и от вас. Так же как председателя колхоза, вас в какой-то мере лишили самостоятельности управления, а вы в свою очередь не даете колхозникам проявить себя. Вы их задергали, ставите каждый день на работу, как поденщиков, командуете. Земля обезличена! И человек на земле тоже обезличен. Какой же это колхоз? Хозяйство коллектива!.. Вдумайтесь в эти слова. Хозяйство… да еще коллективное! Значит, общение хозяев должно быть, то есть людей самостоятельных в работе, облеченных правом и ответственностью. А у нас что? Кроме командира, никто ни за что не отвечает. Почему у Егора Ивановича, у Еськова такие хорошие поля? Да потому, что они стали сами себе командирами, хозяевами. Вот и давайте закрепим все поля, а там гурты, отары, табуны… А вам, дорогие товарищи, придется оставлять свои командные должности и делом заниматься. Подбирайте себе работу по силам.

Песцов понимал, что это был открытый вызов, он ждал бури… Или хотя бы спора. А может быть, поддержат? Но ни поддержки, ни спора не получилось. После его выступления молчали долго, курили, шаркали сапогами…

– У нас еще один вопрос, – сказал наконец Волгин.

– Какой? – спросил Песцов.

– Да хотели же Треухова с Бочаговым вызвать. Побеседовать.

– Ну так зовите, – с досадой произнес Песцов.

Круглое встал и крикнул, высунувшись в окно:

– Митька!

Заскрипела дверь, и на пороге появился рассыльный.

– Сбегай к Бочаровым и Треуховым. Хозяев позови.

– Это к Торбе, что ли?

– Да.

– Сичас!

Митька, шмыгнув носом, вышел на порог: бежать он и не собирался. Так, между прочим, разогнал камешками кур, и они, кудахтая, разлетелись по улице. Потом ожег прутом поросенка, и тот долго визжал как резаный…

– Ну, что там творится? – поморщился Песцов.

– Эй, фараон! – кричал на Митьку Лубников, высунувшись в окно. – Ты пойдешь ай нет? А то я у тебя повыдергаю шагалки-то…

– В районе не разрешат нам продажу коров, – сказал Семаков.

– Это я беру на себя, – Песцов поднял ладонь.

– А вы и нас не сбрасывайте со счета, – возразил Бутусов угрюмо. – Мы тоже знаем, что можно продавать, а что нельзя.

Лубников вдруг привстал и, вытянув шею, смотрел в окно.

– Что там такое еще? – строго спросил Волгин.

– На чьем телке он скачет?.. Вот химик!..

Все потянулись к окнам. Митька, лежа животом на холке телка, скакал по улице; телок, подняв хвост трубой, летел сломя голову прямо к дому Торбы. Она жила наискосок от правления.

– Ей-богу, на Торбиной телушке гарцует, – радостно комментировал Лубников. – Сичас она его встретит… си-час.

В самом деле, из ворот вышла Торба с веревкой в руках.

– Что ты вытворяешь, родимец тебя побери! – крикнула она на всю улицу.

Митька с перепугу свалился с телка и, встав, ошалело смотрел на гневную могучую хозяйку, грозно приближавшуюся к нему.

– Си-и-час екзекуция начнется.

– Хватит тебе балабонить-то, балабон! – нарочито строго сказал Волгин, и все расселись по местам. – Ну, кто будет говорить? – спросил Волгин. – Чего же молчите? Вон кукурузу в пойме затапливает.

– Так район планирует… Лучшие земли.

– Когда затопляет, а когда и нет.

– Зачем же рисковать? Лучше овес посеять там или ячмень. До наводнения убрать можно, – сказал Песцов.

– Овес вместо кукурузы? – Семаков с Бутусовым переглянулись.

– А насчет ржи? Вы-то сами что думаете? – горячился Песцов.

– Она же в плане!

– Где вымерзает, а где и нет.

– Рожь – она и есть рожь. У всех она такая…

– Мы ее не по охоте сеем.

– Ясно, ясно! – уже начал раздражаться Песцов. – Не вы виноваты. А что думаете о закреплении земли? Ведь колоссальные возможности!

