Текст книги "Порыв ветра, или Звезда над Антибой"

Глава 26. Трагедия, новое счастье

Весь июнь 1945 года, пока Жанин с младшими детьми отдыхали в Верхней Савойе, Никола метался по Парижу в поисках мастерской. Париж больше не был «благородно пустынным», вернулись беженцы, и найти ему ничего не удавалось. Никола жаловался в письме кузену Жанин:

«Работаю на улице Кампань-Премьер на площади в один квадратный метр, а вокруг – мастерские, забитые мебелью, да еще один тип, который собрался помирать, да все никак не решится».

До сентября Жанин еще оставалась в Конкарно, потом вернулась в Париж. В середине сентября она писала отцу Жозефу Лавалю:

«Мы не нашли ни жилья ни мастерской, и Никола измочален, потому что работать в таких условиях мука. Это толкает человека еще дальше по пути зла, саморазрушения и разрушения других… а для них и без того немало причин».

О каких и о чьих шагах по пути зла тут идет речь, можно только гадать. В октябре с подачи Гектора Сгарби де Сталь смог перебраться в бывшее ателье Оскара Домингеса на бульваре Монпарнас (в доме 83).

Вскоре, впрочем, ему пришлось перебираться снова, в еще одно чужое ателье.

Жанин носила под сердцем ребенка. Вспоминают, что она хотела подарить Никола сына. Она редко вставала теперь, но все же пошла встречать новый год у Гектора и Марины Сгарби. Там они познакомились с другом покойного Сутина, Михаилом Кикоиным. В январе Жанин в письме сыну, который жил у родных в Сен-Жерве, сообщала парижские новости:

«Здесь все по-старому. Ланской больше не носит свой котелок, говорит, что это теперь не в моде. Клэе вернулся к Карре, а Жан Дейроль, похоже, становится очень важной фигурой. Говорят, что Жак Дюкло пошел к Пикассо и потребовал, чтоб он написал его портрет…но похожий портрет, чтоб были глаза, а не дырки. Пабло сказал «да», потом вышел из комнаты, как будто ему приспичило пойти пописать… и до сих пор все писает. В общем Торез написал ему письмо и сказал, что такое поведение ему не нравится».

Шутки шутками, но все былые сюрреалисты-дадаисты, имевшие престижные, но малодоходные занятия (поэты, художники, искусствоведы и просто эстеты) нуждались в поддержке самой богатой французской партии и призваны были к соблюдению партийной дисциплины. Андре Бретон, тот самый, что получил когда-то мандат на «свободу творчества» из рук великого «свободолюбца» Леона Троцкого, так оценивал послевоенную обстановку на парижском Олимпе:

«…одни только сталинисты, достигшие высокой организованности в пору подполья, сумели захватить большинство ключевых постов в сфере книгоиздательства, в прессе, на радио, в галереях искусства…»

(Когда я впервые попал в Париж в конце 70-х, мне показалось, что былые коминтерновцы и тогда цепко удерживали свои позиции.)

Один из биографов де Сталя сообщает, что как раз в эти первые дни 1946 года Никола встретил близ Монпарнаса Франсуазу Шапутон (ту самую, что давала Антеку уроки английского) и попросил ее навестить Жанин. В сущности, не так уж важно, встретил, встретился или даже встречался…

В конце февраля Жанин легла в больницу.

В начале марта 1946 года Никола де Сталь написал такое письмо матери Жанин мадам Гийу:

«27 февраля 1946 года в два часа сорок пять минут пополуночи Жанин умерла, вследствие операции, проведенной главным врачом клиники Бодлок с целью извлечения сына, которого она решила не сохранять. По-другому я не умею изложить вам того, что случилось.

Мне удалось купить четырехметровый участок близ северных ворот кладбища Монруж, закрепив его за ней навечно.

4 марта, обрядив ее в ту одежду, которую она любила носить при жизни, мы закрыли крышку ее гроба, ее сын и я, в присутствии маленькой Анны и величайшего из ныне живущих художников подлунного мира.

На кладбище шел снег.

Благодарю вас за то, что вы когда-то дали жизнь существу, которое дало мне все и еще продолжает давать ежечасно.

Не беспокойтесь о детях, они не нуждаются ни в чем из того, что вы можете им дать и о чем будете беспокоиться.

Поскольку все отношения с кладбищем связаны с денежными делами, однако никак не распространяются на жизненные обстоятельства и поскольку история с разводом еще тянется, то всего этого как будто не существует.

