Текст книги "Порыв ветра, или Звезда над Антибой"

К послевоенноому противостоянию двух этих лагерей мы еще вернемся, ибо они сыграли решающую роль в жизни героя этой книги, а сейчас нам самое время вернуться на берег Средиземного моря в тот не слишком радостный для Европы 1942 год, когда в Ницце народился новый «беспредметный» (или, как выразилась видевшая его лишь однажды, в обществе Альберто Маньелли вдовая художница Соня Делонэ) «необъективный» художник Никола де Сталь.

Глава 19. Спасительные композиции

Итак, в 1942 году появляются на свет Божий первые абстрактные пастели Никола де Сталя, которые он называет «Композициями». Не слишком трудно предположить, от кого пошло это излюбленное мастерами и подмастерьями абстрактной живописи название.

Возможно, что от Кандинского. «Самое слово композиция, – писал Кандинский, – вызывало во мне внутреннюю вибрацию. Впоследствии я поставил себе целью своей жизни написать «Композицию»… С самого начала уже одно слово «композиция» звучало для меня как молитва. Оно наполняло душу благоговением…»

Для Никола де Сталя возможность сесть перед чистым холстом и писать просто «из головы» (или что в душе накопилось, что наболело) оказалась спасительной. Он не раз настаивал в своих письмах на том, что диктует ему некто – тот самый сокрытый в нем «другой», который и пишет и рисует. Но понятно, что вся эта его душевная мука, которая так настоятельно искала исхода, накоплена была его жизненным опытом, былыми горестями, детским испугом, горечью потерь.

«Я стремлюсь достичь гармонии. Материалом для ее достижения служит мне живопись. Идеал мой определяет моя индивидуальность, моя личность, сложившаяся в результате всех впечатлений, полученных мной из внешнего мира на протяжении жизни, а равно и до рождения».

Все так просто и все так сложно, ибо и русские, и европейские, и африканские впечатления, и фламандские, и византийские влияния, и Курбе, и Зехерс, и Шарден, и Делонэ, и Маньели, и боль души, и одиночество, и сиротство – все переплавлено его индивидуальностью, характером, талантом. Все ему выпало свое, оттого на фоне множества «геометрических» и «лирических» и «конструктивных» абстрактных художников особняком стоит Никола де Сталь.

Вот как писал о том же много десятилетий спустя русский художник-москвич, мой друг В. Янкилевский:

«Художник вглядывается в чистый лист с закрытыми глазами, глядя одновременно и вовнутрь себя, пытаясь найти туннель, «внешнее» и во «внешнем» увидеть «внутреннее». В этом взгляде-видении «вовнутрь – вовне» и идет нащупывание, поиск той формы, что проявляется, «всплывает» из глубины белого пространства холста художественной волей художника, «увидевшего» и «утвердившего» эту уникальную форму из множества возможных, имплицитно сосуществующих в пространстве Универсума.

И в этой выявленной форме есть все: и Вечность, и Бог, и вчерашняя поездка в метро. И эта поездка в метро или авоська с вермишелью и водкой становятся окаменевшим отпечатком мгновения в вечном потоке времени, где человек находится в поле экзистенциального напряжения между жизнью и смертью».

За много столетий до нас с вами художественное творчество понимали как таинственный акт сотворения бытия из небытия. Стало быть, известно это было до всех «измов» и новейшей эстетики…

Несмотря на некоторые детали абстрактных полотен де Сталя, говорящих о его знакомстве с Маньели, Делонэ и другими, он стоит в абстрактной живописи особняком, не примыкая ни к «лирикам», ни к «геометристам», ни к «конструктивистам», ни к «неопластикам». Его старшая дочь Анна де Сталь так писала о ранней абстрактной живописи отца:

«На его картинах той поры рисунок, нервный, напряженный, напоминающий натянутую и вибрирующую скрипичную струну… Поверхность полотна иногда процарапана гвоздем или кончиком ножа, что дает более глубокое углубление, чем простая карандашная линия и создает решетку, заполненную краской. Глубина серой линии сгущает цвет до черноты и напоминает лезвие ножа».

