Текст книги "Полюшко-поле"

17

Через неделю, июньским погожим утром, Песцов укладывал свой нехитрый багаж в райкомовский «газик». Всего-то было два потертых фибровых чемодана, зеленый охотничий рюкзак да ружье в чехле. На машине можно было добраться только до переправы, а дальше придется ехать километров двадцать по таежной дороге на телеге. Уложив багаж на заднем сиденье, Песцов посмотрел на прикрытые ставнями окна, на опустевшую избу, где он прожил почти три года, и невесело подумал: «Как берлога… Хозяин вылез – и все мертво. Шатуном живу, бродягой».

Он круто повернулся и крикнул шоферу:

– Трогай! Чего ждать!

Шофер нажал на стартер, и «газик» тронулся, набирая скорость. Ветер ворвался в щель под приподнятое смотровое стекло, надул рубахи на Песцове и шофере, сразу сделал их толстыми и горбатыми.

– Смотри, кажется, сам идет, – сказал шофер, кивнув головой в сторону высокого пешехода, идущего навстречу обочиной дороги.

– Ну-ка останови! – приказал Песцов и вылез из машины.

К ним приближался Стогов в расстегнутой белой рубашке, с толстой суковатой палкой в руке.

– Быстро ты уложился, – сказал он, здороваясь. – А я думаю, что за сборами тебя застану. Вот, решил пройтись до твоей хаты. Моционю, брат. Одышка донимает, да и нога расшалилась. Вчера пришел к врачу, он спрашивает: «Что с ногой-то?» – «Да, говорю, наверно, старость подходит». А он посмотрел на меня и выпалил: «Она уже подошла». Вот и пришлось прихватить палку, чтобы от старости отбиваться. – Стогов громко засмеялся.

Песцов скупо улыбнулся.

– М-да, – неопределенно произнес Стогов, и его широкое рыхлое лицо сделалось озабоченным. – Матвей, ну-ка на минутку отойдем! – Он взял Песцова под руку, отвел на несколько шагов от машины. – Жене-то не звонил перед отъездом?

Песцов вскинул голову.

– Зачем?

– Ну… – Стогов неопределенно покрутил ладонью. – Хоть бы развод запросил.

– Запрашивал.

– А что она?

– Говорит, не время, – Песцов невесело усмехнулся. – Диссертацию готовится защищать… Потерпи, говорит, до осени.

– Ты вот что, Матвей, примешь там дела и до уборочной махни-ка недели на две в город, а? Может быть, и столкуетесь с ней… Сойдетесь. Мой шофер подбросит тебя от переправы до станции… Только позвони.

– Зачем вам это нужно? – Песцов печально глядел на Стогова.

– Не мне это нужно, а тебе. В колхоз едешь.

– Спасибо за внимание.

– Ишь ты, какой гордый! Ну, как знаешь. Присматривайся к колхозу. На твои выборы сам приеду. – Он подал Песцову мясистую ладонь.

– Мишка! – крикнул Стогов шоферу. – Матвея Ильича с ветерком доставь, чтоб в горле щекотало.

– Есть, чтоб в горле щекотало, Василий Петрович!

Песцов сел. «Газик» сорвался с места, точно нетерпеливый рысак, разбрасывая засохшие комья грязи.

– Тише ты, разбойник! – погрозил палкой Стогов вслед машине.

– Это он только для острастки машет, – озорно улыбаясь, говорил Миша Песцову. – А сам любит, когда я так срываюсь… Старик что надо…

Немного помолчав, Миша стал развивать свою мысль:

– Я его за что ценю? Вот приедем с ним в колхоз. Он первым делом скажет: «Накормить моего шофера!» А я от себя добавлю: «И поднести!» И полный сервис, как говорят в Америке. Про вас я ничего не скажу, потому что вы ездите один… Сами водите. А вот поедешь с Бобриковым, он не то что шофера покормить – сам не сядет, когда его приглашают: «У меня все при себе… С собой…» Вынет из портфеля газетный сверток, отвернется и мусолит какую-нибудь обглоданную куриную ногу. Да еще поучает: «Первое дело в человеке – это неподкупность…» А по-моему, такое дерьмо и подкупать никто не станет.

