Текст книги "Полюшко-поле"

13

Стогов встретил его с некоторым удивлением:

– Ты чего это завернул оглобли? Сев только начался, а ты в кабинет… Хорош руководитель! – журил он слегка Песцова, но глядел с беспокойством, в ожидании чего-то серьезного. Ведь не станет же Песцов без толку возвращаться сюда в разгар посевной.

– Свихнулся я, Василий Петрович.

– А где вывих-то? Покажи, я выправлю. Дело знакомое.

Они сидели вдвоем в просторном стоговском кабинете; в приемной никого не было – можно и шутить, и в разговоре душу отвести.

– Вот мы с тобой руководители… Партийные! Так? – спрашивал Песцов. – А на кой черт мы в поле лезем?

– Здорово живешь! Что ж, по-твоему, мы будем краснобайством заниматься в кабинетах? Да? Мы должны быть там, где куется, а не где эхо отдается.

– Вот оно что!.. Не ковать, а быть там, где куется… А зачем? Болванку держать, огонь раздувать? Чего делать-то?

– Дешево, Матвей, дешево!.. Хозяин раньше и то по цехам ходил, и по полям, и по фермам. Везде нос совал.

– Хозяин! Так он был один, а другим наплевать. Вот он и совался всюду! А наша задача – сделать всех хозяевами.

– У нас и так все хозяева.

– На словах-то… Зачем же мы тогда рассылаем по всем колхозам уполномоченных? Да еще накачку делаем: смотри, в сроки отсейся, иначе шкуру спустим.

– Не беспокойся, когда нужно – и с рядовых спросим.

– Спросить – это еще полдела. Надо все устроить так, чтобы каждый человек выгоду видел и хозяином своего дела был. Тогда он сам будет спрашивать и с земли, и с себя, и с нас… Одним словом, Василий Петрович, мы должны добиваться того, чтобы каждый по-хозяйски распоряжался своим делом.

– Это все слова, Матвей.

– Ага. А теперь перейдем к делу. В «Таежном пахаре» денег нет.

– Знаю.

– Они выбраковку стада провели. И двадцать коров решили продать.

– Нельзя. Об этом мы уже говорили. И запретили…

– Но им даже горючее не на что купить. А колхозникам чем платить? Ведь сев идет!

– Колхозники подождут, а горючее пусть занимают.

– Где?

– А я что, председатель колхоза?! Надо было раньше думать.

– Они же технику купили.

– Не одни они покупали технику.

– Им помочь надо.

– Матвей, разве я не знаю, что помочь надо! Но как? Не коров же плановых продавать…

– Подождите, Василий Петрович. Давайте спокойно. Эти коровы, собственно, и не коровы: молока от них не жди. Я сам их видел. Упитанности хорошей. Теперь они в цене. Пусть продают.

– Превосходно! Все превосходно… И колхозу отдушина и нам: сдать весной мясо – козырь. Но они же плановые, пойми ты. Сколько мы должны иметь коров на сто гектаров? Семнадцать, а у нас всего девять… в «Таежном пахаре» не хватает ста пятидесяти коров до планового поголовья! А мы еще двадцать разбазарить хотим…

– Да разве это разбазаривание?!

– Не придирайся к словам. Назови это продажей – не возражаю. Но мы должны смотреть не с позиции одного хозяйства, а всего района, края, если хочешь. Ну, хорошо! Нынче продаст «Таежный пахарь» двадцать коров, завтра «Рассвет» тридцать, а там и потянутся друг за дружкой. К чему это приведет, ты понимаешь? Иной деятель только и мечтает избавиться от лишней сотни коров – хлопот меньше. Баба с возу – кобыле легче. А чем кормить государство будем? Что мы сообщим в крайком? Чем порадуем? Двадцать коров продали! Это от каких излишков? Да кто нам позволит?

– Вот оно, что и требовалось доказать. Какой же, спрашивается, председатель колхоза хозяин, если он негодных коров продать не может?

