Текст книги "Порыв ветра, или Звезда над Антибой"

Первая персональная выставка де Сталя в новой галерее Розенберга должна была открыться в феврале 1954 года, и возлагавший на нее большие надежды де Сталь писал великому галеристу в Нью-Йорк в середине января:

«… вам будет из чего устроить самую прекрасную выставку из всех, что у меня были до сих пор… Не бойтесь давать моим последним картинам максимальное освещение. Они все очень «к месту» и добавят всем остальным солнечного света».

Все двадцать пять картин, выставленных в Нью-Йорке, были проданы. Де Сталь стал вполне богатым и вполне несчастным. Джон Робертсон, вместе с Дугласом Купером навестивший художника в его «малом замке» в Менербе, с восторгом писал о русской щедрости и русском размахе хозяина «Кастеле»:

«После того, как пошли деньги, Сталь смог проявить русскую широту. Он пригласил нас обоих на ужин к себе в Менерб, где он жил один. Он приказал зажарить индейку, которую нам подали на кухонном столе. Но вместо овощей нам подали в качестве гарнира доброе кило трюфелей, а чтобы запить их, поставили целый ящик великолепного бордо».

Рассказчик не сомневается, что любой читатель сможет оценить русскую широту, зная, что этот малоприятный на вид (да и на вкус) склизкий гриб во Франции ценится на вес золота.

Никола де Сталь почувствовал себя настолько состоятельным, что даже предложил денег знаменитому Рене Шару. К этому времени переписка между ними заглохла, и дружбе их пришел конец. Шар не встал на сторону де Сталя в его любовных перипетиях. Зато окрепла дружба де Сталя с коллекционером Дугласом Купером и возобновились его сотрудничество и переписка с поэтом Пьером Лекюиром. Вместе с Лекюиром, который провел в Менербе два месяца, Никола де Сталь выпустил две дорогие книги поэзии и работал над книгой о голландском художнике и гравере Эркюле Зехерсе.

В письмах Дугласу Куперу Никола де Сталь писал об источнике своего вдохновения, который находится где-то вне его, приходит внезапно, является как бы случайностью, вроде несчастного случая или происшествия (hаsаrd или даже l'ассidеnт): «я делаю нечто такое, что даже нельзя расчленить, разъять, разъяснить, что приходит случайно, что случается со мной, приходя от случая к случаю».

Не всякий художник способен распознать это наитие, этот приход, принять его с радостью. Зато эта «случайность» может помочь в раскрытии тайн мира, как не поможет никакое ученье, никакое техническое мастерство.

Это рассужденье о подверженности наитию, об ожидании его прихода и его приятии невольно приводит на память определение гениальности, которое дала Марина Цветаева:

«Гений: высшая степень подверженности наитию – раз, управа с этим наитием – два. Высшая степень душевной разъятости и высшая – собранности. Высшая – страдательности и высшая – действенности. Дать себя уничтожить вплоть до последнего какого-то атома, из сопротивления которого и вырастет – мир».

… В апреле Франсуаза родила сына, которого родители назвали Гюставом. «Жена завершила работу над моим портретом в миниатюре, это очень подвижное существо, довольно смуглое, – писал де Сталь Лекюиру, – так и стреляет глазами, ни минуты покоя».

Был ли счастлив молодой отец? Благодарил ли самоотверженную супругу и судьбу? Легко догадаться, что этого не случилось.

Он уезжал из Парижа на север Франции и писал оттуда жене, что дух его в смятении, что ему очень тяжело, но он работает, «высаживает», «спускает» все новые картины. Глагол «descendre» в применение к картинам звучит странно, и над его смыслом (как, впрочем, и над специфическим употреблением многих других французских слов у Сталя) искусствоведам приходится ломать голову.

В июне Никола сообщает Франсуазе, что никогда ему не было так грустно, как сейчас.

