Текст книги "Полюшко-поле"

20

На другой день их отвез Лубников на дрожках верст за пятнадцать, к речке Су, – «в степя», как говорили в Переваловском.

– Вот вам и рожь. Только любоваться нечем, – сказал он и укатил.

Рожь оказалась жидкой, малорослой, с огромными черными плешинами. Надя срывала тоненькие серо-зеленые стебли и, подавая Песцову, говорила:

– Видите, как вытянулась? Это от зимы, морозная худоба.

– По-моему, от озимой ржи надо отказаться.

– Но она в плане. Вы же сами его утверждали… Заставляли… – Надя засмеялась.

– Допустим, я лично не заставлял…

– Ну какая разница – кто именно? От вас писали, что посев озимых – это нечто новое в здешних краях. Все за новым гоняемся, да старое забываем. А вы знаете, как занимались наши предки скотоводством, ну – тысячу лет назад?

– Летом пасли скот, а зимой – в стойле… Вроде бы так, – улыбнулся Песцов.

– А мы все по-новому норовим – и беспривязное содержание и зеленый конвейер… Но, между прочим, у наших предков мясо было, а у нас его мало. Почему? Ведь все эти новшества разумны?!

– Значит, мы плохо стараемся.

– О, нет! Порой мы очень стараемся, да пропадают наши старания… Уходят, как вода в песок. Надо, чтоб они старались, колхозники. Они с землей связаны. Все дело в них. Надо сделать так, чтобы они сами хватали эти новшества. А не навязывать их.

– Послушайте, Надя, а что бы вы сделали, если б вас назначили председателем?

Она внимательно посмотрела на него и сказала с чуть заметной усмешкой:

– Во-первых, сделала бы вас заместителем. Вы человек покладистый.

– Ну что ж, я согласен, – Матвей подал ей руку. – Похвастайтесь, чем богаты.

Надя весело улыбнулась.

– Пойдемте!

Взявшись за руки, они поднялись на пологий откос сопки, густо поросшей лещиной и высокой травой с яркими вкраплинами цветущих огненных саранок и синих касатиков. Отсюда далеко-далеко видны были синеватые холмы, распадки и поблескивающая на солнце серебристая спираль реки. Совсем крошечные лепились где-то внизу, у речного берега, бревенчатые бараки станов, а еще дальше видны были стада.

– Это наши отгонные пастбища, – сказала Надя. – Здесь и работают и живут… Особый мир.

Возле реки, в небольшом укромной озерце, Песцов увидел огромный розовый цветок – он поднимался на высокой ножке, как журавель над водой. А под ним распластались по воде два зеленых плотных листа с чуть загнутыми краями, величиной с добрый поднос каждый. Песцов засучил штаны, снял туфли и пошел в воду. Но вода оказалась глубокой. «Ух ты, черт! Вот так болото…» Песцов погрузился по пояс, вскинув от неожиданности руки кверху. Вылез он мокрый, но счастливый:

– Лотос… наш, дальневосточный.

– У нас его зовут нелюмбией, – сказала Надя.

– Чудесно! – Песцов положил сорванный цветок на громадный лист и подал ей, как на блюде.

Откуда-то из-за прибрежных зарослей тальника и жимолости донесся плеск воды и заразительный девичий хохот. Надя и Песцов вышли к берегу и увидели стайку купающихся доярок.

– Надюша, в воду! Девочки, хватайте ее! – закричали со всех сторон, но, увидев Матвея, на мгновение смолкли, придирчиво разглядывая его.

Наконец одна, маленькая, конопатая девчушка, находившаяся ближе всех к Песцову, разглядев его мокрые брюки, закричала:

– Девочки, а будущий председатель-то ухажеристый!

– И храбрый, – заметила другая, – штанов не побоялся замочить.

– Черт знает что, – смущенно пробормотал Песцов, оглядывая свои брюки.

– А вы не обращайте на них внимания, – сказала Надя. – Давайте купаться.

Она непринужденно сняла через голову кофточку, потом расстегнула юбку и не опустила, а как-то вылезла из нее, вышагнула… Вместе с этой кофточкой, с юбкой куда-то исчезла и ее худоба. И вся она стояла ослепительно-белой в черном купальнике; и длинные ноги ее, неожиданно сильные в бедрах, и открытая гладкая спина, и плечи, и шея – все теперь выглядело совершенно иным, волнующим. Песцов опустил глаза и тяжело засопел, развязывая шнурок.