Ехали быстро. Дорога то полого спадала в глубокие, заросшие орешником и молодым темнолистым бархатом распадки, то обручем обхватывала крутобокие увалы, по которым густо зеленели всходы яровых. Изредка вдоль обочин попадались одинокие, понуро стоящие дубки, точно пешеходы, сошедшие с дороги в ожидании попутной машины. «Газик», то легонько шурша дорожным гравием и припадая на передние колеса, спускался в низины, как гончая собака, вынюхивая след пробежавшего зверя, то, радостно воспрянув, мчался на взгорья, оставляя за собой густые клубы дорожной пыли.

Песцов рассеянно смотрел на раскинувшиеся холмистые просторы и думал о селе Переваловском, о колхозе, о земле, на которой придется ему жить и работать. Наконец-то он придет к ним не ревизором, не наставником, а сотоварищем. Поймет ли он их? Примут ли они его? Изберут ли еще? И что ждет его там? Какие удачи? Какие горести? Выдержит ли? Главное – в руки себя взять. Упасть духом, раскваситься – последнее дело. Эту заповедь Песцов усвоил с детства.

«Эх, Мотя, милый! – говаривала ему мать. – Ведь она, наша жизнь-то, какая? Одно сумление да беспокойство. В муках рождаемся, в муках и помирать будем. Так чего же духом падать?!»

Он рано потерял отца. Пять человек малолетней ребятни остались на руках его матери, простой крестьянки. И не по книжкам усвоил Песцов, что значит пустой трудодень, – эту тяжелую мужицкую истину. Бывало, с весны, еще загодя до сева, они, ребятишки, с мешками да кошелками, словно грачи, рассыпались по старой картофельной пахоте, собирая прошлогоднюю, не чисто выбранную картошку. Картошка была мокрой, липкой, вонючей, но ребятишки с жадностью хватали ее и совали в мешки. А потом, кряхтя, выгибая спины, обливаясь потом и липкой вонью, несли ее с великой гордостью домой… Там на рогожах и старых ватолах рассыпали на солнце, высушивали и перетирали пальцами – уже сухую, похожую на спрессованную золу картофельную труху. Это был их «трахмал», их хлеб, блины, оладьи… Да, не по книгам знал Песцов, что такое пустой трудодень. И не по зову времени, не по романтическому настрою и прочим выдумкам досужих умников ушел он, преуспевающий аспирант, в деревню. Он шел туда для того, чтобы поставить на ноги хоть одно село, чтобы достаток вошел в избы. Сделать людей счастливыми.

– Вот и переправа! – прервал раздумья Песцова Миша.

По еле заметной в траве дороге «газик» подкатил к пологому берегу Бурлита. В стороне, в кустах, стояла крытая щепой изба перевозчика-нанайца. Возле самой воды на опрокинутом бате – узкой и длинной долбленой лодке – сидели Арсе и Лубников, курили. На противоположном лесистом берегу виднелась телега, возле которой паслась привязанная гнедая лошадь. Переправа стояла на кривуне; Бурлит лениво разворачивался, поблескивая белесой мелкой рябью, и исчезал за поворотом в синих лесистых берегах.

Лубников встал навстречу Песцову, протянул руку:

– А мы вас ждем… Багажишко в машине будет? Мы в один момент все обделаем. Арсе! – повернулся Лубников к нанайцу. – Спущай снасть на воду. – И, молодцевато покачивая плечами, пошел к машине.

Арсе неторопливо выбил маленькую бронзовую трубочку и столкнул бат на воду. Песцов с Лубниковым принесли багаж, попрощались с шофером и уселись в бат.

– Поехали! – крикнул Лубников.

Арсе ловко прыгнул в корму и, балансируя, стоя стал отталкиваться шестом.

18

Село Переваловское растянулось по берегу Бурлита километра на три. Деревянные избы, крытые щепой, теснятся отдельными группами, разбросанными одна от другой, словно хуторки. В двух местах село прорезают протоки, через которые уложены неошкуренные ильмы для перехода. С ближайшей сопки к селу сбегает молодая поросль когда-то порубленного леса, и многие избы заросли по самые трубы узколистым темным бархатом. В ветреный день, когда потревоженные листья начинают рваться в небо, показывая свою белую исподнюю сторону, по деревьям пробегают серебристые волны.