– Значит, землю разделим по мужикам? Зачем тогда правление? – спросил Бутусов. – Может, распустить его? А заодно и колхоз…

– В правлении будут те, кто на полях работает, а не на своих огородах, – ответил Песцов.

– При чем тут огороды? – сказал Семаков.

– К слову… Если люди хорошо заживут, сами от огородов откажутся. На месте огородов сады рассадим. А картошки в поле хватит. Овощи на бахчах вырастим. А землю закрепить надо!

Семаков и Бутусов опять многозначительно переглянулись.

– Автономия, значит? – заметил Круглое. – Как же руководить такими мужиками?

– Сложно! Тогда не заставишь хорошую кукурузу срезать на подкормку.

– М-да, – сказал Волгин.

– Да, – отозвался Круглов.

И воцарилось тяжелое молчание.

– Ну так что, товарищи? Давайте обсудим, – сказал Песцов.

– Вроде все ясно, – ответил Бутусов, глядя в окно.

Заскрипела дверь, на пороге появился Митька и доложил:

– Привел Треухова с Бочаговым. На завалинке сидят.

– Я сейчас позову их. – Круглов встал со скамьи и вышел.

– Вы уж давайте сами с ними побеседуйте, – сказал Волгин Песцову. – А то я в этом деле не мастак.

– Тут мастерства никакого не требуется.

– Ну, не скажите!

Вошел Круглов, за ним в дверях, заслоняя собой проем, остановился массивный Треухов.

– Понимаешь, сколько с ними ни говори, все без толку. Натурально, избалованный, никудышный народ, скажу вам. Вот поговорите с ними, поговорите, сами узнаете, что здесь за работа.

– Ну, завел шарманку, – буркнул Волгин.

Круглов говорил быстро, запинаясь, и вся его торопливая речь так не вязалась с выразительным красивым лицом, крупными седеющими кудрями. Наконец он посторонился. Вошли Треухов и Бочагов; первый, муж Торбы, высокий и угрюмый, второй – юркий, маленький, извинительно улыбающийся. Они сели на скамью, не снимая фуражек.

– Как живете, товарищи? – спросил Песцов.

– Живем – хлеб жуем, манны не ждем, – скороговоркой ответил Бочагов.

– Не жалуемся, – солидно пробасил Треухов.

– Вижу, – сказал Песцов, глядя на болотные яловые сапоги Треухова. – Вот мы вас и позвали сюда затем, чтобы вы не жаловались потом. В этом сезоне заготовку дров для школы колхоз берет на себя. Как дальше думаете жить?

Бочагов снял фуражку и начал ее рассматривать. Треухов оставался неподвижным.

– Ну?

– Как жили, так и будем жить, – ответил наконец Треухов.

– То есть работы поищем, – сказал Бочагов, теребя фуражку.

– А чего ж ее искать? Она сама вас найдет. Выходите с завтрашнего дня на работу в колхоз.

– Нет, не желаем.

– Почему?

– А ты заплати за работу.

– Будем платить.

– Поживем – увидим.

– Ну, как знаете. Усадьба у вас есть, скота много. Можем и попросить с колхозной земли.

– А ты нас не пугай, – сказал Треухов. – Да кто ты есть, чтоб нам такое задание давать?

– Он будущий председатель, – ответил Волгин.

– Ну, мы его пока еще не выбирали.

– Может быть, вас и на выборы не пригласят, – сказал Песцов, задетый за живое наглым тоном Треухова.

– У нас его никто не знает, может, окромя одной Надьки-агрономши, – усмехнулся Треухов.

– Что это значит?

– А тебе лучше знать. Не я же с ней в обнимку по полям хожу.

– Что он говорит? – Песцов вскочил, багровея.

Треухов тоже встал.

– А что народ говорит. Ты думаешь, мы слепые? Нет, мы все видим. Послушай, может, полезно будет.

Он пошел неторопливо, грохая сапогами, за ним бесшумной тенью скользнул Бочагов. А Песцов все стоял неподвижно и вопросительно смотрел на правленцев.

Первым нарушил молчание Волгин. Скромно кашлянув в кулак, он сказал смущенно:

– Может, лампу зажечь? Сумеречно.