О живописи той же поры Андре Шастель в своем знаменитом исследовании творчества Никола де Сталя (в начале 70-х годов) писал:

«Переход на язык абстракции в 1942-1943 гг отмечен был зубцами и узкими полосами, врезанными в темную палитру…»

Что же до автора новейшей монографии о де Стале Жан-Клода Маркаде, то он считает, что родство первых «Композиций» Никола с работами Маньели несомненно, во всяком случае, до 1944 года.

Искусствовед Арно Мансар, предупреждавший о том, что словами не передать живописи, в конце концов все же решается рассказать, что же там было на этих первых абстрактных полотнах Де Сталя и говорит о борьбе усилий, о состязании энергий, о мрачноватом фоне.

В том, что эта выплеснувшаяся наружу мрачность была вызвана потребностью души, в этом сходятся все искусствоведы. Но как легко догадаться, современный петербургский искусствовед (А. Костеневич) склонен видеть истоки этой мрачности в окружающей действительности, в обстоятельствах войны и бедности, даже, может быть, голода (куда ж человеку из Петрограда – Ленинграда деться от впитавшихся в кровь воспоминаний о голоде, о трупах на улице):

«С первого взгляда на них (на ранние полотна Никола де Сталя – Б.Н.) невозможно не почувствовать, что своим появлением на свет они обязаны мрачному беспокойству и тревогам времени. Ощущение времени выражено в них форсированно энергичной ритмикой и колючим напряжением форм. Можно сказать и иначе: эти картины, минуя посредство сюжета или узнаваемости форм натуры, напрямую выражали эмоции живописца».

Настроения пастели молодого де Сталя навевают мрачные, это правда, но с международным положением и с материальной скудостью они вряд ли были связаны напрямую. Скорее, художник стремился облегчить душу, а на душе у него было мрачно. Он в этом признавался неоднократно:

«… я пишу, чтоб освободиться от всех впечатлений, всех чувствований и всего, что меня тревожит, и избавление одно – в живописи».

Беспредметное искусство было идеальным способом раскрепощения души. Оно избавляло живописца от пут окружающего мира и даже правил былой живописи. Об этом немало говорили тогда как в их курортно – беженском художественном кругу, так и в кругах «основоположников». Вдова Робера Делонэ, одесская уроженка и некогда петербургская гимназистка Соня Штерн-Терк, а позднее «сама Делоне», которую Никола сподобился однажды видеть в Грасе (по протекции Маньелли), формулировала это с большой убежденностью:

«Абстрактное искусство – это начало освобождения от старого способа живописи. Но истинно новое искусство будет только тогда, когда поймут, что цвет живет своей собственной жизнью, что в бесконечных сочетаниях цвета есть своя поэзия и что поэтический язык их куда выразительней, чем старая живопись».

Однако раз уж соотечественница коснулась «старой живописи», кстати будет упомянуть, что абстрактный живописец Никола де Сталь до конца своих дней оставался пылким приверженцем и учеником именно этой «старой живописи» (и Курбе, и Шардена, и Рембрандта, и Гойи, и Веласкеса, и еще многих, что музеи притягивали его «как магнит».)

Не забудем также отметить, что он сохранил верность полотну и живописи («верность поколению полотна», как заметил в очерке о де Стале маститый Шастель). До конца своих дней де Сталь говорил о том, что прежде всего ценит «хорошую традиционную живопись» (сам он так и не соблазнился ни «монтажом», ни доступной россыпью мусора).

При этом он настаивал на том, что, хотя образы его идут прямым путем из подсознания, туда они все же поступают из окружающего нас мира, из прошлого, порой такого далекого прошлого, что и не упомнить.

Сам он боялся вспоминать, не вспоминал ни о ком. Через много лет после его гибели, выяснялось, иногда случайно, что еще многие его помнят. И не только антиквары, галеристы, искусствоведы, но и просто соседи…

Прошлой весной в Ницце, проходя под вечер по улочке Буасси д'Англас, я обнаружил, что дом, где жили в начале сороковых Жанин Гийу, Никола Сталь и их дети (дом 8) выкрашен заново и желтеет, как цыпленок. Заботливые трудяги привинтили после ремонта дощечки с именами жильцов. Я остановился, начал читать имена и пережил легкий испуг: первым красовалось в списке имя Николай.

– Вернулся? – пробормотал я, следуя многолетней уже анахоретской привычке говорить с самим собой, – А на черта было уезжать из Ниццы?