– Что же вы? Скорее! – нетерпеливо покрикивала она, стоя возле самой воды.

Наконец Песцов разделся и в трусах, длиннорукий, поджарый, как волк, побежал за Надей.

В воде на него тотчас налетели со всех сторон девчата с визгом и хохотом и начали обдавать его тучей брызг. Он неуклюже отмахивался, наконец вырвался из кольца и поплыл на глубину, шумно отфыркиваясь.

Купались долго. Потом побывали в стаде, заходили на станы, пили холодное, поднятое со дна реки молоко.

Возвращались поздно. Молоковоз подбросил их под самое село, до протоки. Извилистая тропинка, раздвигая высокие, кустистые заросли пырея и мятлика, привела их к переходу. Через протоку было перекинуто неошкуренное бревно ильма. У невысокого, но крутого берега Матвей с Надей остановились.

– Не боитесь? – спросил он.

– Нет.

– Дайте мне руку! Так будет лучше.

– Нет! – Она отступала от него, смеясь, и быстро побежала по бревну.

Но на середине протоки Надя оступилась, отчаянно закрутила руками и упала в воду. Матвей спрыгнул к ней. Протока была неглубокой, чуть выше колен. Он взял мокрую, испуганную Надю за руки, вывел ее на берег и почему-то продолжал стоять, не выпуская ее рук. Мокрая юбка облепила ее ноги. Лицо ее, чуть запрокинутое, было близко, и синие глаза смотрели на Матвея удивленно. Он притянул ее к себе.

– Ой, что вы! – вдруг Надя словно очнулась. – Пустите меня. Что вы! – Надя оттолкнула Матвея и пошла по тропинке торопливо, молча до самого села.

Песцов шел за ней и против воли смотрел на ее ноги, облепленные мокрой юбкой. На краю села Песцова и Надю остановил Бутусов. Он стоял у калитки своего пятистенного дома, обнесенного высоченным забором, щурил зеленоватые глаза, приветливо улыбался. Белый, сетчатый тельник обнажал его волосатую грудь.

– Привет завтрашнему председателю! – Бутусов развел руками, словно хотел обнять Песцова. – Слыхал? Стогов к нам собирается на твои выборы. Уж выберем тебя, никуда не уйдешь теперь.

– А я и не хочу уходить, – ответил Матвей в тон Бутусову. – Мне здесь нравится.

Из сеней вышла Мария Федоровна, жена Бутусова, директор семилетки. Внешне она мало походила на педагога: широкоплечая, дюжая, с крупным обветренным лицом, в какой-то белесой кофте с закатанными по локоть рукавами и в клеенчатом переднике, – она скорее смахивала на повариху.

– Уж нет, так вас не отпустим, – говорила она ласково, нараспев. – В гости не заходите – на дороге словим.

Со двора выбежала тощая легавая сука. Извиваясь всем телом, словно приветствуя Матвея, она подошла к нему и уткнула в колени коричневую, угловатую, точно вырезанную из полена, морду.

Песцову тоже захотелось сказать что-либо приятное хозяевам.

– Хорошая собака у вас, но больно худа.

Бутусов усмехнулся.

– Собака не поросенок, что ж ее кормить.

– Проходите в избу, – пригласила Мария Федоровна. – Что это вы все обходите нас?

– Да нет уж, не стоит, – возразил Песцов. – Мы, знаете, рожь вот осматривали.

– Оно и прогуляться не грешно, – подхватила Мария Федоровна.

– Конечно, дело молодое. – Бутусов внимательно осмотрел Надю, цветок нелюмбии в руках и растворил калитку. – Проходите хоть во двор.

Песцову подали ящик из-под улья. Бутусов сел на чурбак, Мария Федоровна – на маленькую скамеечку. Надя осталась стоять возле калитки и чувствовала себя крайне неловко под косыми многозначительными взглядами хозяев. От смущения она теребила глянцевитые лепестки лотоса.

– Значит, к нам, председателем, – говорила весело Мария Федоровна. – Это хорошо, и нам легче будет. Вы свой человек, школьные нужды знаете. А то мне приходится самой дрова заготавливать и рабочих держать.

– Это кого же? Треухова с Бочаговым? – спросил Песцов.

– Да, их. Это опора моя.