– Ты не лови меня на слове… Пожалуйста, пусть продает этих негодных коров, но взамен покупает двадцать хороших.

– Но это же невозможно, Василий Петрович!

– А как же иначе, милый?.. Колхозы не частные лавочки, а плановые хозяйства. Каждый должен план иметь на все, и на продажу в том числе. А если начнут продавать направо и налево, чем мы будем кормить государство? Ты об этом думаешь? Или для тебя важнее потрафить запутавшемуся председателю колхоза, чем соблюсти государственный интерес? Давай, мол, продавай, пока есть что. Нынче – блины и канки, а завтра – одни лихоманки. Так, что ли? Эх, Матвей! А ведь нам государство доверило важный пост.

– Да не часовые же мы, в конце концов!

– И часовые… Так точнее, – Стогов нежно погладил Песцова по плечу. – Милый мой, мы должны думать прежде всего о государстве. И мы не имеем права проявлять ни жалости, ни снисхождения за счет интересов государства. Я ведь знаю, что ты парень добрый. Поехал, увидел трудности, пожалел председателя. Пускай, мол, продаст, сведет концы с концами. Смешно и грустно. Нет, Матвей, так не пойдет. И на бюро не советую выносить. Погоришь! Цифры поголовья не нами установлены.

– Но ведь мы становимся рабами этих цифр!

– Это не рабство, Матвей, а дисциплина. Контроль и дисциплина – вот два кита, на которых зиждется государство.

– А экономика? А здравый смысл?!

Стогов глубоко вздохнул и с грустью посмотрел на Песцова:

– Здравый смысл заключается прежде всего в том, чтобы держать общую линию, а не искать отклонений от нее. А экономику не следует путать с анархией.

– Поймите, Василий Петрович, люди уже по горло сыты от подобных логических фигур. Им нужна самостоятельность.

– Но прежде все-таки надо усвоить эту логику. Тогда им и самостоятельность не страшна. – Стогов толкнул в бок Песцова и оглушительно захохотал. – Ты не глуп, Матвей, но у тебя не хватает твердости. Да и негде было взять ее тебе. Она куется на руководящей в низах, у горна, так сказать. От бережка начинать-то надо, друг мой. А тебя плюхнули сразу в середину озера, в райком! Вот ты и потерял ориентировку…

– А кто плюхнул-то?

– Мой грех, Матвей! Ну, да у тебя все еще впереди. Это мое дело – в коробке, – Стогов постучал пальцами по длинной коробочке с валидолом, лежавшей на столе, возле чернильного прибора, и невесело улыбнулся. – Что там за семейственность, в этих звеньях? Ты выяснил?

«Дело не в семьях, а в закреплении земли», – подумал Песцов. Но ему не хотелось сейчас спорить об этом. Можно навредить Наде. И самому разобраться надо, подождать лета.

– Да чепуха, Василий Петрович. Досужие разговоры, – отмахнулся он. – Работает сват с братом – шут с ним. Лишь бы урожай хороший был.

– Ну, ну… – Стогов вдруг навалился на Песцова плечом и озорно спросил: – А на чем свихнулся-то? Чего ж молчишь?! Знаю – подходящая девка. А-а, краснеет, краснеет… У-у, трам твою тарарам, – он шутливо замахнулся на Песцова. – Кайся!..

– Невинен, батюшка.

– Кроме шуток, Матвей, рисковый ты человек.

– Да чем я рискую?

– По анкете ты – женатый, живешь холостым. Женат ты или холост, в конце концов?

– Есть такая порода чудаков – женатые холостяки. Вот я и отношусь к ним.

– Хитришь ты, парень… За три года хоть бы раз показал жену-то. Либо она у тебя слишком красива, либо страшна. Боишься, что отобьют? Или стыдишься?

– Впрок держу.

– Ну, брат, жена не гриб, в засол не годится. Смотри, возьмем да всем райкомом вызовем ее! А я уговаривать поеду.