В том же месяце в Венеции открылась международная художественная выставка (бьеннале). В ее французском павильоне были показаны три полотна де Сталя. Однако, в отличие от сговорчивого Дориваля, венецианские организаторы выставки даже не спросили у художника, рядом с чьими произведениями он желал бы разместить свои полотна. Картины де Сталя ничтоже сумняшеся повесили рядом с работами других абстрактных художников…

На одной из тогдашних парижских выставок Никола встретил подругу Жанны художницу Герту Осман и рад был выплакать ей душу. Позднее он стал переписываться с Гертой, потому что мог пожаловаться ей на свою жизнь и узнать от нее что-нибудь о Жанне. А может, и рассказать ей что-либо в надежде, что это будет пересказано Жанне…

После Майского салона, где де Сталь выставил полотно «Сицилийский порт», прошла выставка его картин в галерее Жака Дюбура. Не всем французским критикам пришлась по душе новая манера де Сталя, но нашлось несколько искусствоведов, которые сочли выставленные у Дюбура двенадцать полотен (в том числе «Путь на Юзес») великолепными.

Изменения, происшедшие в живописи де Сталя, коснулись не только частичного (все же на границе абстракции) возвращения к фигуративности, но также изменения фактуры, ее облегчения. Де Сталь чаще работал теперь кистью и щеткой, чем мастихином, и краски его были порой совсем жидкими. Вот как писал об этом известный французский искусствовед Андре Шастель:

«Меняя для себя устройство мира, художник меняет и манеру живописи… Облегчение живописного материала не менее важно, чем возвращение предметов и образов в его живопись. Если иризация, живопись, отливающая всеми оттенками, или пастозность перестают быть для него первейшей заботой, то важными становятся рисунок и вырезанные очертания…»

Итак, кисть и разведенное эссенциями масло приходят на смену мастихину.

Искусствоведы отмечают также изменение палитры. Все напряженнее становится красный цвет и уже на подходе синий. Впрочем, в то последнее «северное» лето де Сталя гамма его была (в сравнении с полихромностью сицилийских пейзажей) очень сдержанной – черное, серое, освещающие все полотно белые пятна.

Работая с таким же напряжением, как и в 1953 году (чуть не триста полотен за1954 год), де Сталь пишет ночной Париж, мост Сен-Мишель…Кто мог предвидеть, что это было его прощанье с Парижем?

Поклонник де Сталя Бернар Дориваль настойчиво сравнивал живопись этой летней поры с гаммой Эдгара Мане, называя нового де Сталя «современным Мане».

Никола де Сталь часто сбегал в то лето на берег северного моря и там писал пейзажи. Это было прощание с красками севера, с родным морем. Однажды он добрался до Гравлина и написал там маяк. Позднее просвещенные искусствоведы вспомнили, что Сталь прошел по следам Сера (что Сера писал то же место за несколько месяцев до своей случайной смерти – 32 лет от роду).

Де Сталь побывал в Эркенгеме, в гостях у семьи Жана Борэ, работал на берегу Ламанша.

Андре Шастель вспоминал о том, как лихорадочно работал в те годы де Сталь: точно торопясь наверстать упущенные элементы окружающего мира, всегда, впрочем, существовавшие в его сознании. За несколько месяцев им написаны были многочисленные пейзажи, натюрморты, он писал цветы и даже фигуры.

Де Сталь по-прежнему работал в своем парижском ателье на рю Гогэ, но к концу лета смятение его становится нестерпимым. В августе он оставляет парижское ателье, покидает Париж, оставляет жену, четверых детей. Можно было подумать, что он гонится за призраком, что его гонит из дому призрак…

Тяга художника к уединению, впрочем, не была чем-то редким, неслыханным. Многим из тех, кто занимается творческим трудом (или хотя бы питает иллюзию своей принадлежности к этому труду), нередко приходится искать уединения, перемены обстановки. Уединение может оказаться грустным, неуютным, некомфортабельным, но без него зачастую не обойтись.

Де Сталь мог бы уехать в свой замок Кастеле, в Менерб, но выяснилось, что Жанна с мужем и детьми поселилась в Грасе. И вот Никола де Сталь едет в Канны искать новое ателье поближе к Грасу. В конце концов ему удается снять ателье, которое устроила и долгие годы занимала вполне известная в этих краях художница Элен Дюфур – на препоследнем этаже дома Ардуэн, выходящего на приморский бульвар и улицу Ревели в Антибе.