Песцов временно поселился у Волгиных. Хозяин хоть и оклемался, как он сам говорил, но выглядел хмурым и вялым, словно недоспал.

– Ну вот и мне подсмена, – сказал Игнат Павлович Песцову. – Небось выберут тебя – может, и я на лечение угожу.

– Уж больно хорошо у вас летом! – восторгался Песцов. – Река, лес… курорт!

– Смотри не протяни ноги на этом курорте, – усмехнулся Волгин. – Тебе не с природой жить придется, а с людьми.

– А что – люди?

– Ничего… Поживешь – увидишь.

Песцов понимал, что его успех будет зависеть от того, насколько глубоко изучит он колхозные дела, да и не только дела. Поэтому он просил не торопиться с перевыборами. Он хотел окунуться с головой в эту неторопливую, как река, размеренную жизнь села.

Целыми днями Песцов обходил и объезжал колхозные владения то один, то вместе с Волгиным. Как-то в поле на второй день неожиданно встретились с Надей. Она ехала на велосипеде тропинкой сквозь зеленя овсов. Увидев Песцова, она резко затормозила, остановилась поодаль и смотрела не то с испугом, не то с недоумением.

– Ты чего? Не узнаешь, что ли? – спросил Волгин. – Песцов Матвей Ильич.

Надя наконец подошла, протянула руку:

– Здравствуйте! Значит, к нам в председатели? – и еще более смутилась от ненужного вопроса.

– А что, не гожусь?

– Нет, почему же? Я не об этом думала…

– Выберут его, никуда не денется, – сказал Волгин.

«Она, конечно, знала, что я здесь, – думал Песцов, – но почему не пришла ни разу в правление? Или боялась смутиться на людях?»

Она сильно изменилась с весны и мало походила на ту, какой увидел он ее впервые в райкоме. Весеннее солнце и ветер словно продубили ее кожу на лице, и теперь резко выделялись обтянутые скулы да заострившийся нос. На лбу, на щеках, как глинистые пылинки, прилипли мелкие конопушки. И вся она казалась какой-то вытянутой в этих спортивных рейтузах. И шея теперь казалась слишком длинной и руки слишком худыми, особенно пальцы. И только глаза под белесыми выгоревшими бровями все так же поражали застойной синевой.

Песцов увидел на руле Надиного велосипеда большое круглое зеркало и, чтобы нарушить затянувшееся неловкое молчание, спросил:

– Откуда у вас эта штука?

– Сенька, шофер наш, из машины выдрал, – ответил за нее Волгин, – да преподнес ей любовный подарочек.

– Какой там любовный подарочек! – вспыхнула Надя. – Как вам не стыдно?

…К Песцову вскоре привыкли. Колхозники перестали его стесняться и часто отпускали при нем крепкие шутки по адресу односельчан. Он услышал, что налогового агента Ивана Бутусова зовут по-уличному «Ванька Клещ», бухгалтершу сельпо – «Торбой», плотника Бочагова – «Шибаком». И каких только прозвищ не было здесь! И свой «Колчак», и «Японец», и даже «Кулибиным» звали кузнеца Конкина. По вечерам, когда бригадиры собирались в правлении выписывать и закрывать наряды, возле правленческого палисадника на скамейках рассаживались мужики. И тут можно было услышать самые невероятные истории. Особенно отличался Лубников. Не раз, полускрытый сумеречной темнотой, Песцов слышал, как шли разговоры о его собственной персоне.

– Сказать вам по секрету, мужики… Ведь я ишшо с весны знал, что Песцов к нам подастся в председатели.

– Да ну?

– Вот те и ну. Помните, с первесны он был у нас? Так вот, зашел он в тот наезд ко мне на конюшню. Верховой езде поучиться. Ну я, конечно, ему: аллюра три креста и «шенкеля в бок». В момент все приемы показал. Он и признался. Решил, говорит, к вам податься. Надоело мне, там от одних прениев голова кругом идет. А тут самая верная жизнь. Взять хоть твою конюшню: лошадки скотина умная, бессловесная и дух от нее здоровый. Конечное дело – и поллитровку не грех.