Песцов слышал, что директорша школы дружно живет с Торбой, и простодушно спросил об этом.

– Мы все здесь дружим, – уклончиво ответила Мария Федоровна. – Село – что семья большая.

– Вот и надо заготовкой дров заниматься всей семьей, – сказал Песцов. – Кстати, как вы оплачиваете Треухова с Бочаговым?

– По нарядам.

– А осенью и зимой что они делают?

– Охотятся, рыбу ловят.

– Кто же они? Колхозники или рабочие?

– А шут их знает! Да мало ли таких ходит здесь. Это дело не мое.

Мария Федоровна беспокойно задвигалась на скамейке и неожиданно предложила:

– Может, медку хотите?

– С градусами?

– Самая малость.

– Ну, тогда давайте.

Хозяйка ушла в избу.

– А я, знаете, давно к вам собирался, – признался Песцов Бутусову. – Потолковать хотел.

– Это можно, – с готовностью отозвался Бутусов, но в его умных зеленоватых глазах застыла настороженность.

– Как же это вы трактор отобрали у инвалида Лесина?

– Я не отбирал. Так правление решило.

– Почему?

– Потому что трактор простаивал.

– Да-а… Кажется, у вас среднее образование?

– Автодорожный техникум окончил.

– А почему же по специальности не работаете?

– Война помешала. Сразу по окончании техникума на фронт попал. За пять лет войны да службы все позабыл. Теперь хоть снова берись за книжки, да уж старость подходит. Проживу и так.

– А я для вас место подходящее подыскал…

Из избы вышла Мария Федоровна с кринкой в руках.

– Из подполья. Хороший медок! – говорила она, наливая мутновато-желтый медок в алюминиевый ковш. Ковш покрылся снаружи, словно бисером, мелкими капельками – запотел.

– Пейте на здоровье! – подала она ковш Наде.

Та отказалась. Песцов, не отрываясь, выпил терпкий медок.

– Хороша мальвазия, хозяйка! – шутливо воскликнул он и, подмигнув Бутусову, сказал: – Хватит на пасеках отсиживаться. Берите-ка строительство.

– Нет, я не смогу, – мрачно отрезал Бутусов.

– Что вы, какой он работник! – сказала хозяйка. – Он больше лечится…

– А что у вас?

– Желудком маюсь. Катар.

– Беда невелика. Вместе его изгонять будем. Значит, приготовьтесь к собранию. Буду предлагать.

В зеленоватых глазах Бутусова блеснул огонек раздражения. Он покосился на Надю и холодно произнес:

– Ну что ж, приготовлюсь.

Когда они отошли от Бутусова, Матвей спросил:

– Какого черта они стерегли нас? Зазывали… Зачем?

– Не знаю… не нравится мне эта встреча.

Бутусов стоял возле калитки и долгим взглядом провожал Песцова и Надю.

Они шли рядом, плечо в плечо. Их ноги погружались в мягкую глубокую дорожную пыль. Она поднималась золотистыми клубами и повисала в густом и вязком вечернем воздухе. Повсюду на холмах, на берегу протоки, тяжело опустив ветви, застыли настороженные ильмы, словно в ожидании чего-то важного и значительного. И даже вечно беспокойный маньчжурский орех замер в оцепенении, как слепой, растопырив свои чуткие длинные, точно пальцы, листья.

21

– Ну, видела? Она уже к рукам его прибрала, – сказал Бутусов жене, отойдя от калитки. – Это ж не человек, а ехидна. Тихой сапой действует. И удовольствие справляет и к власти добирается.

Бутусов понимал, что с приходом нового председателя налаженная спокойная жизнь, катившаяся, точно хорошо смазанная телега, без стука, без скрипа, могла свернуть на кочки и ухабы. Легко сказать – идти в строители! По утрам людей расставлять на работу. День-деньской топором махать… Спорить до хрипоты в правлении. А заработок? Какой, к черту, у них в колхозе заработок! Нет, эта статья не для него. Он доволен своей судьбой: сидит возле меда. Как-никак – бригадир пчеловодов… И член правления!

