Текст книги "Полюшко-поле"

31

Срезать кукурузу приехали Круглов и Петр Бутусов на самоходном комбайне. Еще издали приметили они, как оторопел Егор Иванович, – вышел на дорогу и стоял как вкопанный.

– Видал, какой суслик… чует, что за его припасами пришли, – усмехнулся Круглов.

– Сейчас мы его раскулачим, – сказал Бутусов.

– Частный сектор! – кривил губы Круглов. – Я ему покажу, как плевать на правление.

Егор Иванович, чуя недоброе, преградил путь комбайну на краю поля. Комбайн остановился. Спрыгнул Круглов, вразвалочку подошел к Егору Ивановичу.

– В чем дело? – спросил тот.

– По решению правления колхоза мы приехали косить твою кукурузу, – отчетливо выговорил Круглов.

– Оно недействительно, ваше решение.

– Почему?

– Хотя бы потому, что меня на него не пригласили, – ответил Егор Иванович.

– А мы не обязаны перед всякими отчитываться.

– В таком случае и я не обязан тебе подчиняться! Пусть колхозники решают на собрании…

За разговором подошли братья Никитины и стали поодаль.

– Отойдите с поля! – крикнул Круглов. И, обернувшись к Бутусову, сказал: – Бутусов, выполняйте приказ!

Бутусов включил скорость, затрещали ножи хедера, и комбайн стронулся. Егор Иванович стоял – ни с места.

– А ну, куркуль, прочь с дороги! – крикнул Бутусов, наезжая.

– Дави, гад… дави! – сжимая кулаки, сказал Егор Иванович.

Злобно осклабившись, как-то похохатывая, Бутусов медленно стал наезжать на Егора Ивановича.

– Батя! – крикнул Степка и бросился к отцу. – Ты что? Смерти захотел?

– Пусть давит, гад.

– Да что ты? Что ты?!

Вместе с Иваном они схватили отца за руки и отвели почти из-под колес.

– Пустите меня! Пустите, говорю!

Егор Иванович разбросал сынов и схватил увесистый булыжник:

– Убью гадов!

Круглое, увидев булыжник, отпрыгнул в сторону и в момент обогнал комбайн. Егор Иванович бросился было за ним, но его опять схватили сыновья…

– Батя! Да ты что? Перестань… Успокойся.

– Ах, гады! Ах, мироеды! – ругался он, но движения его становились какими-то вялыми, и наконец он затих, понуро опустив плечи.

А комбайн уходил все дальше по полю, и все длиннее становилась оголенная полоса на зеленом поле. И, глядя на эти юные стебли, еще только что шелестевшие на ветру, а теперь недвижно лежавшие на стерне, Егор Иванович тихо плакал, не вытирая слез…

На Бобосово поле Песцов пришел только пополудни. На стерне стоял грузовик; вокруг него орудовали с вилами бабы, навивали кукурузу. Егор Иванович безучастно сидел в стороне, курил. Увидев Песцова, он вроде бы очнулся, но продолжал недвижно с удивлением смотреть на него, как на неведомую диковину.

– Не узнаешь, что ли, Егор Иванович? – сказал Песцов, подходя.

– Матвей Ильич! Неужто вернулся?

– Как видишь.

– У нас остаетесь? Насовсем?

– Остаюсь…

– Матвей Ильич, дорогой! – Егор Иванович вскочил, засуетился. – Да вы садитесь. Вот хоть на камушек. Вернулись? Ну, спасибо! Обрадовали старика… Садитесь вот сюда…

– Да вы не хлопочите. – Песцов присел.

– А меня, видите, как обстригли, – кивнул Егор Иванович на скошенную кукурузу.

– Слыхал… Вижу…

– Грозятся и остальную срезать… И звенья разогнать.

– Это мы еще посмотрим, кто кого разгонит! – раздувая ноздри, сказал Песцов.

– Вот это по-нашему, Матвей Ильич. Правильно! С ними только так и надо, лоб в лоб. – Егор Иванович столкнул кулаки.

– Я слишком много говорил, но мало делал, – ответил Песцов. – А для них слова, что горох. Они прут напролом, как слоны. Нельзя им уступать ни вершка.

– Ведь что делается, что делается! Одни с прутиком ходят, контролируют тебя да распоряжаются… Другие, вроде Петьки Бутусова, не работают, а вперегонки играют. Ведь он не пашет, а словно на пожар чешет. И на меня же злится, что я из этой игры в перегонялки вышел.

– Ничего, Егор Иванович, скоро мы с этой игрой покончим. – Песцов встал и после некоторой заминки спросил: – А вы, случаем, не знаете, где агроном?

– Надя? На дальние отгоны поехала.

– Я, пожалуй, пойду, Егор Иванович, – заторопился Песцов. – Вы уж извините, что ненадолго. В следующий раз поговорим.

– Конечно! – с радостью подхватил Егор Иванович. – А то что ж? Разговор, он и есть разговор. А дела прежде всего.