Не думаю, чтобы жизнь существа, которое с таким сердечным огнем вгрызалось в эту жизнь, прошла без следа.

Самые смысл и оправдание вашего существование были в том, что вы были ее матерью, что же до меня, то я рад был бы, если бы смог умереть в таком кипении жизни.

И нет в этом мире никого, чей дух и чьи усилия так освещали бы путь людской и кто не склонился бы при этом перед ее величием.

Никола».

Девять лет спустя самого Никола привезли в закрытом гробу из Антиба и опустили в ту же могилу на кладбище Монруж. За девять лет, истекшие с того мартовского дня, когда на монружском кладбище шел снег, Никола успел прожить еще одну, а может, и две жизни. Над его могилой в день похорон его не было самого крупного из художников подлунного мира, зато сам он был в тот день на монружском кладбище самым крупным художником из всех присутствовавших.

Хлопоты о незаконченном бракоразводном процессе, о которых Никола писал теще, были уже напрасными. Присутствие на похоронах Жанин самого крупного художника должно было, по мнению Никола, утешить ее бедную матушку и споспешествовать загробной и земной славе присутствовавших. В остальном, конечно, письмо не вносило ясности в то, что случилось с подругой де Сталя. Отчего она решила так, а не этак, отчего переменила решение…

Гектор Сгарби рассказывал, как они с Никола шли ночью в больницу. Когда они добрались туда, тело Жанин было уже в морге.

«Ее черные волосы обрамляли ее лицо, – вспоминал Сгарби. – Она была похожа на египтянку».

Никола съездил за Антеком, друзья успели предупредить отца Жозефа, который прочел молитву над могилой Жанин.

Расходы на похороны были покрыты платой за картину, которую купил у Никола Жан Борэ. Самого Жана не было на похоронах.

В марте Никола получил письмо от Жана Борэ:

«Дорогой Никола, я давно знаю о пустоте, которая образовалась вокруг вас, знаю о вашей нужде, о вашем невероятном одиночестве. Я не решился пойти к вам, когда был в Париже (во время снегопада), предпочитая оставить вас наедине с воображением и воспоминаниями. Теперь я вернулся в Париж и хочу вам сказать, что если я могу вам понадобиться и чем-то быть вам полезным, дайте мне знать и я приду. Может, вам хорошо будет поговорить, и я буду слушать вас с сочувствием, со вниманием и для меня будет большой радостью, если я смогу разделить ваше горе и принести вам хоть какое-нибудь облегчение».

Никола отозвался почти сразу:

«Вы очень добры. У меня нет никаких воображаемых картин и ни одной минуты я не могу уделить воспоминаниям, но я так замкнут и так тяжел, что я взвалю на вас немалый груз, если вы по доброте душевной придете, и это ни мне ни вам не нужно».

Еще резче отозвался Никола на расспросы безутешной матери Жанин:

«Дорогая матушка Лулу,

Должен распрощаться с вами. Я не буду больше писать вам и вы не узнаете никаких подробностей. Если вы согласны, пришлите мне свидетельство о рождении Антека, которое вы получили из больницы. Помогите мне освободить мальчика, пока есть время, он уже взрослый. Я всегда буду ему помогать, пока у меня будут возможности. Всего доброго. Николай».

Как и матушка Лулу, мы с вами не узнаем никаких подробностей. Узнаем, что Никола в том же марте решил, что он должен забыть все, что было, перевернуть страницу жизни, сбежать от всего страшного. Он уже в апреле решил жениться на молоденькой Франсуазе Шапутон и даже сообщил об этом в письме Жану Борэ через два месяца после похорон на кладбище Монруж. Сообщил именно ему первому не столько потому, что Жан проявил в эти дни особые теплоту и сочувствие, сколько потому, что ему срочно нужны были деньги.

Было ли это срочное сватовство похоже на то, как они с сестричкой Олей смешили друг друга перед маминым гробом в Оливе? Было ли это очередным бегством? Или это просто было осуществлением давно назревшего желания? Желания свободы и нового счастья. Он должен думать о себе, должен зацепиться и выжить. А старые привязанности вообще никогда не играли никакой роли в его жизни. Он не навещал ни приемных родителей в недалекой Юкле, ни старую няню, ни доброго учителя… Он шел вперед, тем быстрее, чем ближе была конечная цель. Правда ни сам он, ни его друзья не подозревали, что и достижение цели и приход конца так близки.