Конечно, если председатель окажется толковым, он не станет рубить сплеча свою же опору – членов правления. Но в том-то и беда, что этот Песцов уже теперь сквозь Надькину кофту смотрит. А она давно бы всех порасшвыряла, дай ей только верх. Известно, Батманов выкормыш. Раньше с таким разговор другой был: скрытая контра – и точка! А теперь распустились…

«Надо к Семакову сходить, – решил Бутусов. – Тут первым делом линию выработать… Что ж это выходит? Просчитались мы! Хотели Волгина убрать, а Семакова поставить. Хоть и дурак, да свой… надежный. А вылезает Селина с дружком. Эти не чета Волгину. С ними запоешь не тем голосом. Да, метили мы в галку, а попали в ворону… Впору хоть переигрывать…»

Бутусов верил, что в райкоме выдвинут именно Семакова. Человек он политически подкованный. И прислан был когда-то райкомом, поди, не просто, а с прицелом. Но нашелся козырь повыше.

Да и сам Семаков надеялся наверняка на свой партийный авторитет, на стаж. Уж в чем ином, а в партийной работе Семаков не видел себе равных. До пятьдесят шестого года ходил капитан Семаков в инструкторах политотдела бригады. Мечтал до полковника дослужиться, до начальника политотдела… И вдруг все рухнуло – расформировали бригаду. И пришел капитан запаса Семаков в райком по месту службы, к Стогову: «Трудоустройте!» Куда? Образования нет, ни профессии, ни ремесла… «Возьмите в инструкторы». – «Всех не можем». Инструктором взяли Бобрикова, бывшего секретаря партбюро дивизии. А Семакову предложили парторгом в колхоз, да вот завхозом по совместительству. Поехал. Куда ж деваться? Правда, Семаков мечтал еще выбиться в председатели. Волгин долго не протянет, свалится. Он ждал этого дня, надеялся… Но и тут его обошли. Последние недели Семаков ходил глубоко обиженным, и разговор с Бутусовым пришелся как нельзя кстати.

Бутусов застал его на огороде, он мотыжил картошку.

– Отдохни, труженик! Чай, не на бога работаешь.

– Присаживайся. – Семаков бросил мотыгу в густую высокую траву и сел, приваливаясь спиной к плетню.

Закурили.

– Ты замечаешь, как агрономша спарилась с этим кандидатом в председатели? – спросил Бутусов с наигранной веселостью.

– Еще бы! – Семаков жадно затянулся дымом. – Вчера уже водила его к одному обиженному.

– Это к кому же?

– К Лесину. Наверно, всласть наговорились там. Пока молчат…

– Уже проговариваются. Заходили ко мне. Я вот о чем, Петро, – ходят они везде в обнимку. Нынче возвращаются с поля, а у нее спина-то мокрая. Стыдок!

Семаков едко усмехнулся.

– На любовной основе колхоз хотят строить… Ни стыда, ни совести! Что за люди?

– Это твое дело, – сказал Бутусов. – Ты парторг.

– Твое! Все должны смотреть за этим… Это наше, общее дело…

– Да, мы можем остаться на бобах, – Бутусов бросил окурок и вдавил его каблуком в землю. – Понимаешь, Петро, по-моему, такого председателя она может к рукам прибрать… А потом все здесь вверх дном поставит. Председатель нужен не ей, а нам – колхозу.

– С Кругловым поговорить надо. С другими членами правления. Как бы она его в свою земельную авантюру не вовлекла.

– Все может быть…

– Одного я не понимаю, – угрюмо сказал Семаков. – Неужто из нашего огромного села нельзя было кандидата в председатели подобрать?

– Сами-то мы не понимаем, что к чему, – сострадательно улыбнулся Бутусов. – Нам подавай варягов. А они плюют на нас. Блудом занимаются у всех на глазах. Видать, и за людей нас не считают.

– Ладно, я займусь этим.

– А я с народом поговорю. Пока!

Вечером Бутусов зашел к Треуховым и, посмеиваясь, рассказал, что видел Песцова с агрономшей.

– С поля возвращались… В обнимку. А у Надьки спина-то была мокрая.

– Да ну? Что ты говоришь? – подхватила Торба. – Эх ты, не побереглись, сердечные! Вот так приспичило!

И она хохотала, сотрясаясь всем телом.

А на следующий день в магазине Бутусов уже сам слушал, как маленькая конопатая бабенка Чураева, работавшая на ферме телятницей, торопливо рассказывала сельским девчатам гульнувшую с его легкой руки забавную историю про любовь Нади с Песцовым.

– Пусть глаза мои лопнут, если вру! – поминутно восклицала она под прысканье и хохот девчат.