– Будя врать-то, – оборвал его Егор Иванович. – Может, он у тебя разрешение спрашивал?

– Разрешение не разрешение, а совет спрашивал.

– Х-ха! Да что ты знаешь? Что умеешь? Писать кнутом на спине у кобылы!

– Что умею?! Да если хочешь знать, Песцов меня своим заместителем назначит.

– Лошади не согласятся… Боюсь, не отпустят тебя, – сказал Егор Иванович под общий хохот. – Где они еще найдут такого разговорчивого кавалера?!

Лубников пренебрежительно сдвигал на затылок свою замызганную фуражку и спрашивал нанайца Сольда как ни в чем не бывало:

– Ну ты, брат, расскажи-ка нам, как с учителем спорил о происхождении человека.

Моложавый, лет за сорок, нанаец с черными жесткими волосами, торчащими во все стороны, как иглы у ежа, смущенно улыбаясь, начинал всем известный рассказ:

– На курсах в Приморске был. Неграмотность ликвидировал. Учительница наша говорила на уроке: «Человек произошел от обезьяны». Зачем, думаю, так нехорошо говорит? Плохой зверь обезьяна, маленький, трусливый… В зоопарке видел. А человек храбрый, ничего в тайге не боится. Неправда это, думаю. Нанайцы говорят – от медведя произошел человек. Это верно, медведь – зверь сильный, хозяин тайги. Встал я тогда и сказал учительнице: «Почему так плохо говоришь о человеке? Как мог человек от обезьяны произойти? Маленький зверь обезьяна. Неправда это!» Она отвечает: «Это давно было, еще до ледников больших…» Много говорила – слова все непонятные. Не запомнил я их… Слушал я, слушал… «Понятно, Сольда, теперь?» – «Понятно, говорю, один человек произошел от обезьяны, другой от медведя».

Все дружно засмеялись. Лубников хлопал рукою по коленке и плевал себе под ноги.

– Эй, Кулибин, расскажи, как кузницу сжег?

– А черта ль в ней, в кузнице! – огрызался дед Конкин, оглаживая свою барсучью бороду. – Одно названье и есть, что кузница.

Один по одному выходили из конторы правленцы и присаживались тут же на скамьях. Разговор становился всеобщим. Песцов часто и сам не замечал, как оказывался втянутым в эти бесцельные, как ему казалось, беседы.

– В самом деле, кузница у вас обгорелая какая-то, – заметил Песцов, вспомнив обуглившиеся, черные, точно покрытые растрескавшимся лаком, бревенчатые стены.

– Это вот мудрец – литейную из кузницы хотел сделать, да чуть под суд не пошел, – ответил Иван Бутусов, широкоплечий, скуластый мужик, кивая на деда Конкина.

– Мудрец не мудрец, а кольца отлил из бронзы, – ответил обиженно Конкин.

– И крышу сжег, – сердито вставил Волгин.

– Да ей и цена-то – грош.

– Как же это случилось? – спросил Песцов.

Волгин начал неторопливо рассказывать, посмеиваясь. Конкин ревниво следил за ним, склонив голову.

– Задумал он кольцевые подшипники отлить. Смастерил вентилятор, слепил из глины форсунку наподобие ночного горшка, только горлышко узкое. Подладил ее снизу к горну, навалил кучу древесного угля и дунул. Уголья-то как пушинки разлетелись, искры в крышу. А крыша из щепы, что порох. В момент занялось и пошло рвать. Сбежался народ. А он крутится возле кузни, машет руками, как кочет крыльями, и кричит: «Граждане колхозники, не гневайтесь. По техническим причинам пожар произошел…» Затушили. Вошли в кузницу. Увидел я эту форсунку и спрашиваю: «Что это такое?» А он отвечает: «Это мое техническое изобретение». Эх, тут я и взбеленился. «Я тебя за такое пожарное изобретение, говорю, под суд отдам! Мы тебе трудодни платили, а ты изобретениями занимаешься… Работать надо, а не изобретать!»

Песцов крутил головой и смеялся.