Я нажал кнопку звонка у имени Николай и стал ждать, что будет дальше. Я не очень бы удивился, если бы он и вправду вышел, долговязый, худющий наш гений, Никола Сталь фон Хольштейн. Но вышла дама, не слишком молодая, но вполне еще бодрая.

– Месье! – сказала она, то ли здороваясь, то ли ставя под сомнение уместность моего существования. За тридцать лет своей здешней жизни я так и не смог привыкнуть к этому приветствию, как бы исключающему для меня, русскоязычного, всякую благожелательность.

– Мадам, – сказал я, не умея скрыть своего разочарования. Потом спросил не без робкой надежды:

– А что художник Николай? Они тут жили…

– Конечно! – воскликнула она с живостью, – тощий такой блондин. Очень тощий. И высокий. Она тоже была худая. Все коляску катала с младенцем. Младенец был смуглый. Кажется, девочка. А она… Так себе. Дама. Они над нами жили, на втором этаже. У них еще второй был ребенок. Мальчик…

– Вы их помните?

– Конечно, помню. Мне тогда двадцать два было. Хорошее время. У них, между прочим, гости бывали, тоже художники. На меня, конечно, пялились. Я ничего была, роскошная блондинка… А этот ваш Никола. Почти как у нас имя. Мой отец был Николаи. Мы все Николаи. Один раз случай был, в войну. Пришли полицейские моего отца забирать… За что забирать? Ну за то-сё, война, все крутятся. Полицейские тоже, как вы сегодня, перепутали – Никола, Николаи. Стучат к Сталю. Как раз над нами. Никола открыл дверь: «В чем дело?» Высокий такой блондин. Чистый немец. Говорил, что барон. Все может быть. Вы же слыхали: он себя порешил… Ну полицейские говорят: «Извините, не похож на этого, которого ищем. Только имя похожее…» И ушли. Проходят – на меня смотрят. Все смотрели. Было время… Да мне и сейчас еще… восемьдесят семь.

Невинное кокетство. Посчитал про себя (по-русски, конечно, считал) – выходило больше. Я сказал учтиво:

– Никогда не дашь. Какие наши годы…

Глава 20. Париж всегда Париж

В 1943 году Никола и Жанин столкнулось с новыми материальным трудностями. Главная добытчица Жанин теперь нянчила дочку, а глава семейства, который и раньше неохотно отрывался от мольберта для заработка, теперь и вовсе нашел свой путь в искусстве и отвлекаться для недостойных глупостей не хотел. С голоду впрочем в тот год и в Ницце никто не помер…

Забегая вперед, сообщим, что герой нашей книги достиг всего, о чем мечтал. Однако ждать ему оставалось немало, а пока надо было срочно что-то делать. Никола и Жанин решили переехать в Париж.

Известно стало, что в оккупированном Париже художнику выжить легче, чем в свободной Ницце. Об этом писали Жанин в письмах друзья, писал кузен-художник. Вообще, Париж – это Париж, и он манил всех неодолимо. Паническое бегство культурной элиты из Парижа в 1940 году на курорты Лазурного Берега было актом «сопротивления», но так долго жить вдали от бурного парижского кипения оказалось не под силу даже самым знаменитым «резистантам». Тем более, что известия из Парижа в 1941-1943 году приходили самые утешительные: культурная жизнь в столице била ключом. Вскоре после героического «исхода» начались репетиции в театрах, съемки новых фильмов. И не только на «Коварство и любовь» ходили парижане и «гости столицы». На годы оккупации приходится, скажем, режиссерский расцвет Юрия Анненкова. Он осуществил в эти годы постановку опер Чайковского «Пиковая дама» и «Евгений Онегин» в Большом зале Плейель, оперы Мусоргского «Женитьба», а в 1943 году поставил драму Грибоедова «Замужняя невеста». Опера и вовсе не простая была. Лифарь водил Геббельса по Дворцу Гарнье, послал приветственную телеграмму Гитлеру по случаю взятия Киева… Неудивительно, что дописав пьесу «Мухи» на пленительном острове Поркероль, устремился в Париж резистант Сартр, и зрительный зал, полный интеллигентных офицеров вермахта, рукоплескал новому достижению французского гения. Вернулись в Париж очень «левый» Жан Полан и другие законодатели культурной моды и вкуса. Конечно, и едва начавшему свою карьеру абстрактного живописца молодому апатриду де Сталю место было в исконной столице передовой живописи – в Париже.