– И спина была у нее мокрая? – торопливо переспрашивали ее.

– И спина, и все как есть отпечаталось, – отвечала Чураева, помаргивая от удовольствия своими круглыми куриными глазками. – И следы на спине от травинок, все зелененькие да в елочку… Глаза лопнут, если вру!..

Надю с того дня стали встречать многозначительными улыбками, то притворными вздохами, то игривыми частушками да песенками. Особенно старались девчата. Но эти намеки были безобидными, произносились они в шутку и с легкой завистью. Однажды возле школьной ограды Надю остановили бабы. Они сидели на скамейке, грызли семечки. Среди них были Фетинья Бочагова и Торба. По красным пятнам на остром птичьем лице фельдшерицы Надя определила: пьяные.

– Что мимо проходишь? Присядь, потолкуем, – пропела Фетинья.

– Некогда, тороплюсь очень.

– Девка скорая, – сказала Торба, – быстро ты отыскала себе полюбовника. Хоть бы место посуше выбирала, а то вся любовь на твоей спине отпечаталась.

– Как вам не стыдно!

– А то рази! Твой грех – наш ответ, – и загоготала.

Слышал эти россказни краем уха и Песцов, да не придал им особого значения. Как-то под вечер, подходя к правлению, он остановился возле палисадника, чтобы прикурить. За оградой на скамейке сидел звеньевой – тракторист Михаил Еськов в серой, пропитанной пылью длинной рубахе навыпуск. Его окружило человек пять парней. Еськов увлеченно рассказывал, потряхивая головой; его пропыленные, отдающие солнечной подпалиной волосы дыбились, как прошлогодняя трава.

– И сказала она ему: «Вот что, мальчик, на язык ты крепок. А как на ноги?» А что язык? Язык, скажу тебе, в любовном деле – последняя деталь. Ты силу покажи.

– Ну, а Песцов что? – спрашивали Еськова.

– Мужик не промах… Взял ее на руки…

Тут кто-то заметил Песцова, рассказчика толкнули, и тот закашлялся.

– Дочь у меня родилась… Вот и выходит, что старался я, братцы, даром, – продолжал как ни в чем не бывало Еськов. – Когда я узнал, у меня аж руки опустились; а сын мне и говорит: «Не горюй, папка, мы на нее все равно штаны наденем и Володькой назовем».

Все захохотали, довольные этой бесхитростной мужской выдумкой, и кто-то ворчливо заметил:

– А что же вы хотели: баба – она и родит бабу, – причем сказал он это с непостижимой уверенностью, будто не знал ничего о собственном происхождении.

«Ну и артисты!» – подумал Песцов, отходя от палисадника.

– Где косишь завтра?

– Возле поля Егора Иваныча, – ответил Еськов.

– А свое поле обработал? – спрашивал тот же голос.

– На своем полный порядок.

Песцов уже побывал на закрепленных полях вместе с Волгиным. Отличные поля! Но звеньевые, как на грех, все были на сенокосе. Песцов ждал, когда схлынет сенокосная горячка. Тогда взять Надю и вместе нагрянуть к одному из них на поле… и докопаться до самых корешков.

Сидя в правлении, Матвей сквозь раскрытые окна наблюдал, как вечереет, как отходит, готовится ко сну село, – славная это пора!

Вечер приходит в Переваловское из-за речных плесов, по мягким округлым купам береговых талов, по отбушевавшему за день и теперь никлому разнотравью. Лишь только солнце нырнет за горбатый заслон переваловской сопки, как посвежеет, потянет прохладой от таежных проток, и на дальних кустистых увалах появляется густая вечерняя просинь, подбеленная сединой невыпавшей росы. Тут и там на разных концах села протарахтят запоздалые тракторы. По широкой травянистой ложбине сельского выгона пробежит легкой рысцой конский табун, подгоняемый частыми похлопываниями кнута Лубникова да пронзительными голосами подпрыгивающих в седлах мальчишек. И вот наконец плетется ленивое стадо коров; их зазывают в растворенные околицы, загоняют во дворы… А там уж разводят дымокуры, чтоб отогнать от скотины злые, ошалелые от крови комариные стаи. И вот потянутся со дворов в темнеющее небо высокие белесые столбы от кизячных дымокуров, примешивая к ночной свежести тревожный запах гари.