– Бесполезно!

– Слушай, Матвей. Я не раз пытался говорить с тобой об этом, но ты постоянно закрываешься, как еж. Одни колючки! Я вовсе не хочу бередить тебе душу. Но пойми меня по-хорошему. Наш брат живет как регулировщик на большой дороге – весь на виду. И тайн у нас не должно быть ни общественных, ни личных. Их все равно разгадают, домыслят. А эти домыслы только вредят и нам и делу.

– На что вы намекаете?

– На то же самое – на болтовню вокруг тебя.

– Что я сбежал от жены и мне одному вольготнее?

– Пойми, это может неожиданно повредить тебе. Если ты сам запутался, то посоветуйся – помогут. Я добра тебе желаю от души. Как отец говорю.

– Сбежал… – Песцов вынул папироску, долго и рассеянно мял ее пальцами. – Это правда и нет. Мы жили с ней скверно. Она – птица с замахом. А я, по ее мнению, высоту не набирал. И компания у нее была все из людей высоких: геологи, газетчики, художники. Собирались у модной портнихи, у жены актера. И напевали ей всякий вздор в комплиментах. После этого она мне со злобой нет-нет да и выдаст: «Все меня ценят, только ты один ничего не замечаешь». А мать ее и откровеннее выбалтывала: «Катины подруги говорят – Матвей должен ноги ей мыть и юшки выпивать…» Тьфу, гадость! – Песцов бросил папироску, встал и нервно прошелся по комнате, потом оперся на стол и продолжал рассказывать стоя. – Я не ходил с ней туда и был равнодушен к ее успехам. Она еще сильнее злилась. «Ну подожди! Еще пожалеешь»… Что быть должно, того не миновать. Уехал я в экспедицию в тайгу, женьшень рассаживали… Она и загуляла в открытую… С одним столичным журналистом. Он даже снимок ее опубликовал в газете: «Молодой аспирант читает лекцию». Здоровенная кафедра, что твоя крепостная башня, и она из-за нее тянет шею, как жирафа. Вернулся я в город – мне подсовывает эту газету один из ее дружков, сюсюкает: «Хочешь знать, что было за этой кафедрой? Недорого возьму – пол-литра водки»… Я ему съездил по морде. «Получай! – говорю. – А на закуску рукавом утрись». Но всех по мордасам бить не станешь. По правде говоря, мне скверно было ходить по улицам города и перехватывать то сочувствующие, то насмешливые взгляды. По счастью, тут меня и отпустили в деревню. И ведь как все повернулось: нашлись мудрецы, которые рассудили: «А что ж ему оставалось делать? Только бежать»… И еще что самое удивительное – она в это поверила. Да, да, в самом деле! Она стала считать себя виноватой, что будто бы выжила меня из института. Уж она-то знала о моих намерениях задолго до этого случая. И все-таки считала себя причиной моего так называемого бегства в деревню. И плакала, убивалась. Чего я от нее никак не ожидал. О разводе и слышать не хотела. Письмами закидывала меня в деревне. Умоляла простить. Просила помириться, вызвать ее. И я знаю, стоило бы мне позвать ее – приехала бы. Как бы там жизнь сложилась у нас – трудно сказать. Но приехала бы. Это точно. А я долго молчал… Потом мало-помалу все улеглось. Через год увиделись – в отпуск ездил. И… все началось сначала. Сошлись.

– Ну и что же? – подался заинтересованно Стогов.

– Эх, Василий Петрович! Себя, видно, не обманешь. Дня на три хватило любви да мира. А потом я стал так противен самому себе, что впору хоть из шкуры собственной вылезать. Чужие мы, чужие! А разорвать сейчас же, после этих ночей… оскорбить ее – духу не хватило. И ненависти к ней не было. Но тянуть дальше, жить с ней стыдно. Вроде сам перед собой мошенником был: знаешь, что сбежишь, но тянешь – удовольствие справляешь. Тут я и выдумал срочный вызов. Уехал.