– Пожалуй, не надо. Чего делать-то? – отозвался Семаков.

– Да и так уж насиделись.

– По домам пора.

– Тогда пошли домой, – предложил Волгин все еще стоявшему Песцову.

– Нет. Прогуляюсь.

– Ну, как знаешь.

Матвей вышел из правления и побрел за село по тропинке сквозь заросли лещины и жимолости, от которых его обдавало каким-то грустноватым горьким запахом.

Но после ухода Песцова разговор в правлении завязался бурный.

– Ну, слыхали о великих преобразованиях? – спросил саркастически Бутусов. – Х-ха! Земельная реформа…

– А нас готов завтра же выбросить, – сказал Семаков.

– Это что такое? Что такое?! – ходил и всплескивал поминутно руками Круглов. – Разделить землю, закрепить за звеньями! Частный сектор плодить… Натурально.

– Я говорил вам, – осуждающе выкидывал руку Семаков в сторону Волгина, – что с закреплением земли хватим горя. Это все ее выдумки! Ты посади всех этих Еськовых и Никитиных на землю, так они на всех плевать станут. Они и на поле нас не пустят. Видел, как сегодня Никитин тебя отблагодарил.

– Я что ж, ведь я не по своей охоте, – оправдывался Волгин. – Она настояла, и колхозники поддержали ее. Вот и закрепили землю.

– Он ходит, как уполномоченный: то ему подай, другое… Требуют! – сказал Бутусов.

– Так ить у него урожай больно хорош, – вступился Лубников. – А землю закрепят, – может, у всех такой будет?

– Послушай, умная голова! – взял его за плечо Бутусов. – Осень пройдет, Никитин одной картошки наворочает горы. А ты что дашь? Хвост да гриву от кобылы? Что люди скажут? Никитин колхоз кормит, а ты языком мелешь, но в правлении сидит не он, а ты…

– Так ить я сказал это для порядку…

– Порядок? А порядок будет такой: вот тебе, Лубников, скажут, сто гектаров земли и вот тебе трактор. Паши, сей… Покажи, на что ты способен? – Бутусов махнул рукой. – Да тебе и земли-то никто не доверит. А ты – член правления… Понимаешь ты, голова?

– Понимаю…

– Как твое здоровье? – спросил Семаков Волгина.

– Да вроде отпустило. Не жалуюсь.

– Вот и хорошо, – сказал Семаков и многозначительно переглянулся с Бутусовым. – А если, к примеру, тебя переизберут? Останешься?

– Что ж я, хуже иных людей, что ли? – Волгин вскинул голову. – Чай, не один год колхоз кормил.

В село возвратился Песцов уже затемно. То чувство смятения, с каким он ушел, нисколько не рассеялось. Там, в груди, где-то ниже горла, сдавило все – не продохнуть, словно задвижка какая-то закрылась. Ему было тоскливо и тревожно, и что-то толкало его туда, к ней. Он шел и думал, что туда совсем не нужно идти, да еще теперь. И он понял, почему она не пришла. «Хорошо сделала… Как бы совестно было, если бы она слышала Треухова».

Проходя мимо школы, Матвей заметил возле скамеек под акациями стайку девчат. Окруженный ими, невидимый гармонист заливисто рванул частушки, и тут же звонкий голос подхватил:

 
Приходи ко мне, залетка,
Не скитайся одинок.
Ночи нужен ясный месяц,
А голубке голубок.
 

Затем раздался дружный смех. Матвей понял, что это был намек по его адресу. «Ну и шут с ними. От этого все равно не уйдешь», – решил он, и ему стало как-то проще, обыкновеннее, словно девичья выходка приобщила его к этому шумному, беззаботному кружку. Да что, в самом деле! Не на свидание же идет он, а поговорить с ней по делам.

В Надиной половине избы горела лампа, свет из окон вырывался широкими пучками и, попадая в густые топкие ветви акации, глох в них, словно запутывался. Песцов осторожно стукнул в наличник и увидел, как тревожно метнулась Надина тень к двери. Потом загремела щеколда, раскрылась дверь и в черном проеме показалось Надино лицо. Выражение его было испуганным и удивленным.