Римляне отчего-то называли Антиб Антиполисом, Антигородом (или Городом Напротив), но люди селились в этом уютном Антигороде еще и за тыщу лет до прихода римлян. Послевоенный Антиб, в котором за неимением более приближенной к Грасу и к дому Жанны свободной мастерской разместился в сентябре 1954 года Никола де Сталь, был симпатичным городком, где охотно и подолгу живали знаменитые художники, писатели и самые разнообразные знаменитости Европы и Америки. Сам Никола жил в детские годы близ одного из здешних пляжей под присмотром своей крестной матери княгини Любимовой. На Антибском мысе жил его не слишком добрый дядюшка Алексей Иванович, там жили и умерли дядья последнего русского императора Николай Николаевич и Петр Николаевич. В отель Антибского мыса, в Рок Эдем и Эйлен Рок слетались самые яркие светские птицы всех континентов, и пестрота их оперенья соперничала с блеском их бриллиантов… Антибский мыс славился красивыми женщинами, дорогими ресторанами, своими розами, пальмами и чудным морским пейзажем.

В антибском замке Гримальди вскоре после войны добрых пять месяцев писал свои картины самый прославленный клиент Розенберга и Канвейлера Пик (Пикассо), который и подарил бесценное собрание написанных здесь картин замковому музею. Долгие годы прожили в этих местах Жюль Верн, Мопассан, Грэм Грин… По вечерам в баре «У Феликса» можно было встретить много незаурядных и любопытных людей. Так что если, читая письма Никола де Сталя или его жизнеописания, вы представите, что Антиб это глушь, наподобие Зосимовой Пустыни под Нарофоминском (где подолгу сиживал автор этих строк), то наш долг уточнить, что это один из самых старых, самых живописных и самых населенных городков Французской Ривьеры.

Вскоре по приезде в Антиб, в октябре, в ответ на письмо мадам Грийе, упоминавшей вполне шутливо их совместное сицилийское путешествие, хохот Никола и его бас, де Сталь отозвался с трагической мрачностью:

«Не могу рассказать тебе ничего доброго ни о своем голосе ни о моем хохоте, но я много работал этим летом и пытался подыскать себе жилье, самое неудобное, какое только смогу, чтоб жить у моря похуже, видеть хуже и производить картины, как смогу, это кончится тем, что войдет в привычку резать на куски собственное сердце».

Мадам Грийе была подруга Шара и Жанны. Для передачи последней, видимо, и предназначалась жалоба Никола.

В те же дни де Сталь сообщил Жаку Дюбуру, что он уезжает в Испанию: «не сидеть же мне всю зиму у моря».

Де Сталь списался с Пьером Лекюиром, чтобы поехать вместе с ним в Испанию на скромном его ситроене («четыре лошади»). Ситроен самого Никола, немало претерпевший от лихой езды и опасных замашек водителя, был в ту пору в ремонте.

Они двинулись в путь с Лекюиром в середине октября, проехали Барселону, Аликанте, Гренаду, Севилью, Кадис, Толедо и остановились в Мадриде, чтобы побывать в музее Прадо. Оказалось, что воспоминания первого визита (Никола было тогда 22 года) живы в памяти: Гойя, Эль Греко, Веласкес…

Гойя показался ему на сей раз замечательным, но слишком нервным. Художник должен скрывать свои настроения… А вот Веласкес! Какое величие, спокойствие, какое мастерство…

Де Сталь послал из Мадрида письмо Жаку Дюбуру, содержавшее восторженный панегирик великому Веласкесу:

«Это такой гений, что он даже не хвастает своей гениальностью, просто сообщает публике: да, я талантлив, но я принимаю это всерьез. Какое удовольствие! Какое наслаждение! Крепкий, спокойный, неколебимо стоящий на ногах, уходящий в землю всеми корнями, всем художникам художник, равно держащийся в стороне и от королей и от пигмеев, от самого себя и от окружающих. Сотворяющий чудо всяким прикосновением кисти, бестрепетный даже в своем трепете и колебанье, необъятный в своей простоте, своей трезвости, всегда на предельной высоте красочности, все в его власти, кроме него самого, а он, вот он на полотне».