– Так она и не знает до сих пор, почему уехал? Не написал ей?

– Написал. Да она говорит – не верю. Это, мол, вспышка обиды. Пройдет.

– Так за чем же дело стало?

– Дело, Василий Петрович, по двум колеям пошло.

– Надо соединять колеи-то. Или уж…

– Требовал я и развода… Да не вовремя. Просит подождать. Защитит диссертацию, поднимется по службе – сама этот развод затребует. Не век же гулять будет.

– Смотри, батенька. Так нельзя тянуть.

14

На весеннем севе звеньевые опять не подчинились.

Нынешней весной особенно нажимали на кукурузу; открыли новый способ – парафинировать семена и сеять по холоду в начале мая. И машину привезли в Синеозерск, похожую на примитивную растворомешалку. Вот вам – покрывайте парафином семена кукурузы и отсевайтесь досрочно. Где-то там, в филиале Академии наук, какой-то ученый хотел защитить на этом парафинировании диссертацию. А секретарь крайкома хотел удивить страну – вырастить кукурузное зерно раньше кубанцев.

Он, может быть, и толковое дело затеял, тот ученый, но вот беда – пропустили через машину зерно в Синеозерске, напарафинировали – оно и слиплось. Комом село. Хоть ножом режь. Стогов махнул рукой на эту машину и приказал сеять попросту. «Главное – отрапортовать пораньше. Парафин на ростках не заметишь», – подумал он.

Но в «Таежном пахаре» звеньевые отказались сеять кукурузу в холодную землю, и шабаш. Агроном за них. А что с нее взять? Беспартийная. И тех силом не заставишь. Сговорились, что ли, все вместе, уперлись, как быки. Не столкнуть.

И решил Игнат Волгин сходить вечерком к Егору Ивановичу, в отдельности потолковать.

Хозяина встретил он во дворе; тот лежал на брезентовой подстилке возле трактора и копался в гусеничном траке. На гусеницах была еще свежая, не успевшая захряснуть грязь. «Трактор только что пришел с поля, – отметил про себя Волгин. – Неужто послушался? Но почему тогда второго, колесного трактора нет?»

– Здорово, кум!

– Здорово! – Егор Иванович встал с подстилки, но руки не подал – грязные были руки, он комкал пальцами тряпку и выжидающе посматривал на председателя.

Волгин тоже молчал, оглядывая трактор.

– Ходовые части проверяю. Завтра большой перегон, – сказал наконец Егор Иванович.

– Куликово болото вспахали? – спросил Волгин.

– Кончили.

– А где же второй трактор?

– Бобосово поле пашет. И этот перегоню туда же завтра.

– А кто будет кукурузу сеять на Куликовом?

– Я. Оно же за мной закреплено. Но посею, когда земля прогреется.

– А я тебе приказываю сеять завтра же, понял? – сорвался Волгин.

– Ты, Игнат, не кричи. Все-таки на моем дворе находишься.

– Ты с меня голову снимаешь, понял? На тебя же глядя бунтуют Еськов и Черноземов.

– Пусть другие сеют. У нас еще восемь трактористов.

– Так те на пшенице! А кукуруза на вашей совести.

– Во-во, я и хочу по совести поступить.

– Егор, не доводи до греха!.. – Волгин азартно стукнул себя в грудь.

На заднем крыльце появилась Ефимовна.

– Вы чего же это на дворе митингуете? Ай в правлении не наговорились?

– Да вот, мать, в гости к нам пришел куманек. Уж так соскучился, что руку к грудям прилагает. Пошли в избу, Игнат, пошли.

Егор Иванович ласково обнял за плечи оторопевшего Волгина и повел в дом.

– А ты, мать, поставь-ка на стол рябиновой нашей кувшинчик, да сальца порежь, да вилочек квашеный достань из подпола. Давно уж мы с тобой, Игнат, не певали да про житье наше партизанское не вспоминали…

И Егор Иванович вдруг запел дребезжащим тенорком:

 
Эх-да, вспомним, бра-га-гатцы, мы куба-ан-цы,
Как хади-ги-ги-ли на врага.
 