В мае Никола прислал письмо Жану Борэ из альпийской деревни Сен-Жан-де-Морьен, где он, по стыдливому сообщению комментатора его переписки, вдруг повстречал Франсуазу Шапутон (как шутили когда-то, в кустах случайно оказался рояль):

«Дорогой Жан, вот теперь хмарь чуток развеялась в результате путешествий, а главное я встал на ноги оттого, что влюблен так, как никогда еще не был влюблен, и вообще уже в двух шагах от женитьбы, вот накарябал тебе о том, что мне кажется главным, и все прочее. Это моя исповедь, и это чистая правда. Она удивительная, не говорите никому об этом, взгляд ее льется, как расплавленный алюминий, ледяной и обжигающий, сам папа римский не в силах остановить ток.

А как ваши дела? Если это возможно, организуйте мне высылку деньжат сюда, в Сен-Жан-де-Морьен на имя мадам де Шапутон, это в Савойе. Если невозможно, то известите меня об этом. Я вам послал с Монблана даму, почти такую же увесистую, как сама гора. Вы сумете ее оценить раньше, чем я успею ее описать, и увидите, что возможно и что невозможно.

Ничто не бывает таким грубым, как нежность.

Я женюсь, я женюсь, Жан. Никому ни слова. Я женюсь, очень и очень скоро.

Ответьте мне быстро, очень быстро.

Ваш Никола».

Увесистая дама это была сестра Франсуазы, которая повезла Жану Борэ свои эскизы рисунков для тканей. Что касается «хмари» или «тумана» из начала письма, то это гораздо серьезнее. Мало кто из нас не придумывает для своих собственных, на наш взгляд, уникальных недугов каких ни то собственных названий, мало что объясняющих недогадливым врачам. Депрессивный «туман» не раз окружал нашего героя на всем протяжении его не слишком долгой жизни. Позднее тот же туман и увел его за собой в неведомую даль…

Но не будем о грустном в столь счастливый час жизни… Видимо, пришли из Парижа деньги, и была свадьба (уже в мае 1946 года), и была свадебная поездка по Французской Ривьере, были полные счастья дни, недели…

В июне молодожены приехали в Париж, в тесное ателье на Монпарнасе, Никола решил, что ему пора возвращаться к мольберту. Франсуаза приготовилась оберегать покой мужа, но тут художника охватило, хотя и не первое, но пожалуй, самое нестерпимое за всю его жизнь беспокойство по поводу денег. Денег катастрофически не хватало. Никола с Жанин и раньше перебивались кое-как, от картины до картины, но видимо, Жанин умела обратить все в шутку и подбодрить друга…

В письме Жаку Дейролю, пообещав родственнику прислать ему книжечку своего пасынка-«феномена», Никола требует деньги за книжечку выслать срочно, телеграфом…

Год, конечно, выдался не слишком легкий. Болезнь Жанин, ее похороны, расчеты с кладбищем и почти сразу – расходы на путешествия, сватовство, жениховство…Не мог же он появиться в сельском доме невесты в качестве нищего представителя богемы: он был знаменитый художник из Парижа. Легко представить, что ему пришлось рассказывать, прося руки девушки из альпийского селенья.

Молодожены приехали, оставив малышку Анну погостить у новой родни, а вернувшись, оказались без денег. На счастье, Антек все еще благоразумно гостил у родственников, то у одних, то, у других, где кормили, там и жил.

Впервые, наверно, Никола сам придумал название для новой абстрактной картины – «Трудная жизнь». Можно поверить, что счастливому молодожену пришлось трудно. За спиной не было Жанин, которая привыкла к нищенству и лишениям. Франсуаза была лет на пятнадцать моложе, чем Жанин, она не жила в драной палатке среди пустыни. Она, вероятно, даже не догадывалась, что такое бывает.

Конечно, сейчас у Никола было больше надежды выкарабкаться, чем раньше. У него прошли выставки, он был замечен, у него были поклонники и друзья, среди которых были люди далеко не бедные. И все же, чтоб написать полотно «Трудная жизнь», нужны были краски, много красок, а они стоили кучу денег…

Отчаяньем и нетерпением дышит первое парижское письмо де Сталя его безотказному поклоннику-меценату Жану Борэ, который подкинул ему работу:

«Разбейся в лепешку, Жан, деньжат, бабок, ради всего святого. Побольше бабла и скорей, как можно скорей. Нет красок, ничего нет. Перетряси счета и кредиты, все, и скорей, скорей. Ткань эта почти годится, надо бы понейтральнее, но сойдет и эта. Не забудь про красный брезент.