– Проходите, Матвей Ильич… – пригласила она наконец.

Песцов поздоровался, прошел в избу. Здесь было очень просторно, чисто и как-то пусто. В углу стояла узенькая железная койка, покрытая пестрым покрывалом, небольшой столик прижался к стене, возле него две табуретки да еще невысокая жиденькая этажерка, на которой лежала темная горка книжек, прикрытая белой салфеточкой. На стенах голо, только над столом висел полотняный конвертик, из которого выглядывали фотокарточки.

Надя держалась застенчиво, села на уголок табуретки, подальше от стола. Матвею было тоже как-то неловко, и он пожалел, что пришел.

– А мы сегодня в правлении собирались, – сказал Песцов.

– А я в поле задержалась… до вечера, – быстро, словно оправдываясь, сказала Надя и покраснела.

– Не получилось у нас разговора.

– Почему?

– Шут их знает… Не пойму я их. Что здесь за народ! С ними по душам хочешь. Мыслями делишься… А они бормочут как деревянные.

– Вы только с членами правления говорили. При чем же тут народ?

– Ну, так они же представляют народ.

– Вот именно, представляют. Не больно они утруждают себя.

– Так зачем же их держать?

– Сами они себя держат.

– А народ?

– Что ж народ! Народ у нас доверчивый. Как-никак правление лицо колхоза, – значит, поддерживают. До поры до времени, конечно.

– Как же они держатся?

– Друг за друга… Крепко держатся. И все проходит сквозь них, как через сито: и сверху и снизу. А что не нужно им – не пропускают.

– Так надо менять их!

– Менять нужно заведенный порядок. Ведь у нас половина мужиков ходят в руководителях, учетчиках да охранниках.

– Да, это все толкачи…

– Их ведь развелось что воробьев… И шумят они громче всех. И хлеб им дармовой… Они и держатся кучно, друг за дружку.

– Черт возьми, и все это идет на холостые обороты.

– А если закрепить землю, да еще скот… Придется им работать. Они чуют это. Вот и зашумели.

Песцов подошел к Наде.

– Надя, Надюша! Вы просто умница… Вы необыкновенная умница…

Она стояла перед ним, потупившись, и твердила каким-то чужим голосом:

– Не надо… Не надо, Матвей Ильич.

– Но почему? Я не могу без тебя…

– За нами же следят.

– Ну и черт с ними! Хочешь, я останусь у тебя?

– Это может плохо кончиться.

– Надя, но я люблю тебя! – Он обнял ее и стал целовать.

– О боже! – и она сама, жадно целуя его, глядя на него с испугом и тревогой, шептала: – Мы сумасшедшие… сумасшедшие.

– Милая, славная моя!

– Уходи… Не мучай меня.

– Хорошо… Я уйду.

Они вышли в сени. Надя долго в темноте не могла нащупать щеколду. Они стояли рядом, и Матвей слышал, как она часто и тяжело дышит. Он поймал ее за руку, потом обнял за талию и поцеловал.

– Завтра я приду к тебе… И навсегда! Слышишь? – прошептал он.

Она крепко стиснула его руку, и он почувствовал, как левая щека его увлажнилась. Она плакала; губы ее были вялые и холодные, и вся она мелко дрожала, как от озноба.

Спрыгивая с крыльца, Песцов услышал, как затрещал плетень, потом мелькнули две тени от палисадника к сараю. И долго еще, удаляясь, гулко топали сапоги в ночной тишине.

24

Песцов оказался временно за председателя. Волгин уехал в район покупать горючее и запасные части к тракторам и оставил за себя хозяйствовать не Семакова, как делал обычно, а Песцова.

– Приноравливайся, – говорил он на прощание. – А то сразу-то невдомек чего будет. Хозяйство – воз тяжелый, тянуть его надо исподволь, а не рывками. Иначе холку набьешь.

– Волгин на попятную пошел, натурально. Сам уступает место Песцову, – с едкой усмешкой жаловался Круглов.

– Это еще ничего, ничего, – утешал его Семаков. – Погоди маленько. Узнаем, что думает Стогов. Волгин заедет к нему, посоветуется. А я донесение в райком отправил. Все описал, все его антиколхозные умыслы. Ничего, ничего. Пусть пока хозяйствует, а мы поглядим.