Уже летом 1943 семья начала приготовления к отъезду. По дешевке распродавали мебель, освобождались от непроданных картин…

Как-то вечером, в неурочный час у дверей дома в Северной Ницце, где жил молодой букинист Жак Матарассо, раздался звонок. Хозяин обмер. Затаился. Приоткрыл занавеску. У входа маячила долговязая фигура де Сталя. Матарассо с облегчением загремел засовами.

– Я прощаться, – сказал Сталь. – И вот вам подарок.

Он сунул в руку растерянному Жаку пастель.

– Но почему?

– Вы первый купили мою абстракцию. Такое не забывается. Но я еще вернусь.

Когда стану знаменитым. Через десять лет.

– И вы знаете, он правда вернулся десять лет спустя, – сказал мне девяносточетырехлетний букинист Жак Матарассо в своем магазине на рю Лоншан в Ницце, – он и правда вернулся знаменитым, и я даже подготовился к его возвращению. Это целая история, я вам ее расскажу… А вот тогда, ночью, когда он позвонил у двери, я думал, за мной пришли…

– Отчего вы так думали?

– О, это другая история. Связанная с Сопротивлением. Вам, наверно, неинтересно. Вы их много слышали, историй о резистантах…

– Одну – две. В основном о русских резистантах. А вы француз. Редкая удача.

– Почему редкая?

– Потому что по официальным данным насчитали на всю страну, на полсотни мильонов французов, двадцать пять тыщ резистантов. Среди них «резистанты последнего часа», а то и вовсе липовые. А сколько их нынче осталось в живых? Так что мне повезло. Встретил настоящего. Расскажите, месье Жак.

– Ко мне в 41 году пришел Арман Фраден, он был из Бельгии. И в здешнем Сопротивлении он возглавлял связь с английской Интелидженс Сервис. Он предложил, чтобы я помогал им в хранении всяких бумаг. У меня в ящике стола лежали фальшивые бланки, печати… В общем, я был их почтовым ящиком. Понимаете?

– Да, как я понимаю, былая сеть коминтерна сгодилась Интелидженс Сервис, – сказал я, гордясь своей сообразительностью.

– Для ведения войны, – сказал месье Матарассо.

– Как раньше для ее разжигания. Но все равно. Большой риск. Нужна большая храбрость. И что было потом?

– Потом пришли итальянцы. В 43-ем. А в 44-ом немцы их выгнали и полиция стала лютовать… Сперва они по всей Ницце расклеили плакат «Как опознать еврея?» Потом к моей книжной лавке подъехала машина и вышли двое. Один был черненький, другой блондин. Они обыскали всю лавку, но бумаги не нашли. Они ящик стола открыли не до конца. А там в глубине…

– Халтурщики.

– Но они все равно повезли меня в гестапо. В отель Эксельсиор. На улице Дюрант. Да вы знаете… Там они меня раздели…

– И узнали всю правду.

– Нет. Они увидели, что я обрезан…

– Вот видите, мой друг…

– Но это ничего не значит! – возмущенно сказал месье Матарассо – Мне было семь лет, когда мне сделали обрезание. В гигиенических целях.

– И цель была достигнута, – сказал я, с завистью глядя на бодрого букиниста. – Завтра же запишусь к хирургу…

– Да. Мне уже девяносто четыре и здоров – грех жаловаться.

– Но им ничего нельзя доказать. У них были афиши, НИИ, специалисты, теоретики… Гиблое дело.

– Фраден мне тоже так сказал. Они отпустили меня до утра, а Фраден пришел ко мне и сказал, что мне надо бежать. Я пошел на вокзал. А там стоял эсесовец с особыми очками и смотрел, у кого еврейский нос.

– Чистый Проханов, – сказал я восхищенно. – И вы уехали?

– Да, я уехал в Ориак. Мой кузен Лео издавал там резистантскую газету. Он тоже прятался часто в Кантале, у тещи и тестя… Это было в 44-ом… Де Сталя тогда уже не было в Ницце.