От многих наблюдателей не ускользнуло, о ком и о чем пишет де Сталь в этом письме Дюбуру. Конечно, он пишет о собственной живописи. О чем вообще он может писать и говорить? О себе, о своих бедах, о своей живописи и ее близости к великим, величайшим в истории мастерам. О Гойе, который позволяет страстям вторгаться в олимпийское достоинство живописи. Вот он не позволит… Об Эль Греко… Читая эти высказывания, психиатр озабоченно хмурит лоб: нехороший симптом. Но искусствоведы подтверждают: конечно же, это о его живописи. Все очень точно. Приводя слова де Сталя о Веласкесе, искусствовед Федерико Николао сообщает, что все это можно сказать об антибских морских пейзажах де Сталя. Искусствоведам-писателям приходят на помощь искусствоведы-маршаны: полотно «Средиземное море» (всего метр на полтора) уже в начале двухтысячных годов было продано почти за два с половиной мильона долларов. А сколько же могут стоить нынче «Порт Антиб», «Корабли», «Мачты»? Да им цены нет!

Но вернемся к Веласкесу, Гойе, Эль Греко, вернемся к машине Лекюира…

Выйдя из музея Прадо, Никола де Сталь решает немедленно прервать это путешествие и вернуться в мастерскую. Там он будет исцеляться живописью, и может, Жанна все же будет приезжать время от времени. У нее есть свои интересы…

В письме Дибуру Никола сообщает о своем неожиданном решении. Он возвращается:

«Завтра я возвращаюсь в Антиб работать. Хорошее путешествие. Немало рисунков, несколько предметов для натюрмортов в моих чемоданах, если на них не позарятся таможенники, и безумное желание писать фигуры, портреты, всадников, рынки, толпу на рынках».

Он бы и написал все это, если б ему был отпущен срок… А натюрморты он написать успел, и какие натюрморты!

Итак, последнее заграничное путешествие было прервано в Мадриде. Никола улетел на Лазурный Берег, оставив Лекюира с его тесным ситроеном «четыре лошади», над которым во время их странствия так безутешно торчала голова его спутника.

– Славное было путешествие? – спросил я недавно у Пьера Лекюира, навестив его неподалеку от Сада растений.

– Ужасное. Он все время молчал. Молчал или плакался. Рассказывал о любви…

Помолчав немного, поэт уточнил безрадостно:

– Обливался слезами, рыдал…

В письме из Парижа Пьер Лекюир пытался успокоить де Сталя, вразумить, заставить его рассуждать… Вероятно, напоминал про обещание сходить к врачу, принимать лечебные ванны.

Но как убедить взрослого человека, который так уверен в своем превосходстве, что человеку этому нужен врач. Очень скоро де Сталь сообщил Лекюиру, что никаких ванн он принимать не будет.

«Не терзайтесь по моему поводу, – писал де Сталь Лекюиру, – Можно еще будет всплыть со дна, если не поднимется шторм. Я продолжаю лежать, потому что хочу безо всякой надежды дойти до конца своих терзаний, до самой их ласки. Вы здорово мне помогли. Я дойду до полной г л у х о т ы, до молчания, и это потребует времени. Я плачу в одиночестве над своими картинами, и это их очеловечивает мало-помалу, легонечко, хотя бы с подрамника».

Иногда он вдруг оглядывался и видел, что он в раю: цветы, живописный антибский базарчик, и сверкающее море, и простор, до самой Бордигеры… Он даже описал это состояние в письме Дюбуру:

«Так хорошо ощущать, что ты во Франции, всегда идет кто-то с цветами, и птицы пробуждаются поутру».

В одном из писем он признал, что Антиб это сущий рай. К тому же он не забывал про свой «малый замок», заботился о его меблировке. В Испании он купил какие-то табуретки для Менерба, а под стеной антибской цитадели заказал мастеру два шезлонга (оплатил пока только один).