Внешне Семаков ничем не выказывал своей неприязни к Песцову. Он был с ним вежлив и даже советовался:

– Матвей Ильич, что нам делать с Иваном Черноземовым? На его поле ячмень подошел… Жать пора. А он не берет к себе третьего комбайнера.

– Как это – не берет?

– Очень просто, вдвоем с Лесиным, говорит, справлюсь. А Петра Бутусова мне не надо.

– Ничего не понимаю.

– За звеном Черноземова мы закрепили кроме кукурузы поле ячменя. На Косачевском мысу. Слыхали?

– Ну?!

– Договор с ним подписали. Вот он и надеется премиальные получить. Ну и понятное дело – поделиться с Бутусовым не хочет.

– Так пошлите того, с кем он хочет работать.

– Матвей Ильич, правлению некогда устраивать любовные сделки меж колхозниками.

– Ладно. Я завтра съезжу на Косачевский мыс. Разберусь с этим Черноземовым.

Ячмень на Косачевском мысу подошел как-то неожиданно, в разгар сенокоса. «За усы он тянет ячмень-то, что ли? Иль колдует?! – удивлялся Волгин. – Дней на десять раньше срока поспел».

Накануне жатвы Иван Черноземов долго не ложился. Еще с вечера перегнал он свой комбайн в поле; бочку горючего про запас схоронил – в глинистом обрывчике нишу выкопал, свежей травой укрыл бочку, землей присыпал, чтоб воспарения не было.

А потом до вторых петухов просидел с Лесиным на завалинке.

– Эх, сосед, теперь мы как двинем, так уж двинем! – говорил Черноземов, опираясь на колени руками, и, глядя в землю, крутил головой.

– А я тяги на своем комбайне переклепал, – ласково улыбаясь, сказал Лесин. – Один убирать буду, без копнильщика. Мне тоже нахлебник не нужен.

– Егор Иванович Батман не то что тяги, ножи переклепал. Вот так, нормально – пшеницу жать, а эдак вот повернет, горбылем кверху – под сою получается. Наземь ножи-то кладет, чтоб ни один бобик не остался несрезанным.

– Тот универсал!

– Ах, сосед! Дожили мы до настоящего дела. Я ведь, по секрету сказать, из председателей колхоза сбежал.

– Когда же?

– А в тридцать пятом году! Я лют был до работы. Первым в селе технику освоил – и тракторы и комбайны. Меня и выдвинули в председатели. Ладно, работаю. И вот присылают мне с первесны указ из рика – засеять поле под ольхами гречихой. Место низменное – болота рядом, туманом обдает. А гречиха тепло любит. Какая там гречиха вырастет?! Но мне звонят – сей, и больше ничего! Я сам-то пензяк. У нас гречихи на всю страну славились. А может, и во всем мире лучших не было. Культура эта тонкая. Помню, как мы с отцом ее сеяли. Бывало, чуть засереет небо, а мы уж на загоне. Гречиху до солнца надо посеять, а по росе запахать… И того мало. Отец, бывало, снимет штаны, сядет голым задом на землю и скажет: «Ванятка, садись, покурим». Вот мы и сидим на земле-то, курим. Ждем – чего она скажет? Переглядываемся… Отец встанет, отряхнется: «Рано ишшо, Ванятка. Поехали домой. Земля холодновата». А тут звонят по телефону: сей, да и только! Ладно, говорю, посеем. Написал я им сводку: мол, посеяли гречиху. И отправил, – отвяжитесь, думаю. А посеял гречиху только недели через две, да и то в другом месте. И что ж ты думаешь? Приходит ко мне эдакой косой дьявол – Яшка Сизов – и говорит: «Иван, дай-ка мне подводу на базар съездить?» – «Ты что, в уме? В разгар посевной и за двадцать верст на базар! И не проси!» – «Кабы пожалеть не пришлось! Что-то ты самовольничаешь, Иван? Все без правления норовишь… Гречиху не посеял, а сводку дал…» – «Ступай, я не из пугливых!..» Донес ведь, стервец! И вот ко мне нагрянул сам председатель рика на пару с каким-то полувоенным. В тарантасе, на тугих вожжах! «Садись! Поехали к ольхам». Подъезжаем. «Где гречиха?», «Когда посеял?», «Ах, два дня назад?! Займись!» – сказал он этому полувоенному да уехал. Тот и спрашивает меня очень даже вежливо: «Как же вы, дорогой товарищ, решились на такой шаг? Директиву рика не выполнили?» Я ему пытаюсь объяснить, что гречиха тепло любит, а он мне: «Не возражаю. Но почему вы директиву не выполнили?» – «Вы крестьянством занимались?» – спрашиваю. «Никогда в жизни». – «Откуда вы, извиняюсь?» – «А с Красной улицы». – «Понятно». – «Ну, раз вам понятно, тогда зайдите завтра к нам. Один придете, раз вы такой понятливый». И просидел я у них две недели. На мое счастье, вся гречиха, посеянная другими по холоду, пропала. А моя как на опаре поднялась. Меня и выпустили. «Извините, говорят, производственная ошибка. Можете работать». Я на другой же день собрал свои манатки и уехал вместе с женой и ребенком.