Семья Никола де Сталя двинулась в путь в сентябре. Пересечение границы оккупированной зоны могло им грозить неприятностями. Благоразумнее было бы добираться по местным дорогам с Николаевым-то нансеновским паспортом и громкой национальностью – русский, но им обоим уже не терпелось: в Париж! В Париж! Париж решит все их проблемы – проблемы творчества, здоровья, питания, карьеры. Принесет ему заслуженную славу. Когда она будет заслужена. Или даже раньше… Они поехали напрямую…

И вот первый немецкий патруль. У Жанин не должно было быть трудностей. Бывшая полька снова была француженка.

И вот Николай неторопливо, с достоинством достает бумагу об увольнении из Иностранного Легиона. Немецкий офицер теребит странную эту Николаеву ксиву. И вдруг – чудо. Жанин с восторгом и с гордостью рассказывала в письме подруге, что там, в паспорте, аккуратным писарским почерком было крупно выведено: «Сталь фон Хольштейн». Рассказывала, что немец щелкнул каблуками, почтительно возвращая бумагу. Бывают же счастливые мгновенья в нашей недолгой жизни! Спасибо папе Фрисеро, сохранившему мальчику гордое имя.

Впрочем, последняя строка – это моя слабонервная русская импровизация. Никола ни к кому не испытывал этого плебейского чувства благодарности… И меньше всего к приемным родителям.

Ну а что до оккупированного Парижа, то Париж сулил им обоим удачу (если помнить о том, что всей жизни Жанин оставалось каких-нибудь три года).

Трудно сказать, с кого начался парижский успех Никола – со знакомства с художником-голландцем Сезар Домеля, адрес которого дал ему Маньели, или со встречи с галеристкой Жанной Бюше. Может, и Жанне Буше рекомендовал Сталя тот же Домеля еще до своего отъезда на каникулы. Впрочем, Никола однажды уже знакомили с Жанной Бюше года четыре тому назад, и хотя у него тогда не было работ, которые он мог бы ей показать, сам он произвел на нее благоприятное впечатление. Он вообще производил благоприятное впечатление на женщин, двухметровый блондин Никола, его лицо, его осанка, его бас, его странная речь, его романтическое происхождение, его баронство… Жанна Бюше впустила семью де Сталя в пустовавшее ателье художницы Марии Елены Виейра да Сильвы, бежавшей с приходом немцев в Бразилию, а чуть позже вручила ему ключи от двухэтажного особняка в квартале Батиньоль (улица Нолле 54), где жил известный декоратор Пьер Шаре, сбежавший от немцев в США. По свидетельству пасынка де Сталя, бежали Шаре с одним чемоданом, оставив дом, полный чудес и сокровищ. Не могу сказать, отчего из связки ключей, вверенной ей беженцами на хранение, очарованная галеристка выбрала ключи роскошного особняка на рю Нолле. Может быть, Никола рассказал, что он уже ночевал там однажды. То есть как бы не был за этой оградой человеком случайным. Так или иначе, все устроилось мгновенно, и в конце сентября Никола написал письмо на Лазурный Берег Альберто Маньели:

«Мой дорогой Маньели, нынче вечером получил ваше письмо и спешу сказать вам, как оно меня растрогало. Дело не только в том, что меня трогает все, что вы делаете, даже не замечая этого, но и в том, что в душе моей зародилось по отношению к вам истинно дружеское чувство, я не умею все это должным образом выразить в письме, но вы представить себе не можете, до какой степени и ваши произведения и вы сами были там и остаетесь здесь мне близки.

Париж производит впечатление необычного достоинства, я никогда не видел его таким красивым. Я видел Кандинского совсем коротко, он уехал на отдых, а Домеля еще не вернулся.

Я просто шалею от удовольствия во время прогулок, и несмотря на разнообразные трудности нашего здешнего устройства до конца войны, я очень рад, что я здесь. Что касается абстрактной живописи, то здесь ее не видно, в этом смысле мало что изменилось».

Пересказав своему благодетелю кое-какие новости о парижских художниках и выставках, Никола не без гордости сообщает о роскошном своем столичном обиталище:

«… Я живу в особняке, который снимал Пьер Шаре, отсюда я ушел на войну, и случаю было угодно, чтобы вернулся сюда: большое ателье внизу, другое наверху, дети весь день проводят в саду, а я работаю без передышки. Жанин в Бретани у своей матушки, вернется к субботе. Мы все еще не придем в себя от того, что поселились в таком дворце. У меня настоящая лихорадка, как бывает, когда хочется работать, а в Ницце с этим было так трудно».