– Оштрафовал он меня на десять трудодней, – сказал, смешливо щурясь, Конкин. – А я ему вынул из кармана гривенник, отдал. В расчете, говорю, Игнат Павлович. По копейке на трудодень, ты больше и не даешь.

Все снова загоготали.

– А бронзовые кольца все ж таки отлил.

– Ты лучше скажи, как на Бутусова в суд хотел подавать? – спросил Конкина Лубников.

– Я его Кулибиным обозвал, – стал услужливо пояснять Бутусов. – Ну, пацаны и подхватили: «Кулибин, Кулибин!» Он так обиделся – жалобу в правление написал. В суд, говорит, подам. За оскорбление личности. Ну там ему шепнули: «Темнота! Кулибин – великий механик».

– А он?

– В район ездил… – ухмыльнулся Конкин. – В своей библиотеке неудобно справляться: а ну-ка врут? А потом жалобу, значит, забрал. Не возражаю, говорю, против Кулибина. Пусть мою кузницу и в квитанциях зачисляют на имя товарища Кулибина.

– Ну и как же? – спросил, улыбаясь, Песцов.

– Волгин отказал. Много чести, говорит. Будь доволен, что пацаны из подворотни Кулибиным тебя зовут.

И снова хохот.

…Один раз ночью шли они с Волгиным домой. Неподалеку от правления, возле пятистенкой избы Торбы, гомонили мужики. А из раскрытых окон вырывались в дремотное небо свист и топот:

 
Эх, сыпь, Семеновна!
Подсыпай, Семеновна!
Неужели, Семеновна,
Юбка-клеш зеленая?
 

А потом нестройно, тягуче запели бабы:

 
Я одену тебя в темно-синий костюм
и куплю тебе шляпу большую…
 

Возле палисадника раздавались иные голоса:

– Что у них ноне – медовуха или самогон?

– Не-е! Спирту привезла Торба. На спиртозавод ездила…

– Намедни в магазине водку чайком назвала. Я ей, говорит, сроду не напиваюсь.

– И мужики с ними, вся компания.

– Вот живут, малина им в рот!

Говорили без осуждения, наоборот, иные с завистью, иные с восторгом.

Отойдя от палисадника на почтительное расстояние, Песцов спросил Волгина:

– Что у них за веселье?

– Да, наверно, курицу зарезали. Торба с фельдшерицей Бочаговой частенько гуляют. Мужики-то у них в колхозе не работают.

– А что ж они делают?

– Да так, все вокруг сельпо да школы околачиваются.

– Кто они такие? Рабочие или колхозники?

– Ни то ни се. В школе дрова рубят. Их Иван Бутусов, муж директорши, вроде при себе держит.

– И много у вас таких приблизительных колхозников?

– Всех не перечтешь. Они для блезиру работают в колхозе. А зарабатывают и на реке, и в тайге – кто плоты гоняет, кто корье пробковое заготавливает, кто клепку ясеня… Приспосабливаются. Жить-то надо. Мужики-то еще выкручиваются. А бабам туго.

– Давно уж не платите на трудодни?..

– Оно кому как. Вот бригадирам, учетчикам, охранникам платим. А теперь еще и механизаторам, звеньевым. Остальным прочим – нет. Не хватает. Ведь у нас одних охранников да объездчиков сорок человек.

– Кто у вас пьет? Больше все эти полуотходники?

– Да все пьют.

– От какого же богатства?

– Какое там богатство! Пьют из озорства… Чтоб не работать. Зерно воруют да самогон гонят.

– Но есть же охранники!

– Они сами и воруют.

– Так распустите их.

– Тогда и вовсе все растащат. Село большое, а поля-то аж до Уссури тянутся. Не-ет, избаловался народ. Работать не хотят. Лодыри…

– Но ведь им не платите?!

– Конечно, какая там плата… – охотно соглашался Волгин.

– Какой же выход?

– Торговлю открывать надо.

– Сие, как говорится, от нас не зависит.

Все эти разговоры ни к чему не приводили. После них Песцов чувствовал себя вялым и раздраженным, как после снотворного.