С голодным приветом. Никола».

Жан делал все, что мог. Он создал общество помощи Сталю. Они собирались открыть выставку в Лилле, продавать его рисунки и картины. Жану Борэ помогал в его хлопотах новый поклонник де Сталя, промышленник и коллекционер Умберто Стражиотти.

В ответном письме де Сталю Жан Борэ пытался приободрить нетерпеливого молодожена:

«Ты будешь богатым, Никола. У тебя уже есть богатство. Мужайся…»

Тем временем Луи Клэе пытался убедить знаменитого галериста Луи Карре подписать контракт со Сталем.

Когда очередные планы «общества помощи Сталю» терпели крушение, Борэ и Стражиотти попросту покупали у Сталя две-три картины.

И утешали как могли любимого живописца. Однако, по всей вероятности, на художника снова наплывал «туман», с которым молоденькой Франсуазе еще предстояло освоиться… А пока…

Антек Теслар (сохранивший на всю жизнь свой первый псевдоним Антуан Тюдаль) вспоминает, что когда в ателье у Сталя было холодно, Никола уходил с блокнотом в ближайший кинотеатр, где грелся и рисовал при свете экрана. Чаще всего он ходил на советские военные фильмы, но на экран не смотрел, а рисовал под грохот пушек, пулеметные очереди и крики «ура». Впрочем, не удивлюсь, узнав, что ставший киносценаристом Тюдаль придумал этот красочный эпизод позднее. В воспоминаниях Тюдаля Никола де Сталь часто предстает этаким лихим мушкетером. Думаю, что в действительности он был более сложным и мрачным персонажем, чем герои, придуманные для Дюма-отца его трудолюбивым негром Огюстом Маке.

Переговоры де Сталя с галеристом Луи Карре затягивались.

Галерея Карре продавала тогда полотна многих художников-авангардистов из поколения де Сталя, но Никола потребовал, чтобы ему платили больше, чем всем остальным. Кандидатуру де Сталя горячо поддерживали арт-дилер Луи-Габриэль Клэе и Жанна Буше. В августе, наконец, состоялась встреча де Сталя со всемогущим, разбогатевшим в войну галеристом Луи Карре. Де Сталь иронически описывал эту встречу в письме своему поклоннику – меценату Жану Адриану:

«Мы наконец позволили себе придти, Карре и я, соблюдая большую серьезность, каждый по своей, какой-то вполне загадочной и запредельной причине, пришли к небольшой статистической и сентиментальной договоренности, срок исполнения которой назначен на конец сентября. Это и называется контрактом. Это была сцена историческая, гоголевская, и атмосферное давление при ее прохождении было тяжким. Как знать, и такое может в конце концов стать реальностью».

Осенью того же года де Сталь закончил свое знаменитое полотно «Трудная жизнь». О картине этой писали неоднократно, отмечая исчезновение маньелиевских сегментов и углов, наличие типичного для этого периода де Сталя сплетения коротких палок.

«Сплетение форм, – писала об этой картине внучка художника Мари дю Буше, – сгущается здесь и заполняет пространство: всплески красного и белого обнаруживают его глубину».

Один из самых знаменитых французских искусствоведов, писавших о Никола де Стале, Андре Шастель отмечал, что с «Трудной жизни» и последовавших за этой картиной полотен переплетающиеся палочки, пучки волокон и прутиков уступают место организации более напряженной и связной. Ярко выражено склеивание форм: они все чаще и чаще бывают представлены в виде светящихся масс, где нежно – серое обрамлено красным ободком. Глядя на эти полотна, – пишет Шастель, – всегда задаешься вопросом, каким образом отрыв одних элементов и напряженное взаимное соединение других может уживаться при такой утонченности палитры».

В тот переполненный трагедиями и восторгами год де Сталь создает несколько десятков своих «композиций», иные из которых стали знамениты среди знатоков. Такой была любимейшая из картин Жана Борэ «Композиция в черном цвете». Она не раз упоминается в переписке де Сталя с Борэ. Анна де Сталь рассказывает в своей книге, что купив эту картину, Борэ вешал ее иногда в старинном деревянном амбаре с почерневшими деревянными стенами и воротами, «и вот тогда, в этом состязании мрачных тонов, картина с ее тонкими белыми лучами вдруг освещала полумрак амбара, как сияет иногда икона в полумраке маленькой православной церквушки».

Иногда Борэ прикреплял полотно к почерневшим воротам амбара снаружи, и тогда картина на фоне темного дерева, в морщинах и трещинах, изъеденного дождями до того тона древесной плоти, которого рука людская придать ей не может, словно бы доносила до зрителя самую историю дерева.