В этот вечер Надя пришла раньше обычного и не в белой кофточке, а в клетчатой рубашке и в спортивных шароварах. Возле ограды она оставила свой велосипед.

– А я с поля… У Егора Ивановича была.

Надя кивнула головой, не подавая руки, прошла мимо Песцова, села к окну и стала смотреть в него. Песцов с недоумением постоял посреди комнаты, с минуту молчал: «Что это на нее наехало?»

– Возвратился Егор Иванович с сенокоса? – спросил наконец Песцов.

– Да, в поле работает.

– А я давно ждал его. Давайте сходим к нему, побеседуем. Это очень важно.

– Нет, я не могу, занята. – Надя вдруг засмущалась и стала прощаться.

– Подождите, я провожу вас.

Матвей захлопнул раскрытую папку и бросил ее в стол.

– Нет, спасибо. Мне надо по делу зайти… Тут недалеко. И потом, я на велосипеде. До свидания!

Она быстро пошла вдоль ограды, не оглядываясь. Там виднелся ее велосипед с зеркалом на руле. Матвей вдруг вспомнил: «Сенькин любовный подарочек». И подумал невесело: «Стесняется все еще, как девочка».

22

Недолго отдыхает село в короткие летние ночи. Сначала в том краю, откуда бегут прохладные, отдающие таежной хвоей воды Бурлита, вспыхнет брусничная полоска зари и начнет растекаться по горизонту, будто не в силах поднять ночное тяжелое небо. Но вот постепенно блекнет, словно истаивает, густота небесной сини, и уже мягкая нежная прозелень потихоньку ползет все выше и выше и растворяет в себе блестящие кристаллы звезд. А на это просветленное небо вдруг разом хлынет рассветное пламя, и покроются тихие таежные протоки отблеском зари цвета надраенной меди. А там начнут перекликаться деревенские петухи с летящими спозаранку чибисами, и наконец расколют утробным грохотом утреннюю тишину отстоявшиеся за ночь тракторы.

Песцов проснулся рано; в рассветном полумраке оделся, накрыл постель и тихонько вышел из избы, стараясь как можно осторожнее ступать на скрипучие половицы. На улице было свежо. Песцова охватило ознобом, и он долго бежал через весь выгон. Поле Егора Ивановича лежало за лугами, километрах в семи от села, и Песцов, чтобы не прийти туда слишком рано, завернул на ближние станы. Бывал он там уж не в первый раз, и молодые доярки встретили его шутками, как старого знакомого.

– Что-то к нам Матвей Ильич зачастил?

– Может, он в молочные инспекторы хочет пойти?

– А что ж к нам не идти? Выбор у нас богатый.

– Он уже выбрал…

– Кого же?

– Во поле березоньку.

Песцов не умел отшучиваться. Он смущался от этих прозрачных намеков и сердился на себя: «Черт возьми! Дяде под сорок, а он отбрехиваться не научился».

Потом Песцова поили парным молоком. Девчата в белых халатах, в белых косыночках окружили его, и он чувствовал себя среди них как больной в кольце докторов.

– Покажите, как пройти на поле Егора Ивановича.

– Вон через тот ложок ступайте. Потом протока будет – обогните ее справа. А там по лугам. А вы бы взяли кого-нибудь из нас в провожатые. Говорят, вы на пару уверенней ходите по полям.

– Спасибо. В вожаках не нуждаюсь, – сердито ответил Песцов.

– Смотрите не заблудитесь!

– А то агронома на розыски пошлем, – кричали ему вслед доярки и смеялись.

Песцов и в самом деле заблудился. Он перешел ложок, обогнул протоку, долго ходил по лугам, и снова попадались ему и протоки, и ложки, и болота. А поля так и не видно было. Наконец он услышал за кустарником грохот трактора. Он единым духом проскочил малорослый лесок и вышел прямо к зарослям высокой, шелестящей на ветру кукурузы.

– Ах, черти! Ах, дьяволы! Ведь могут… Все умеют, – бессвязно вслух произносил он, идя по дороге, и трогал, оглаживал рукой кукурузные листья, словно волосы малого ребенка.

Под высоким тальниковым кустом на обочине дороги сидел Степан в выгоревшей добела майке. Перед ним лежали на брезенте культиваторные лапки, окучники, тракторные запчасти, резиновые камеры.

Поздоровались.

– Наша семейная мэтээс, – усмехнулся Степан, указывая на все это добро.