«Откуда берется этот застой и равнодушие?» – думал он, глядя на размеренную жизнь супругов Волгиных. Он не слышал, чтобы они что-то обговаривали между собой, решали… Нет! Если и говорили, то каждый свое и не для каких-либо согласований, а просто так, по привычке говорить. Здесь нечего было обсказывать, объяснять друг другу. Даже обязанности по хозяйству были давным-давно распределены между ними и вошли в привычку. И даже ругань в привычку вошла. Каждое утро Марфа щепала лучину и ворчала на то, что полено кривое, но тем не менее Игнат приносил снова все такие же суковатые и мозглявые поленья. «Нетто это полено? Камень! Его долотом не возьмешь. Этим бы поленом да хозяину по башке, – ругалась Марфа, впрочем довольно мирно. – Тоже хозяин!..» А этот хозяин сидел поблизости прямо на полу, тяпал табак и жаловался кому-то, глядя в угол: «А у меня, брат, опять под ложечкой свербит… Ну словно веретено проглотил…» И после таких жалоб по привычке выпивал кружку вечерошнего молока.

«Ну что за народ?.. – вопрошал Песцов. – Ко всему привыкает, со всем сживается… Да выбери ты полено поровнее, много ли надо для лучин? Сходи, съезди, наконец, к доктору, узнай, что у тебя там за веретено сидит, и поставь на этом точку. Не тут-то было! Ему и «жисть не в жисть» без этих жалоб на веретено да на почку…»

Вечерами он подолгу не мог заснуть. Лежа на высокой перине, все думал о том, с чего же начинать, когда изберут председателем.

И вспоминалась ему в такие минуты Надя, едущая сквозь овсы на велосипеде с круглым зеркалом на руле. И уже не то наяву, не то во сне он видел, как клубились ее льняные волосы, как растягивались в улыбке ее потрескавшиеся от ветра губы… И он тянулся к ней, чтобы обнять, поцеловать ее, но перед ним вырастало до огромных размеров круглое зеркало и глупая рожа улыбалась ему оттуда.

«Уберите этот любовный подарок!» – кричал он. «Ну нет, – отвечала эта морда голосом Волгина. – А что скажет Сенька-шофер?»

19

Надя стала выходить на работу в белой шелковой кофточке, в серой юбке и в светлых спортивных туфлях. И шаровары и синие резиновые тапочки бросила в сенях. В сумерках она появлялась в правлении и, разговаривая с Песцовым, старалась пересидеть всех посетителей.

Как-то они рассматривали посевные карты, изучали план полей.

– Рожь опять нас подвела, гектаров двести вымерзло, – поясняла Надя. – А всходы яровых хотя и неважные были, но, я так думаю, их еще можно вытянуть. Надо что-то делать. Но не раскачаешь, не поднимешь никого.

– Мне одно только ясно: низкие урожаи не причина, а следствие, – сказал Песцов. – Дело не в земле и даже не в удобрениях, а в равнодушии колхозников. Это просто бедствие, эпидемия!..

– Ну зачем же так? Равнодушие не антонов огонь… И вообще не болезнь. Это вроде засухи. Она от ветра зависит. Как зарядит один и тот же ветер – дует и дует все в том же направлении. А оттуда только сушь да пыль. Ни капли дождя! Менять направление надо.

– Ну, я допускаю, что от этого урожаи страдают. Да ведь суть не только в урожае. А как быть с этим разбродом, с пьянством, с этой унылой серостью?

– Все идет от земли… Пока там нет порядка, не будет его и среди людей на селе.

– Может быть, оно и верно, да не утешительно, особенно для тех, кто здесь живет. Сколько вы прожили тут?

– Почти три года.

– Не сладко, поди?

– Всякое бывает.

– Глухомань.

– Вы еще не знаете, что это такое.

– У меня все впереди.

– Иногда мне кажется, будто мы выпали из какого-то состава. Вагоны в тупике…

– Вы просто устали.

Надя чуть заметно улыбнулась:

– Мне порой хочется почувствовать себя как-то по-новому. Словно переодеться во все другое, непривычное.

Она перехватила взгляд Песцова, скользнувший по ее белой кофточке, и неожиданно произнесла, глядя на свои загрубелые, красновато-бурые руки:

– Но вот эти перчатки не снимешь и не заменишь.