– По шахтам, по леспромхозам мотался… А после войны опять к земле потянуло. Что ни говори, крепко она держит нашего брата, за самую душу.

Прилег Иван Черноземов уже за полночь в сенях на деревянной кровати. И приснился ему дивный сон. Будто на всей Руси хлеба поспели. И по его родной Земетчине, вдоль всего сельского порядка от избы к избе старики пошли. Возле каждой избы останавливаются, стучат подожками в наличники, окликают: «Эй, Иван, не спишь? Жать пора!» – «Не сплю, тятя!» – отзывается Иван. И вот будто входит к нему в сени отец в белой рубахе, босой. Садится на край кровати: «А ну-ка, покажи, что за хлеб уродился на твоем Косачевском мысу? Вставай, пойдем!» – «Да ведь это далеко, тятя… Аж на Дальнем Востоке, на краю земли». – «Раз далеко, вставать пораньше надо. Чего ж ты прохлаждаешься?» – «Да я и не сплю вовсе». – «Идем!»

И вот вышли они вместе с отцом в поле… А кругом такая благодать! Во все стороны лежит степь, вся светло-желтая от созревшей пшеницы, от жухлой поникшей травы; струится сквозь легкую синеватую испарину земли этот мягкий солнечный свет, и кажется издали, что это вовсе не подкрашенный солнцем парок, а тихо падающие на землю золотистые зерна. И не видно ни дымных заводских труб, ни сел, ни одиноких путников. Только дорога, бесконечная, как степь, дорога, и куда ни глянешь, все падает и падает золотистая пороша зерна. «Видишь, какое добро приспело, а ты спишь… Эх, Иван!»

Черноземов очнулся, как от испуга; с минуту приглядывался: не светит ли сквозь щели солнце? Потом высунулся в дверь – зябко обдало утренней прохладой. «Роса сильная, значит, денек будет хороший, – отметил радостно Черноземов. – Солнце еще не встало. Успею». В избе возле печки уже суетилась хозяйка.

– Собери-ка мне чего поесть в сумку. Я в момент обуюсь и пойду.

– Господи! – всплеснула та руками. – В эдакую рань-то! Подожди… Позавтракаешь, а там на машине подбросят.

– Не велик барин на машинах-то разъезжать. Небось и пешком дойду.

Черноземов сердито засопел, натягивая сапоги. Перечить было бесполезно, и хозяйка, печально вздохнув, стала укладывать дневную провизию в сумку.

Утром после разнарядки Песцов и сам поехал туда, на Косачевский мыс, верхом на Буланце. В лощине, возле Солдатова ключа, он встретился с Лубниковым. Тот пас табун. Увидев Песцова, Лубников еще издали крикнул:

– Покурим, Матвей Ильич?

– Давай!

Лубников лихо подскакал:

– Моего самосаду. До печенок продирает.

Свернули по цигарке.

– Далече путь держите? – спросил Лубников.