И молодые женщины не вовсе оставляли его в покое. Были еще какие-то модели, кроме Жанны. Молодая искусница-фотограф Жоржетта Шадурн сняла его полуобнаженным на пляже. Взгляд (в объектив или мимо) был у него вполне заинтересованный. Молодая исследовательница Бетти хотела наедине обсудить с ним проблемы политического убийства, суфизма, исмаилитов, деятельность Старца Горы, ассасинов, в общем, предтеч недалекой уже Аль-Каиды. Художник казался ей для этого достаточно рослым и агрессивным…

– О, когда у человека столько денег, женщины вешаются ему на шею! – сказал мне недавно в Ницце старый мудрый букинист месье Жак Матарассо. И речь у нас шла именно о нем, о Никола, которого месье Жак видел то ли в конце февраля, то ли даже в начале марта. Никола шутил, кажется, даже хохотал…

Потом взрыв неукротимой энергии сменялся у него депрессией и тогда все раздражало его – и морской ветерок (о, эти ненавистные порывы ветра!), и плеск волны, и сияние солнца… Ну да, раздражал свет, средиземноморский свет, проникавший «в его дыру», в его мастерскую, точно шарик пинг-понга. Все бывало тогда не по нем…

«Чего же вы ждете? – горько спрашивал он в письме к подруге Жанны, супруге супрефекта мадам Грийе, – Нехватает гордости, не хватает самолюбия, не хватает решимости в сердце, чтобы дойти до предела этого ада…»

Другой подруге Жанны, художнице Герте Осман Никола писал еще откровеннее и подробнее. Начинал письмо с высокомерных советов мастера о ритме работы (совсем недавно я прочел в подписи под выставленным на сайте рисунком Герты, что она «ученица Никола де Сталя»), а кончал вполне жалобно:

«Нелегко все это, Герта, нелегко заново начинать жизнь вот так одному перед морем».

И море, и ветер, и солнце словно нарочно терзали его душу.

В публикации его писем той поры издателями вымараны какие-то слишком интимные жалобы, но понятно, что жалобы содержались чуть не во всех письмах.

В Париже состоянием Никола де Сталя были озабочены его друзья – сотрудники Пьер Лекюир и Жак Дюбур. Одно из писем к Дюбуру начинается той самой фразой, какой начиналось письмо к Лекюиру: «Не терзайтесь по моему поводу…»

Между тем, сам де Сталь начинает терзаться неуверенностью по поводу собственной живописи. Он ищет новых путей в искусстве, он меняет фактуру и всякий раз хочет немедленно услышать слово одобрения от Жана Борэ. Он жестоко переживает каждое замечание, хотя каждый раз стоит на своем.

Старый Розенберг вполне осторожно сообщает де Сталю, что иные из покупателей недовольны, что былая масса материи, наложенной мастихином, уступает место легким материалам, что американские его поклонники предпочитают былую пастозность. При этом опытный галерист осторожно успокаивает де Сталя:

«Но знаете, всегда ведь предпочитают у художника то, что он делал раньше. Вас уже начинают различать по периодам. Как видите, история тут возникает быстро…»

Перемену материала и новые работы не одобрил и богатый коллекционер, «оксфордский эфеб» Дуглас Купер, чье мнение и чью коллекцию «классиков» так высоко ставил де Сталь. Купер навестил антибское ателье Сталя вместе с молодым своим другом Джоном Ричардсоном, которому мы и обязаны неторопливым описанием визита:

«Моя последняя встреча с де Сталем так же для меня памятна, как первая, хотя она и была намного менее радостной, чем первая. Незадолго до самоубийства он нас пригласил в Антиб, чтобы мы с Купером посмотрели его новые полотна. Он казался еще более взбудораженным, чем раньше, чувствуя свою вину, потому что он бросил семью, и он отчаянно нуждался в том, чтобы одобрили его работу. Жилище его, нависавшее над скалами и морем, вероятно, могло казаться не лишенным некоторого очарования в летнюю пору, но в тот пасмурный и ветреный день в разгаре зимы оно казалось воистину зловещим. А между тем, именно в этой мастерской Сталь создал некоторые из самых волнующих произведений своего творчества. Никогда не удавалось ему достичь такой колористической роскоши, как в этом мистическом гимне живописи, который он назвал «Уголок мастерской в синем цвете». В нем словно слились воедино и сюжет и все средства живописи. К сожалению, Купер был в тот день особенно мрачен и ворчлив. Он недоволен был, что художник, чьими работами он восхищался, может в один прекрасный день сделать вдруг такой резкий рывок на пути к совершенству. Он без одобрения отнесся к тому, что он назвал «послаблением» и без обиняков заявил об этом… Бедный Сталь пытался обороняться от подобной недоброжелательности, но озлобленный коллекционер, необоснованно призвав себе на помощь правила кубизма как мерило всякой художественности и осудив отступления от этих правил, продолжал критиковать Сталя за дешевую риторику, за грандиозность его замаха и новый лиризм. Я оставил их спорить, чтобы отойти и рассмотреть поближе полотно, которое таило в себе некую неодолимую угрозу: серый холст, на котором чайки били крыльями на фоне пустынного моря. В той же стене, на которой висела картина, было окно, и из него открывалась совершенно та же картина, все, включая чаек. Совершенно то же, что взлет воронов на кукурузном поле у Ван-Гога на его последней картине, помнится, эта мысль промелькнула у меня тогда и я поежился в предчувствии беды».

Молодой друг Дугласа Купера был прав в главном: в этой зловещего вида мастерской были созданы самые, наверно, замечательные полотна Никола де Сталя. И он сам и те, кто следил тогда за его творчеством, писали об истинном взрыве, об озарении. Почти полторы сотни картин за девять месяцев Антиба! И каких картин!

Учтите, что при этом художник еще успевал разъезжать по Франции, наблюдать за преобразованием своего «малого замка» в Менербе, съездил в Париж, сгонял на выставку живописи Курбе в Лионе.

Он писал натюрморты. Уголок мастерской, какая-то посуда, бокалы, хлеб насущный, кофейник, салатница… И при этом бокалы его были удивительными, предметы излучали внутренний свет. И его «Хлеб», и его «Салатницу», и его «Этажерку» называют шедеврами.

Он писал морские пейзажи, антибский порт, корабли, лодки, лодки, лодки. Одни искусствоведы называют шедевром его «Порт», другие «Средиземное море», третьи его «Корабли»… Многие пишут, что это и есть «настоящий Сталь». А лондонские аукционы «голосуют рублем». Точнее, долларом.

Конечно, его огорчали попреки маститого Дугласа, замечания Лекюира, осторожные намеки Розенберга. Но он не переставал искать. Красный цвет неистощимо боролся у него с синим…

Художник выглядел теперь еще более надменным, самоуверенным и нетерпимым. Однако он был уязвим, он переживал мучительные сомнения. Искал гуру, наставника, исповедника. В отсутствии Жана Борэ на Ривьере Никола садился за письма Жаку Дюбуру, которому он писал в декабре 1954, на вершине своей американской славы:

«То, за что я взялся, это мое беспрерывное обновление, воистину беспрерывное, это не так легко. Моя живопись, я знаю, какой она представляется, ее неистовство, ее непрестанное борение и проба силы, но она очень хрупкая, в добром смысле слова, это вещь возвышенная. Она хрупкая, как любовь… Когда полотно удается, я страшным образом ощущаю элемент случайности, как при головокружении, элемент удачи, удачного приложения силы. Несмотря ни на что, это, по всей видимости, только удача… и это страшно, это печально, это обескураживает…»