Бывало, что Борэ закреплял картину внутри амбара рядом с дверцей, распахнутой в ликующую зелень листвы, так что картина являла собой контраст живой природе. Анна де Сталь считает, что это был также контраст человеческих темпераментов, что утонченный Борэ именно так, в столкновении с живой природой, проверял жизненность живописи.

Понятно, что яркий этот период абстрактной живописи де Сталя, начатый «Порывом ветра» и другими знаменитыми полотнами, не ускользнул от внимания первых исследователей творчества художника.

«Начиная с 1946 года, – писал Арно Мансар, – полотно де Сталя вырывается из ошейника геометричности и строго структурированного построения, выпуская на волю Динамику, брызнувшую фонтаном. Мастихин, врезаясь в слои краски, проводит свою свободную линию в поисках гармонии…» Мансар напоминает о том, что одно из полотен 1946 года было полвека спустя куплено парижским Музеем современного искусства, и теперь посетители могут видеть, как «бронзовая зелень и бистр, нанесенные густым слоем, сочетаются с серым, являя некоторое подобие опрокинутой мебели!»

И об этом сером, и о смело поломанной линии полотен той поры подробно писал искусствовед Роже ван Гендерталь.

Серое у Никола де Сталя (а в 1946-м появились «Композиция в сером цвете», «Композиция в сером и желтом» и еще, и еще) представляет особый предмет для размышления. Несомненно, серое очевидно у высоко почитаемого де Сталем Жоржа Брака, но серое (жемчужно-серое, свинцово-серое и т.п.) ведь царило и в городе Николаева детства, оно могло (и должно было) залечь на дне его памяти. На этом настаивают многие французские искусствоведы, и в первую очередь Вероника Шильц. Вот как она пишет об этом:

«… Везде у него находишь оттенки серого, и они, сдается, в меньшей степени пришли от Брака, чем навеяны были дальними воспоминаниями и оживали в пору, когда они читали Гоголя вместе с Ланским, так его любившим: «на всем серенький мутный колорит – неизгладимая печать севера». «Оловянный закат», «улица, серым полна», «пыльно-серая мгла». «Еще прекрасно серое небо. Еще безнадежна серая даль»: для Блока серый – не есть ли главный цвет Петербурга?»

Вспоминается, как один из английских поклонников русской художницы – авангардистки Иды Карской (сбежав из богатого родительского дома, она задержалась в Брюсселе, а оттуда – ринулась в нищий эмигрантский Париж) писал о ее сером цвете:

«… Серое для Карской – это промежуточное состояние между белым и черным до их разделения, хаос, полный возможностей… Она сказала мне однажды о тумане: «Все серо, и вдруг вы видите, как появляется ветка или лист».

Конечно, богатство серого может быть навеяно и парижским небом, и парижской гризалью, о которой написано так много. Рассуждая о сходстве и различии между Нью-Йорком и Парижем, американский писатель Генри Миллер, столько счастливых дней проживший в Клиши и в странствиях по Франции, писал, вернувшись в Америку:

«Даже само слово "серый", которое повлекло меня к этому сравнению, совершенно иначе звучит для французского уха, целый мир мыслей и ассоциаций… Если говорить об акварели, американские художники злоупотребляют фабричного изготовления серым. Во Франции гамма серого бесконечно велика; а здесь даже самое воздействие серого утрачено».

Анри Мансар в книге о де Стале приводит строки из письма Винцента Ван Гога, адресованного брату:

«…бесконечно разнообразие сочетаний с серым: красно-серый, желто-серый, фиолетово-серый… существует бесконечная гамма».

Проблемы цвета, света и пространства Никола де Сталь бесконечно обсуждал с Андреем Ланским, который часто бывал теперь у де Сталя. Впрочем, не уверен, что Никола мог рассуждать о проблемах искусства по-русски. Он получил все-таки не русское, а французское образование.