С увала прямо на них шел «Беларусь». За рулем, часто подпрыгивая, потряхивая головой, сидел Егор Иванович. Поравнявшись с кустом, он заглушил мотор и, кинув обычное приветствие в сторону Песцова, спросил Степана:

– Ну как, подобрал культиваторные лапки?

– Подобрал.

– Ну и добре.

Егор Иванович слез с трактора. На нем была такая же выгоревшая добела майка, рубаху он скрутил жгутом и повязал через плечо.

– Вот оно дело какое: хватились было окучивать, да земля не пускает. У нее свои законы, – заговорил он с Песцовым.

– А у вас?

– Наше дело – приноравливаться. Неволить землю нельзя.

Песцов смотрел на его небольшую сутуловатую фигуру, припорошенную золотистой пыльцой, на пыльные сапоги, на выгоревшие, землистого цвета волосы, и казалось ему, что Егор Иванович сам вышел из этой горячей земли и, как вещун, знает все ее повадки.

– Земля – дело живое, – говорил Егор Иванович, присаживаясь. – Вот она, видишь, травка выросла, – указал он на высокий мятлик. – А на другой год здесь все по-другому вырастет, и метелки будут не те. А наше дело – чувствовать, как оно растет, и способствовать этому.

Он скрутил толстую цигарку и долго курил ее до самого основания, прикапчивая пальцы, курил, как человек, знающий цену табаку.

С пригорка, от куста, далеко, куда хватает глаз, видны картофельные грядки, в которые глубоко врезается клин шелестящей на ветру кукурузы.

– Это все ваше? – спросил Песцов.

– И тут наше, и там, за увалами, тоже наше. А скажите мне, у американского фермера, такого, что в средних ходит, больше земли?

– Меньше. – Песцов улыбнулся.

– Вот так и запиши, что фермер Никитин рабочих не держит, все делает своими руками.

– Правда, племянница помогает… спасибо ей, – добавил он после паузы, испытующе глядя на Песцова.

– А кто она?

– Надя… агрономша.

– Она ваша племянница?! – удивился Песцов.

– Да.

– Вот оно что! Тогда все ясно.

– Что ж это у вас прояснилось, если не секрет, извиняюсь? – Егор Иванович прищуркой смотрел на Песцова.

– Это я так, свое.

– Ну да, свое – не чужое.

Песцов отвел глаза и стал оглядывать поле.

– Ну как, хороша? – спросил тем же тоном Егор Иванович.

– Кто? – отозвался Песцов.

– Про кукурузу спрашиваю, – улыбнулся Егор Иванович.

– Ах, кукуруза!

– Да, да, кукуруза.

– Очень хороша! Очень…

– Ну то-то! – удовлетворенно крякнул Егор Иванович.

Степан, заметив, что батька собирается основательно поговорить, сел за руль. Через минуту его трактор, поднимая легкое пыльное облачко, поплыл по картофельному морю, туда, где виднелись две фигурки пропольщиц.

– Это моя хозяйка с невесткой. Она у нас продавец, по вечерам в магазине, днем – в поле. Стараемся. Работаем, как на огороде…

– Ну, там в основном мотыгой стараются, – усмехнулся Песцов.

– Мотыгой, известно… Ноне, спасибо Надьке, хоть трактором вспахали, а то ведь лопатами вскапывали…

– Неужели нельзя избавиться от этой огородной каторги?

– Если по-хорошему взяться за землю, никакой нужды в огородах не будет. Ведь раньше, до колхозов, у нас сады были, а картошка – в поле. Бывало, и яблоки, и сливы, и вышенье… За садом отведешь грядок десять под капусту да огурцы, и хватит… Теперь все картошка заняла. Съела сады… И село облысело, смотреть тошно. Срамота.

– Так что же нам мешает? В чем собака зарыта?

– А я тебе скажу… Все дело в подходе к земле. Вон давеча Степка стал окучивать. Смотрю, ведет окучники, и где картошку заваливает, а где и совсем подрезает ее. Стой, говорю! Жесткая земля! Подсохла… Да в каком же наряде такое предвидеть можно. Хорошо, как это моего звена картошка. А если бы она ничейной была, просто колхозной? Послали Степку, он и попер бы. Ну, подваливает чуток картошку – подумаешь! Не такое бывает. Ноне здесь Степка царапал, завтра Сидора пришлют, потом Ивана… не уродится – кто виноват? И концов не найдешь. Главное – к сроку окучили, план, значит, выполнили… Отчитались. А коль отчитались, у тебя и все козыри на руках. Так-то, дорогой товарищ. Как вас по батюшке, извиняюсь?