В Ланьи и в Менербе, а потом и в Антибе Сталь теперь писал фигуру. Точнее, обнаженную фигуру (ню). Чаще всего одну и ту же женскую фигуру, которая стала для него наваждением, – фигуру обнаженной люберонки Жанны, дочери арендатора Матье, ученицы и музы искушенного резистанта Рене Шара, замужней дамы, матери двоих детей. Она стала «моделью» Никола де Сталя. Возможно, ее семье не мешал приработок, да и вообще, может, лестно быть моделью ходожника. Жанна стала моделью де Сталя, его возлюбленной, его мучительницей. Она стала персонажем таинственной истории де Сталя, мифологическим персонажем французской и мировой живописи (вроде как былая одесситка Дина Верни – Эйбиндер или казанская девушка «Гала» – Дьяконова). Ее переписка с художником до сих пор упрятана за семью печатями, писать о ней одетой и сегодня запрещено, но о ней же, о другой, обнаженной, о ее ню можно писать сколько угодно, потому что это уже чистое искусствоведенье. Признанные мэтры искусствоведенья пишут об этих ню де Сталя восторженно. На одном из сайтов французского интернета, можно даже отыскать неопределенных лет фотографии этой дамы. Они не обманывают самых трезвых предположений. Хотя не могут опровергнуть и самых грустных догадок.

В антибской мастерской Никола де Сталем было написано полотно «Лежащая обнаженная на синем фоне» или «Лежащая синяя» (Nu couche bleu), о котором образованная внучка де Сталя (искусствовед и философ) написала, что это идеальная, метафизическая картина, «шедевр, в котором в полной мере выражен смысл абсолюта».

Восторженные страницы посвятил этому полотну итальянский искусствовед Федерико Николао:

«Ослепительна красота этого тела, которое является нашему взгляду в невозможном, противоречащем всякой логике равновесии…Наше чувство приближенности тела отвращено к дальнему фону, который полотно подает нам как некое богоявление. Порыв желания на этой картине является таким сильным и в то же время столь потаенным, что чувство и изображение сливаются воедино. Здесь мы встречаемся с безграничностью нашего видения и с самым волшебным, что может быть в живописи: с умением представить пространство…»

Не уверен, что капризная люберонская «модель» была в восторге от того, как авангардный художник решает с помощью ее обнаженного тела проблемы художественного пространства. До нас дошло пока очень мало ее отзывов обо всей этой любовной истории, которая кончилась так страшно. Преданы гласности лишь две-три фразы из ее письма подруге: о том, что Никола очень много работает и что он не расстается со своей навязчивой идеей.

Эта навязчивая идея – самоубийство. Никаких подтверждений тому, что Жанна была без ума от нашего героя, не найдешь. Впрочем, биограф Грельсамер рассказывает, что де Сталь предложил своей жене Франсуазе принять в дом Жанну в качестве второй жены и что Жанну такая перемена в ее семейном и социальном статусе как будто устраивала. Она только попросила объявить ее крестной матерью детей Никола. На первый взгляд, такое вполне мусульманское семейное устройство, предложенное художником, может показаться несколько странным. Во всяком случае, именно таким оно показалось жене Никола Франсуазе, и она от брака втроем отказалась. Может, ей просто не нравилась Жанна. А может, она не могла предвидеть, как скоро все кончится. То, что все это не кончится добром, предвидеть было возможно. Не даром так обеспокоены были в Париже и Лекюир, и Дюбур…

Конечно, Франсуаза была девушка из мирной альпийской деревни, имевшая счастье (или несчастье) выйти за не вполне уравновешенного художника-авангардиста. Она не былая готова к такому повороту семейной жизни. На самом деле в европейских элитарных, или богемных, кругах подобный «menage a trois» не был такой уж редкостью. Работник петроградской ЧК Осип Максимович Брик спокойно впустил в свою семью молодого поэта Маяковского, и поэт Маяковский очень любил и жену чекиста и его самого. Вероятно, любили О.М.Брика и другие работники ОГПУ, жившие позднее с его женой, потому что он ухитрился мирно скончаться в своей постели. Но вот позднее поэт Маяковский не захотел уживаться с мужем молоденькой актрисы Полонской и выстрелил себе в голову. Любой историк добавит, что наверно, у поэта Маяковского были и какие-то дополнительные мотивы (какие – то страхи, подлинные или мнимые неудачи) для столь решительного поступка – и будет прав…

Автор этих строк умиленно вспоминает, как его собственная, первая (тогда еще совсем молодая) супруга предложила ему ввести в их небольшую семью вполне знаменитого и процветающего художника-инсталятора.