Ланской приходил к Сталю по-прежнему, однако старых друзей оставалось все меньше. Мало-помалу Никола отдалился от тех, кто были для него опорой еще год, два, а особенно три года тому назад, по приезде в Париж. Все они, и Анри Гетц, и Сезар Домела, и Жан Дейроль, считали его отступником. Были и такие, что в открытую называли его предателем. Кризис назрел в конце 1946 года. Соня Делонэ и Ханс Арп, поддержанные еще несколькими авангардистами, по большей части абстрактными живописцами еще довоенного разлива, решили открыть в Париже свой собственный, сугубо авангардистский салон – Салон новых реальностей. Когда-то они вместе отстаивали права абстракции на существование. Перед концом войны ушли в лучший мир столпы движения – и Робер Делонэ, и Василий Кандинский, и Мондриан. Зато оскорбительная кличка, изобретенная нацистским агитпропом еще в 1937 году («дегенеративное искусство»), как бы создавала после Освобождения условия наибольшего благоприятствования для абстрактной живописи, окружала ее неким, почти резистантским ореолом. Так отчего же было авангарду не сплотиться, не создать новое братство?..

В последнюю минуту Сталь и Ланской вдруг заявили, что не будут участвовать в Салоне новых реальностей. Можно поверить, что они просто не захотели «каплей литься с массами», присягать на верность коллективу, подписываться под четким противопоставлением фигуративности и беспредметности, вообще не хотели ни к кому «примыкать». Хотя в начале своего пути граф Ланской преспокойно выставлялся на просоветских выставках, мирно посиживал на авеню Обсерватуар с левой публикой из групп «Вперед» и «Через». Но то было давно. Теперь у Ланского был верный Дютийоль и долгосрочный контракт с Луи Карре. У де Сталя тоже была теперь надежная опора. Жан Борэ не оставил его в беде, а Луи Карре, не ища дружбы и понимания с живописцем, все же купил у него чуть не все картины «большого формата». Так что, скорее всего, и Ланской и де Сталь больше не нуждались в поддержке меньших (хоть и вполне именитых) собратьев. Домеля восседал теперь в бюро абстрактных художников на улице Кюжас, но Сталь обходил это бюро стороной. Тем художникам (да и литераторам), что чувствовали себя неуверенно, приходилось прислоняться к организации, будь то Салон новых реальностей или сама могучая французская компартия, идеолог которой былой сюрреалист Луи Арагон заявлял, что только реалистическое искусство (точнее, социалистический реализм) имеет право на существование, ибо он «не пляшет под дудку» буржуазных реакционеров…

Надо сказать, что неожиданный поступок де Сталя и Ланского не прошел незамеченным в литературных и художественных кругах Парижа. Сверстник Никола де Сталя, сын прославленного писателя, сам тоже писатель, журналист и вдобавок секретарь генерала де Голля Клод Мориак записал в своем дневнике (который он вел с двенадцатилетнего возраста):

«Представляется поразительным, что ни Сталь, ни Ланской – бесспорно новаторы в области абстрактной живописи – не будут представлены на первом Салоне новых реальностей. Разве что и тот и другой по меньшей мере ушли вперед от устаревших формул, которыми еще пользуется большинство участников салона, и в этом случае присутствие их вещей на выставке, которую уже можно назвать ретроспективной, было бы необъяснимым. Все так быстро меняется в Париже, что просто трудно уследить. Во всяком случае мне приятно будет узнать, что Никола де Сталю пришло время взойти на эшафот».

Нет, конечно, ничего страшного не случилось в Париже ни с одним из новаторов, ни с одним из отступников. Да ведь и желание пойти наперекор течению в никогда не редеющей толпе конформистов теоретически можно было одобрить…

И все же… И все же… Не было ли в этом стремлении вперед, без оглядки на былую доброту, на дружбу – не было ли в нем чего-то ущербного, навеянного детским страданием, травмой сиротства и страха?

Может, помнилось, что они все покинули его, можно сказать, предали – и старый отец, и милая добрая мама. А значит, и других надо опасаться. Поэтому он первым уйдет, уйдет не оглянется: ни на маму Шарлотту не оглянется, ни на папу Фрисеро, перед которым «готов был встать на колени», ни на матушку Лулу, ни на саму Жанин, которая ушла всего десять месяцев назад (зачем ушла?), ни на добряка-итальянца Маньели, ни на великодушного голландца Домеля (которому еще совсем недавно, года полтора назад был «всем обязан»), ни на своего союзника Жана Дейроля… Он их предаст, чтоб его не предали… Пусть они остаются позади… Найдутся другие, которые…

Оставалось самое трудное – все же найти мастерскую. Верный его поклонник и меценат Умберто Стражиотти («добрый Страг») обещал найти. Обнадеженный, Никола де Сталь уехал с молодой женой встречать новый 1947 год в альпийскую деревню, где жили его новая теща, его свояк, его полновесная свояченица, жило ни в чем не повинное, беспечное семейство Шапутон…