Такое вот восторженное письмо прислал из Парижа старшему другу Никола де Сталь, и его можно понять. Тем более, что период очередной депрессии сменился у него подъемом, и ему снова хотелось работать. И все, о чем он пишет в письме, было правдой: красиво, тихо и малолюдно было в тогдашнем Батиньоле, после былого затемнения сиял огнями центр Парижа, звучали музыка и смех в кафе, кабаре и «заведениях» (число которых было щедро увеличено по рекомендации ученого душеведа и человеколюбца доктора Геббельса). Лирически склонялись над Сеной влюбленные пары…

А война? А как же война? Да, да, война, чуть не забыл. Такая забывчивость непростительна. Как раз в те годы молодая эмигрантская писательница Нина Берберова прислала русским друзьям открытку из Парижа. Вполне оптимистическую, хотя и менее восторженную, чем письмо Никола к другу Маньели. Ей потом пришлось годами оправдываться за эту правдивую открытку перед русской эмиграцией и в конце концов сбежать от упреков в Америку… Впрочем, и наиболее политкорректные из французских биографов де Сталя тоже испытывают некое неудобство, цитируя это искреннее письмо, и с неизменностью добавляют ханжеское:«как это не парадоксально». Иногда даже пытаются объяснить, где тут парадокс: «Лувр был закрыт» и, конечно, еще: «люди умирали от голоду». Внимательный читатель вспомнит, что хотя Лувр был и правда на время закрыт, для парижан открыли один новый музей (музей еврейской опасности), ну, а с голоду за последние сто лет никто в Париже не помер.

На самом деле и в письме Сталя и в открытке Нины Берберовой не содержалось обмана, и словечко «парадокс» может смутить лишь тех, кто не знает, что о некоторых эпизодах новейшей истории Франции вспоминать не положено. К примеру о том, что жизнь оккупированного Парижа очень мало была похожа на жизнь оккупированных Киева и Варшавы.

Париж веселился, пел, танцевал (пели Эдит Пиаф, Морис Шевалье и все прочие), в Париже тогда снимали больше фильмов, чем до войны, выросли сборы театров, в Париже звучала музыка. «Как ни парадоксально», русская музыка. Ярче, чем до войны и до оккупации, Париж сиял огнями увеселительных заведений всех рангов и достоинства. Одних только тех, что были открыты для героев Восточного фронта, было больше сотни.

И, пожалуй, больше других служителей муз выиграли от военных трудностей художники и маршаны, продававшие произведения искусства(во всяком случае те из них, кто мог доказать свое арийское происхождение). Об этом отважился сообщить в своей книге один из ранних биографов Никола де Сталя Ги Дюмюр:

«Большинство крупнейших арт-дилеров были евреями, так что им пришлось бежать, но на их место пришли другие».

Тем временем в Париже (как впрочем и в Ницце, о чем рассказывал мне антиквар месье Жак Матарассо) появилось немало новых покупателей. Дело было не только в том, что исчезли многие возможности для вложения капиталов, но и в том, что появилось несколько богатых покупателей из Берлина. Одни покупали произведения для музея Гитлера, другие – для знаменитой коллекции маршала Геринга. Конечно, и те и другие нуждались в оплаченных советах французских знатоков, но за знатоками и советчиками дело не стало. Один из этих советчиков-галеристов (месье Жак Дюбур) стал в скором времени поклонником и другом де Сталя.

Понятно, что повышение спроса на произведения искусства облегчило жизнь и маршанам и художникам. Упомянутая выше Нина Берберова из тесной бийанкурской квартирки, где она жила с первым мужем-поэтом, переехала с новым мужем-маршаном в пятикомнатную парижскую квартиру. Впервые смогла снять хорошее ателье замечательная художница Зинаида Серебрякова…

Что же касается интереса молодых художников Парижа к абстрактной живописи, то этот интерес (по меткому наблюдению того же Ги Дюмюра) был в немалой степени обострен нападками правой прессы на «дегенеративную» живопись (русские могли бы подтвердить это наблюдение более поздним, послевоенным русским опытом).

Так или иначе, Никола приехал в Париж вовремя.