Расторопная Ефимовна быстро накрыла в горнице стол красной скатертью, вязанной из шерстяных ниток, принесла из чулана белого, толщиной в ладонь, свиного сала, подала в тарелке половину квашеного вилка и ушла из горницы, притворив за собой дверь.

Егор Иванович налил в стаканы розовато-желтой, прозрачной настойки и чокнулся.

– Будем здоровы, кум…

Пили медленно, цедили сквозь зубы, сильно морщась. Настойка была крепкой и горькой.

– Ф-фуй! Ну и рябина. Хлеще перца продирает, – сказал Волгин. – И крепка!

– Хмеля не жалел, – отозвался Егор Иванович. – Вот теперь и покалякать можно. – Он вынул из кармана черный кисет с махоркой, пачку сложенных вдвое листков численника, протянул Волгину.

Закурили.

– Ты, Егор, военным человеком был. И в гражданскую партизанил, и в Отечественную воевал. Ответь ты мне: рота может вести наступление на позицию врага, если каждый солдат будет сам себе командиром? – начал издали Волгин.

– Разно бывает… К примеру, мне вспоминается один случай: как мы на Вяземскую в разведку ходили, – отвечал обиняком и Егор Иванович. – Ты у нас командовал отделением. Приказ какой был? Разведать – есть японцы или нет? Разведали… но тебе мало того было, надо еще и отличиться. Нас в засаду посадил, а сам пробрался на станцию, в тупик… Снял часового и в вагон ампломбированный влез…

– Так я ж думал, что там винтовки…

– Винтовки! А упер ящик апельсинов да полный сидор натолкал коньяку и шампанского. Всю дорогу бахвалился… Всем было весело – коньяк да апельсины жрали и корками бросали друг в друга от радости. И командир похвалил тебя за коньяк-то. А наутро японцы пришли в тайгу по этим апельсиновым коркам и чуть было не ухлопали нас всех…

– К чему ты это все рассказал? – Волгин смотрел на Егора Ивановича как-то избочась, выпятив нижнюю губу.

– К тому же самому… Ты выпей да подумай.

Егор Иванович налил еще по стакану:

– Давай! Поехали на ту сторону.

Выпили.

– Ты все-таки поясни, к чему ты про апельсины рассказал? – хмуро спросил Волгин.

– Тут и пояснять нечего. Этим ранним севом кукурузы ты ведь отличиться хочешь вместе с Семаковым. Вас, наверно, похвалят за то, что первыми отсеетесь. Нонешний командир-то отметит. Знамя еще вручит. А что потом? Ну-ка да не взойдет эта кукуруза? Как людям в глаза смотреть буду? Тебе-то что?!

– Эх, Егор, не с того боку заходишь, вот что я тебе скажу. Ты что думаешь – я за урожай не болею? Или мне на землю наплевать? Или я олух царя небесного – не понимаю ничего?.. Так по мне – делайте все так, как лучше. Я бы вам полную самостоятельность дал, будь на то моя воля. Но нельзя. Я ж лицо подотчетное, должен отчет во всем держать, проводить передовую линию, чтоб все было по уставу. Порядок должен быть или нет?

– Да какой же это порядок – кукурузу бросать в холодную землю?

– А откуда ты знаешь, что это плохо?

– Вот тебе раз! Полсотни лет сеяли – и откуда знаю?

– Так ты ж по старинке сеял-то, голова! А теперь наука вон как!.. Все вверх дном норовит перевернуть.

– Так ведь и Надька против!

– То агроном, а то – ученые. Разница. Это они приказывают… Они ж руководители! Не нам чета.

– Но у меня пока своя голова на плечах…

– Вот о своей голове ты только и заботишься. А на других тебе наплевать. На меня, по крайней мере.