Наступила неловкая пауза; через минуту, глядя куда-то в темный угол, Матвей тихо сказал:

– Я вас понимаю… Одиночество – штука трудная.

«Да, несладко ей живется здесь. Бьется как рыба об лед – и все одна. Поддержать порой и то некому, – думал Песцов. – Окончить институт, нажить ум, вкус приобрести… И бух! Как в заточение. В монастырь! Поля полями, дело делом. Но ведь у нее еще и глазищи вон какие. И губы не только ложку хотят целовать. Но куда пойдешь? В школе одни учительницы. В медпункте – сестры да фельдшерицы. Опять бабы…»

Встречая Надю, Волгин и Семаков неизменно подшучивали насчет Сеньки-жениха. Надя отвечала раздраженно. И Матвей догадывался, что между ними существуют размолвки совсем иного характера.

Однажды днем Песцов застал ее в правлении спорящей с Семаковым. Тот, моложавый, краснощекий, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, размахивал перед ее лицом руками и говорил возбужденно:

– Нечего его агитировать. Он просто саботажник. Мы с ним по-другому поговорим.

– Как это вы быстро решаете!

– Что значит – вы? Мы – это правление.

– Чего это вы расшумелись? На дворе слышно, – сказал Песцов, входя.

– Ну ладно! Я пошла. – Надя перекинула через плечо парусиновую планшетку и направилась к двери.

– Куда?

– Агитировать одного комбайнера. Не хочет на комбайне работать. – Надя усмехнулась. – Не выполняет решения правления.

– Он просто саботажник. Лодырь, – повторил свое Семаков.

– Да? – Надя искоса взглянула на Семакова. – А я все-таки схожу.

– Погодите, я тоже с вами, – Матвей вышел вслед за Надей из правления.

– Что это за комбайнер? – спросил он ее на улице.

– Лесин по фамилии. Инвалид. Лет двадцать проработал в МТС трактористом-комбайнером, а осенью к нам пришел. Ну и обидели его. Трактора не дали. А теперь он в комбайнеры не идет. А уборочная не за горами.

– Как же это случилось?

– А так же, как все здесь случается, – с горечью ответила Надя.

Изба Лесина стояла с краю, на том порядке, с которого начиналось село. Изба большая, но уже заметно осевшая наперед. Она смотрела окнами в землю так, словно глубоко задумалась о цели своего существования. В левом углу почти пол-избы занимала огромная глинобитная печь, такая же старая, как сама изба. Печь тоже осела, только задней частью, и теперь похожа была на бегемота, разинувшего черную пасть. Под печью стоял высокий сруб из пожелтевшей, словно бронзовой, лиственницы – подпечник. Песцов еще не видел такой диковинной печи и с любопытством разглядывал ее.

За длинным непокрытым столом на широких скамьях сидела вся многочисленная семья Лесиных. Вместе с хозяином курила толстые цигарки сама Лесичиха – пожилая женщина с худым смуглым лицом. У молодой хозяйки на руках двое детей, за столом сидело еще трое ребятишек в коротких замызганных рубашонках; они раскрашивали нарисованные домики и деревья в невообразимые цвета.

– Здравствуйте, хозяева!

– Здравствуйте! Гостями будете.

Хозяин встал со скамьи и, сильно припадая на правую ногу, подал Песцову и Наде по табуретке. Сели. К Песцову подошла худая дымчатая кошка; она вопросительно смотрела на него и вместо мяуканья издавала какие-то скрипучие отрывистые звуки.

– Странная у вас кошка, – сказал Песцов. – Не мяучит, а крякает.

– Ей в субботу сто лет. Небось закрякаешь, – отозвалась старуха.

– А печке? Тоже небось под сотню?

– Без малого семьдесят. Она избе ровесница. Да что избе? Селу! – Лесичиха тихо посмеивалась, обнажая щербатые зубы. – Когда ее сбили, то потолка еще не было. Четверть водки на ней роспили. Вот и стоит.

На лице хозяина тоже появилась какая-то тихая, застенчивая улыбка.

– Не передумали насчет комбайна? – спросила Надя.

– Нельзя мне сейчас браться. А ну-ка погоды не будет в уборочную? Чего я на нем заработаю? А у меня вон ртов-то сколько.