Километров десять отмахал Песцов, не передохнув, – пришел на отгоны уже в сумерках. Доярки отправились в стадо, и на станах не было ни души. «В стане ей нечего делать, – подумал Песцов. – Может быть, возле речки где-нибудь бродит. Поискать надо…»

Надя решила заночевать у доярок на дальних отгонах. Более всего она боялась остаться теперь на ночь одна, да еще в своей пустой избе с этими голыми холодными стенами.

Пока девчата доили коров, она долго, до устали гоняла на велосипеде по вечереющим лугам. Потом отыскала то укромное озерцо, где Песцов сорвал для нее нелюмбию, села у самого берега в высокую траву да так и затихла, опершись подбородком на колени.

И, словно с ней за компанию, притихли камыши, и листья, и вода. Ничто не шелохнется, нигде не шумаркнет… Будто все живое повымерло, застыло. И когда на дальнем берегу от темного кустарника поплыли, потянулись над травой белесые жидкие пряди тумана, она зябко повела плечами и еще плотнее обхватила колени. Она упорно смотрела в воду, с каким-то мрачным отчаянием, словно все теперь зависело от этого озера: появится он оттуда или нет? И он появился: сначала выплыла откуда-то из-под берега его косматая голова, потом плечи, руки… Он был в клетчатой рубашке, через плечо перекинул вельветовую куртку. Она не испугалась, не вскрикнула… только зажмурила глаза и обернулась. Он стоял перед ней живой, настоящий и даже улыбался. Она поднялась медленно, не спуская с него глаз, точно боялась, что это видение и оно в любую секунду может исчезнуть. Так же молча обнялись они, крепко прижимаясь друг к другу, и растворились в этой высокой многоцветной траве.

Только на какое-то мгновение почувствовал Песцов ладонями жгучий холодок росы. Потом все погрузилось в густой и жаркий мрак, будто сама земля, напоенная за день горячим солнцем, раздалась перед ними, приняла их в себя и обдала этим восхитительным зноем…

На рассвете стало холодно. Песцов сбегал к ближнему стогу, надергал сена и расстелил его под низкорослыми дубками.

– Нет, милый! Я хочу смотреть на небо. Постели вот здесь, на бугре.

– А ты знаешь, как я впервые увидел небо?

– Нет, ты смотри на меня. Вот так! А теперь рассказывай.

Ее глаза были совсем близко, и ему показалось, что в самых уголках дрожат золотые искорки.

– Светлячки, – сказал он, целуя ее в глаза.

– Как ты увидел небо?

– Взглянул однажды на окно, оно горит. Заглянул в окно – ворота горят! И наверху все в огне. «Какой пожар!» – говорю. «Глупыш ты. Это закат. Небо». – «А что такое небо?» – «Ничего, пустота».

– Люди привыкли к небу и не замечают его.

– Умница моя… Тебе не холодно?

– Мне очень удобно. Я и не знала, что земля такая удобная постель.

– Умница моя!

– Еще что?

– Красавица!

– Не говори так, милый. Я конопатая, нескладная… Меня жердиной прозвали за мои ноги.

– У тебя прекрасные ноги! – Он стал целовать ее колени и выше колен. Кожа была прохладная и гладкая и пахла травой.

И она как-то робко вздрагивала от каждого прикосновения его губ, а он снова почувствовал, как жарко ударило в голову…

Он долго лежал рядом, обняв ее, тесно прижавшись, чувствуя ее сильное, упругое бедро. Его одолевала усталость, теплыми волнами накатывал сон. Но он крепился, сам не зная для чего. И все-таки задремал. Очнулся он на рассвете. Надя спала, все так же запрокинув лицо в небо, дышала ровно и тихо. Он накрыл ее курткой, привстал на локте.

Солнце еще не взошло, но восточный край неба уже заиграл пронзительно-светлой желтизной. Трава была седой, как в изморози. А озера совсем не было, вместо него лежала белая слоистая плитка тумана.

И рубашка, и брюки на нем были влажными. Песцов зябко передернулся, но вставать не стал, боялся разбудить Надю.

Закинув руки за голову, он прислушивался к тому, как доярки на станах погромыхивали ведрами, как призывно и жалобно мычали коровы. И где-то далеко-далеко высокими, короткими и сиплыми, словно сдавленными, звуками отзывался бугай: «Мм-ы-ы! Мм-ы-ы!» Потом хлестко и сухо ударил пастуший кнут, как будто сломали где-то рядом хворостину. И зычный, такой же сиплый как у бугая, прокуренный голос деда Якуши как-то округло-угрожающе застонал:

– О-о! О! Куда прешь? О!

И снова удар кнута и злобный собачий лай.

Потом поднялось багряное солнце. Песцов смотрел на него, не утомляясь, как тогда, на охоте. И ему стало казаться, что солнце как бы подпрыгивает от радости.

1963