– Это как же так?

– Все так же… Подумай сам – начался сев кукурузы, все рапортуют… А мне что – врать? Разоблачат… Тот же Семаков сообщит. Прогонят. Молчать? Спросят, потребуют. Откажусь? На бюро вызовут, всыпят по третье число. А там ведь и попросить могут – не справляюсь, мол. Сам знаешь – не больно надежное положение у меня. Так что ж ты хочешь? Посадить на мое место какого-нибудь Семакова? Да он вас по снегу заставит сеять…

– Но, Игнат, хуже будет, коли захолонет кукуруза… не взойдет. Придется семена покупать да подсевать в июне.

– Э-э, брат! Это не страшно. Еще бабушка надвое сказала: захолонет или нет. Коли не захолонет, так все хорошо. А уж коли захолонет… Тогда я и развернусь. Стогов-то молчать будет – сам ведь приказывал сеять пораньше. А я поросят продам. И семян куплю и вам аванс выдам. А там, может быть, и коров бракованных пущу в оборот. Вот и отдушина будет к сенокосу да к уборочной. Видишь, как все оборачивается. Так что давай сеять, Егор. Не упрямься! Ведь все равно же заставят…

Егор Иванович покачал головой.

– Ах ты, ягода-малина! Ну ты и Аполеон…

– А что делать? Нужда заставит волком выть.

Егор Иванович налил по стакану:

– Давай еще ополоснем мозги-то. Авось и придумаем что путное.

Выпили. Егор Иванович долго ковырял вилкой капусту. Волгин курил, глядя в окно.

– Вот что, Игнат, – сказал наконец Егор Иванович. – Ты, наверное, и прав, но сделать по-твоему не могу.

Волгин круто подался к Егору Ивановичу, тот остановил его ладонью:

– Обожди! Я тоже не дурак… Меня ведь и заставить можно, понимаю. Но зачем разваливать то, что мы начали осенью? Так?

– Ну, так.

– Вот потому я и не стану сеять по холоду на своем поле. Пойми, не столько сам боюсь опозориться, как дело нужное боюсь провалить. И без того, чтобы не сеять, сейчас тоже нельзя. Ладно! Я тебе даю один трактор и Степана. Пусть сеет кукурузу там на общей земле, в пойме. А в конце мая освободится – опять ко мне перейдет. Я успею отсеяться… Две смены организую, а надо будет – и три.

– Вот это правильно, – облегченно вздохнул Волгин. – За тобой и Еськов и Черноземов сдвинутся. За это и выпить можно.

– Но захолонет у тебя кукуруза.

– Не захолонет! Важно линию держать. А там посмотрим. Давай еще по одной и – песню!

Егор Иванович налил.

– Эх, Егор, Егор! И до чего ж у меня тяжелая жизнь наступила, – прямо как в тиски я зажатый. И все-то у меня расписано, все расплантовано. Хочешь не хочешь, а делай. И всем угодить надо. А как? Продать – не смей. Купить – опять не смей. Сей то-то, тогда-то… Тут поневоле запьешь.

– А ты мужиков выводи на самостоятельность. Тверже будет. Одного тебя и на убыток подбить сподручнее. А с миром, с обществом труднее справиться.

– Какое в нашем колхозе общество?! Чего им с трибуны крикнешь – за то и проголосуют.

– Все потому, что выгоды своей не чуют. Им что орел, что решка… Понял?

– Понял… чем мужик бабу донял. Поехали!

Выпили. Волгин облокотился на стол, набычился, мрачно втянул в себя воздух и запел хрипловатым, но сильным баритоном:

 
Эх-да, вспомним, бра-а-а-тцы, мы куба-анцы,
Как ходи-и-или на врага.
 

Егор Иванович подхватил дребезжащим фальцетом, высоко вскинув голову и закрыв, как бы от удовольствия, глаза:

 
Эх-да, с нами му-у-узыка игра-а-ет,
Бараба-а-а-ны громко бьют.