– Матвей Ильич.

– Вот тебе, Матвей Ильич, и сады-огороды. Надо сперва наладить порядок на большой земле, а потом уж за малую браться. Тут, как говорится, не до поросят, когда свинью палить тащат. А то ведь у, нас как думают иные начальники: прикажи эту самую чудесницу посеять или удобрения завезти – и в момент изобилие настанет. Ну, ты положи удобрение, а вон Степка вовремя корку не собьет… и все дело погубит. Ему-то что? Он за культивацию получит, что причитается.

– Но ведь есть же люди, которые следят за качеством, контролируют…

– Следят, контролируют… Да нешто на земле за всем усмотришь? Она велика, матушка. Вы сколько у нас живете? Недели две?

– Да.

– А все ли поля обошли?

– Еще не успел.

– То-то и оно. А ведь их не просто надо обойтить. Каждый клин свою личность имеет. Тут единой меркой не обойдешься: один участок требует одну культивацию, другой – две, а то и три. Не в контроле дело. Я-то ведь знаю – земля не девка уличная, переспал с ней ночку, бросил и пошел дальше. Ее любить надо да обхаживать, тогда и она тебе откроется. А мы все норовим пройтиться по ней скопом, как в строю, да сорвать поболе…

– Да, Егор Иванович, да! – Песцов глядел в землю широко открытыми глазами, подперев пальцами левой руки подбородок.

– Вы какой-то чудной, – усмехнулся Егор Иванович.

– Почему?

– Да как вам сказать… Не встречал я еще, чтоб начальник мужика слушал. Все учить тебя норовят.

– В том-то и беда.

Помолчали.

Егор Иванович снова достал кисет, свернул цигарку толщиной в добрый палец и затянулся, собираясь с мыслями.

– Теперь бы вот с планами еще дело наладить, и тогда жить можно.

Но Егор Иванович не успел досказать. По еле заметной травянистой дороге к его полю подкатила двуколка. В ней сидели Волгин и Круглов. Отпустив чересседельник и разнуздав лошадь, Волгин пустил ее прямо в картошку.

– А мы по твою кукурузу приехали, – говорил он, подходя к Егору Ивановичу.

– Кукуруза у тебя отменная, – весело сказал Круглов, почтительно поздоровавшись с Песцовым; он бил тальниковым прутом по блестящим голяшкам своих щеголеватых хромовых сапог. – И подумать только: на буграх такая выросла. В жисть не поверил бы.

– Мы хотим этот участок скосить на подкормку. – Волгин указал на кукурузный клин.

– Э, нет! Так не пойдет. – Егор Иванович покачал головой и весело поглядел на Песцова.

– То есть как – не пойдет? Ты что, запрещаешь? – спросил Волгин.

– Может, и запрещаю. Как хотите, так и называйте. Только за этот участок перед колхозом отвечаю я.

– А мы что, в бирюльки играем? – Волгин посмотрел на Круглова и Песцова, как бы ища поддержки.

– А я не знаю, – Егор Иванович оставался невозмутимым. – Мы же давали обязательство снять отсюда триста центнеров с гектара. Эдак вы и обязательство срежете на подкормку. И заработок наш туда же.

Круглов засмеялся.

– Ты, наверно, решил, что это поле не колхозное, а твое.

– И мое и колхозное.

– Ну как же мне быть? – спросил, усмехаясь, Волгин. – Может, у соседей занять кукурузу на подкормку?

– Срезайте ту, что в пойме. Ее ведь все равно зальет в августе.

– Так чего там срезать! – сказал Круглое. – Там не кукуруза – чеснок. Вот, с палец.

– Ну так раньше думать надо было, где на подкормку сеять, где на силос… У меня тут на зерно может выйти, а вы – на подкормку…

– Так кто хозяин? – запальчиво спросил Круглое.

– Здесь – я, – спокойно ответил Егор Иванович. – А ты ступай на овечью ферму и распоряжайся там.

– Я член правления!

– А мне наплевать. Ишь командиры приехали. Вон лошадь-то пустили в картошку, как в чужую…