– Когда ты получше узнаешь его, ты его полюбишь, – убеждала меня жена, – Он такой трудолюбивый, такой талантливый.

Автор этих строк отказался тогда от семейного счастья втроем, но подводя итоги долгой своей жизни, понимает, что упустил редкий шанс поближе познакомиться с высоким искусством инсталляции и вдобавок заплатил досрочною разлукой с нежно любимым сыном. Но поди знай…

Бедная Франсуаза. Бедный сиротка-художник. Бедные (хотя, может, и не во всех смыслах бедные) сиротки нашего героя…

Ну а что же все-таки Жанна? Неужели ничего нельзя сказать об этой героине нашей книги? Ведь мы столько раз видели ее обнаженной, пусть даже с лицом, скрытым волосами… Если бы мне, как некогда галеристам Никола де Сталя, понадобилось придумывать названия к его ню, я назвал бы эту полную решимости и силы фигуру «Резистантка» (или «Повелительница»). Не стану по примеру здешних школьных учителей рассказывать, что это именно их с Рене Шаром «Сопротивление» (Резистанс) изгнало упорных нацистов из Люберона, Воклюза, Нормандии, Бретани или еще откуда-то, но чему-то, может, прославленный резистант ее все же научил, когда она была такой молоденькой и помогала ему прятаться. Скажем, сопротивлению. Это многих волнует. Это искусствовед Никола в первую очередь и отметил в фигуре «синей обнаженной» на прославленном полотне де Сталя:

«Тело женщины одновременно и предлагает себя и запрещает приближаться, вытягиваясь по горизонтали. Чтоб преодолеть отпор, необходимо усилие, а чтобы взглянуть ей в лицо, мы прежде всего устремляемся в это темно-красное пространство, то самое, к которому она тянется, чуть откинувшись назад, куда она соскользнет в интим белой простыни, той, что допустила мимолетное явление этой женщины и удержала ее для нашего взгляда. И в нас отзывается светло-синяя гамма этой наготы».

Дальше искусствовед пишет о тайном языке, который один мог бы расколдовать эту минуту недвижности, и только потом позволяет себе признание в любви: он называет красоту этого тела «ослепительной».

Что можем мы добавить жизнеутверждающего к подобному гимну красоте обнаженной люберонской Жанны? Разве что сообщить о первом успехе обнаженных де Сталя на торгах у Розенберга…

Конечно, серьезное искусствоведение чаще обращает внимание зрителя и читателя не на то, откуда взялось на картине исступление страсти, а на то, откуда у той или иной картины «растут ноги».

На память людям внимательным невольно приходит (и впрямь высоко почитаемый де Сталем, и даже неотвязный) Анри Матисс, в частности, его коллажи. Моя былая парижская соседка Лидия Николаевна Делекторская рассказывала мне, как она помогала Матиссу (у которого ей довелось быть и сиделкой, и «моделью», и возлюбленной, и секретаршей) вырезать из цветной бумаги эти бессмертные фигурки для его бессмертных коллажей. В обзоре недавней выставки Никола де Сталя в швейцарском Мартиньи парижский обозреватель (искусствовед Ф.Дажан) напомнил, что де Сталь дружил с зятем Матисса писателем Жоржем Дютюи. Боже, как тесен мир!

Поздние полотна де Сталя (сицилийские и провансальские пейзажи и даже ню) наводят искусствоведов и на другие давние впечатления художника. Почти все пишут об ощутимом влиянии византийской мозаики и живописи, а также русской иконы… Трудно сказать наверняка, что вспоминалось Николаю в эти последние мучительные месяцы его жизни. Иконостасы петербургских соборов (Петропавловского или Казанского, куда водила их няня в годы отцовского подполья), агнец из брюссельского собора или даже первая собственная выставка с Ростиславом Лукиным из «Иконы»? Однако, от догадки о русской иконе никуда не уйти искусствоведам, которые занимаются де Сталем.