– Так ведь не вы же один сядете на комбайн, – сказал Песцов.

– Оно конечно. Только у других комбайнеров тракторы есть. А мой отобрали. Я бы теперь сколько трудодней на нем заработал! Мне бы и простой не страшен был.

– Как же это у вас отобрали трактор? – спросил Песцов.

– Я ремонтировал комбайн в РТС. Но комиссия с приемкой комбайна запоздала. А тут посевная началась. Приезжаю в колхоз, а мой трактор «Беларусь» уже другому отдали – Петру Бутусову.

– Это брат Ивана? – спросил Песцов Надю.

– Да.

– И вместо «Беларуси» дают мне старый «ДТ-34», – продолжал Лесин. – А мне на «ДТ» работать нельзя: у него тормозные муфты под правую ногу… А у меня, видите, – нога-то правая не годится. Чего ж вы мне, говорю, даете? А не хочешь этого, отвечают, ничего не получишь. Так я и остался без трактора.

– Но вы должны были требовать, настаивать, – сказал Песцов.

– Он у нас не говорок, – махнула рукой Лесичиха, добродушно посмеиваясь. – Где уж ему!

– Не мне тягаться с Бутусовыми, – сказал Лесин.

– А если вам предложат гарантийный минимум в случае непогоды, согласны? – спросила Надя.

Лесин медленно улыбнулся.

– Да кто ж со мной так разговаривает? Мне твердят: садись на комбайн, не то плохо будет. Срывать, мол, уборочную решил!.. Под суд отдадим. Чудаки!..

– Садитесь на комбайн. И трактор вам возвратим, – сказал Песцов.

– Где уж там! У Бутусова не отберешь…

Лишь только вышли за порог лесинской избы, как Матвей заговорил возмущенно:

– Что это за Бутусовы? Что за сила у них? То они бездельников покрывают, этих Бочагова и Треухова, то трактор отобрали у инвалида… Почему же вы молчите?

– Формально Бутусовы всегда правы, – сказала Надя. – Начался сев, а трактор простаивает. К тому же новый. Непорядок. Вот и отобрали.

– Вы говорите так, словно оправдываете их.

– Нет, просто я их хорошо знаю.

Уже вечером, возвращаясь домой вместе с Песцовым, она оглянулась назад, словно боясь, что их подслушают, и тихо сказала:

– Они меня все за девчонку принимают, а ведь мне двадцать шесть лет… – И, немного помедлив, вздохнув, добавила: – Трудно, когда тебя в расчет не берут… Не та, мол, сила.

– Вы по желанию сюда или назначение получили?

– Родина моя здесь… Родители намаялись – в город сбежали. А мне запало в душу деревенское детство… И все сюда тянуло, как в сказку. Метель послушать зимним вечером… при лампе, а еще лучше – совсем погасить свет. И сидеть у окошка. А то сходить во льны… Хорошо звенят они в жаркий полдень. Словом, у каждого есть свои глупости.

– А на целину не хотелось? – с улыбкой спросил Песцов.

– Нет. Я знала, куда еду. Предвидела все…

– И это одиночество?..

– Ну?! Знать бы, где упасть…

– А что? Мужа прихватили бы с собой?

– Брак по нужде… – рассмеялась Надя. – На это храбрость нужна.

Они шли по вечерней пустынной улице. В небе истаивало чистое сияние лимонной зари. Некоторые избы тускло светились сквозь лиственные заслоны палисадников освещенными окнами. Стояла тишина, и где-то далеко-далеко, как на краю вселенной, раздавался одинокий собачий брех.

Песцов невесело усмехнулся.

– А я знаю одного чудака, который однажды женился с благими помыслами: хотел воспитать из нее своего двойника… духовного, так сказать.

– И не смог?

– Просто она оказалась сильнее и упрямее. И потом, всегда была уверена в своей правоте.

– Я понимаю. Значит, по уставу жила…

– Вроде бы!

Песцов взял ее впервые под руку и проводил до крыльца.

– Пойдемте завтра утром рожь посмотрим?

Надя согласилась и быстро пошла к двери, стуча каблуками о деревянные ступени.