– На Косачевский мыс. Там ячмень подошел. Думают нынче жать.

– Это поле Черноземова… Он там дневал и ночевал.

– Один, что ли?

– Подручный у него, тракторист. А теперь вот еще и Лесина взял к себе в звено.

– А почему от комбайна Бутусова отказывался?

– Бутусов не той породы… Этот все напоказ любит.

– А Черноземов?

– О, энтот мужик лют – он теперь за кажным колоском гоняться будет. Отрыжка капитализма, как сказал Семаков.

– Уразумел! За лошадьми поглядывай… В овсы поперли. – Песцов хлыстнул Буланца и помчался прочь.

Поле Косачевский мыс лежало на горбине высокого увала. Песцов поднялся по распадку, заросшему мелким шиповником, и выехал на дорогу.

«А места здесь в самом деле косачиные, – думал Песцов, оглядывая одинокие стога, разбросанные вдоль распадка; за ними начиналось желтое, широкое поле ячменя. – И зерно есть, и главное – стога, где тетерева любят табуниться. Надо осенью сюда заглянуть с ружьецом».

С краю поля, у дороги, выстроились три комбайна, два самоходных, один прицепной, с трактором; тут же сидели тракторист и комбайнеры, среди них Лесин, Черноземов – плотный широкоскулый мужчина в гимнастерке, Петр Бутусов и тракторист – молоденький паренек в ковбойке.

– Ну как? – спросил Песцов, спешиваясь. – В чем задержка?

– Роса была сильная… Влажновато малость. Плохо вымолачивается по росе-то, – сказал Черноземов.

– Ишь вы какие разборчивые! – усмехнулся Песцов. – Небось раньше и по дождю жали.

– Так то раньше.

– Все ж когда думаете приступить?

– Думаем двинуть, – отвечал за всех Черноземов, вороша колосья. – Спелый…

Песцов вошел в ячмень, потрогал колосья:

– Да, косить можно. Когда третий комбайн подогнали?

– Только что.

– Вы же не хотели его брать?

– А кто нас слушает, – хмуро ответил Черноземов.

– Значит, вы вроде на помощи у соседа? – спросил Песцов Бутусова.

– Мне все равно… Где бы ни работать.

– А где ваш копнильщик? – обернулся Песцов к Лесину.

– Без него обойдусь, – ответил Лесин.

– Как? На вашем комбайне, с прицепным копнителем?

– А я приспособился, – Лесин застенчиво улыбнулся и заковылял к комбайну. – Гляди! Изготовил я две тяги… Первой сбрасываю солому. Р-раз – и готово! А вот этой тягой закрываю копнитель.

– Ну, ребятки, двинули! – весело сказал Черноземов. – Бутусов, ты начинай с этого краю. А ты, Лесин, в тот конец давай. А я начну отсюда.

Черноземов вытянулся, как ротный на смотру, и сказал торжественно:

– Ну, Матвей Ильич, с хлебом!

– С хлебом! – сказал Песцов.

Потом взревели моторы, застучали, застрекотали ножи и побежали колосья по транспортерам.

Целый день мотался Песцов в седле; был и в пойме, и на кукурузе, которую подкармливали звеньевые, с пастухами обедал на отгонах, часа три метал стога. Пропотевший, усталый, но довольный и хорошим днем – началом жатвы, и погодкой безоблачной, и работенкой, от которой лопатки на место встали, Песцов возвращался домой.

Переходя Солдатов ключ, Буланец остановился и начал пить. К переезду подкатил грузовик с полным кузовом ячменя. Шофер высунулся из кабины:

– Матвей Ильич! Там у Черноземова на поле скандал.

– Что такое?

– Звеньевой с Бутусовым не поладил. С поля гонит его.

– Что за черт! – Песцов заторопил Буланца. Тот упрямился, не шел в обратную сторону. Песцов огрел его плеткой и рысью свернул в знакомый распадок.

Поле Черноземова отсюда, от дороги, словно полысело теперь, и сквозь желтизну жнивья проглядывала серая земля. Сжато было много, но один комбайн стоял в стороне. К нему-то и направился Песцов, а от дальнего, тоже остановившегося комбайна бежал Черноземов.