Текст книги "Порыв ветра, или Звезда над Антибой"

… Живущий в Париже известный московский художник-авангардист Владимир Янкилевский считает «Порыв ветра» полотном большого философского звучания.

А известная московская художница Алена Романова обращает все же внимание на замкнутость, герметичность, загроможденность того же полотна, его мрачность и непохожесть на позднего Сталя. К ее оценке присоединяется и легендарный московский искусствовед Андрей Сарабьянов.

Сходные наблюдения были сделаны и некоторыми французскими искусствоведами. Вот что писал о картинах 1944-45 гг и более позднем открытии «ночным художником» ясного неба автор очень толковой книги о Никола де Стале Ален Мадлен-Пердрийя:

«… за этими абстрактными работами художника, так тесно загроможденными деталями, так отчаянно изборожденными, процарапанными линиями, такими мрачными и замкнутыми – за ними стояло открытие просторного, ясного неба, о котором он словно забыл на время, отважимся сказать, пытался о нем забыть…»

И все же очень высоко оценивают это полотно живущие попеременно то дома в Париже, то дома в Москве, то дома на Оке, в Тарусе, маститый абстрактный художник Эдуард Штейнберг и его жена-искусствовед Галина Маневич.

– Для меня это вообще очень важные люди, эта четверка русских де Сталь, Шаршун, Поляков, Ланской… – говорит мне Эдик, – Но первый среди них де Сталь. В его живописи – метафизика, религия. Это все очень значительно.

– Недавно я видел оригинал одной ранней абстракции, – говорю я, – «Порыв ветра».

– Где ты видел оригинал?

– О, это целая история. Я ждал сына у станции…

– Как поживает твой знаменитый сын? Где он? – спрашивает жена Эдика.

– Я же говорю: это целая история…

Я и на самом деле ждал сына на площади у маленькой железнодорожной станции Болье-сюр-мер, что к востоку от Ниццы. Станция была выбрана для меня, безлошадного, а сын должен был подъехать на машине, откуда-то из Швейцарии, кажется, из Цюриха. Я не видел его целых два года. Он был занят, и дела не завлекали его в те углы, где я вольняшкой досиживал свой пожизненный срок – ни в глухую деревушку на границе Бургундии и Шампани, ни в Северную Ниццу. Но потом он вдруг позвонил мне среди ночи откуда-то из Португальской Индии и сказал, что мы сможем повидаться. Вдобавок я смогу увидеть его жену и впервые – своего внука, которому уже два года. Он сказал, что он приедет и поселится во дворце над морем, а я могу пока сидеть дома и ждать его звонка. Я сказал, что дома мне не усидится. Кроме того у меня был печальный тридцатилетний опыт напрасного ожидания обещанных звонков во Франции, где такое обещанье просто форма вежливого прощания («Созвонимся… Вам непременно позвонят…») Я предпочел ждать у станции, пока мой сын одолеет препятствия неблизкой дороги. В ожидании его приезда я гулял по главной улочке дачного поселка Болье, вспоминая всех русских, что гуляли тут до меня… Ложно обвиненный в убийстве и откупившийся крупной взяткой драматург Сухово-Кобылин. Он тут прожил большую часть жизни…Антон Павлович Чехов, приезжавшей в гости к Максиму Ковалевскому. Мережковский, гостивший на вилле Максима. Софья Ковалевская, влюбившаяся в однофамильца и собравшаяся за него замуж: одна из первых жертв феминизма… Сама крошечная вилла Ковалевского стояла в конце улицы под горой. Год назад ее снесли муниципальные торгаши, которые и в грош не ставят ни свои, ни чужие памятники… Я все ходил да ходил, и час, и два, и три, печалуясь о чужих несложивших жизнях. Вспомнил, что по улице этой гуляли цветаевский друг, добродушный эсер Марк Слоним, лихой, обедневший уже прохиндей Коля Рябушинский, крошечный гений Стравинский с громоздкой супругой художника Судейкина, гулял англичанин Сомерсет Моэм со своим дружком-шофером…

Иззябнув, я грелся у повара в ресторане «Агава» и снова выходил на привокзальную площадь. Тут-то возле меня и остановилась какая-то современная машина со множеством колес (все как есть ведущие). К моему великому удивлению, меня окликнули по имени, и я увидел, что за рулем сидит Сергей.

С Сергеем мы познакомились сравнительно недавно. Нас познакомил здесь же, на Лазурном Берегу лондонский арт-дилер Валерий Жерлицын, который помогал нескольким живущим на берегу коллекционерам в поисках и покупке картин. Валерий с некоторым даже удивлением рассказывал мне о восторженной увлеченности своего клиента, московского предпринимателя, современной живописью. И вот однажды мы встретились втроем за столиком кафе под деревьями Кур Салейя в Старой Ницце. Мне хорошо запомнилась эта встреча. Мальчонка лет шести, игравший в футбол тут же, под деревьями, с неизменностью попадал мячом в наш кофе. И тогда из-за соседнего столика приходил с извинениями его молодой папа. Услышав, что мы говорим по-русски, симпатичный папа стал вполне сносно извиняться по-нашему, и я выяснил, что он приходился родственником одной из самых ярких героинь былой русской эмиграции, светлейшей княгине Софье Волконской, чью замечательную книжечку («Горе побежденным») я давно уже мечтаю переиздать…

После нашей встречи в Старой Ницце я несколько раз разговаривал с Сергеем по телефону, он помогал нам в издании книг о русских художниках-эмигрантах. В последнее время мы чаще всего говорили о нашем бедном де Стале. А в тот памятный день, когда я ждал на вокзальной площади приезда сына, который, судя по его звонкам, еще не добрался до Вентимильи, Сергей остановил машину и сказал:

– Хотите увидеть картину де Сталя?

– Конечно. Вот только боюсь далеко отходить… Мой сын…

– Тут рядом. Садитесь.

Мы и правда добрались к Сергею мгновенно: столько ведущих колес. В комнате, куда мы вошли, не было никакой мебели. Одни картины. Де Сталя я увидел сразу. Хотя оригинал разительно отличался от виденных мной репродукций. Знаменитый «Порыв ветра». Картина была сложней и в тыщу раз привлекательней, чем на репродукциях. Она не была плоской, а была словно бы холмистой (может, и правда, "рельефы" тогдашнего друга Сезара Домеля подвигнули Никола на рельефность). На поверхности видна была почти ювелирная игра цветных линий, незаметных на репродукциях (недаром же Андре Шастель поминал в этой связи средневековые миниатюры). Я понял, что можно часами разглядывать эту загадочную вязь и, вспомнив, что мне предстоит нынче увидеть сына и другое нерукотворное чудо, двухлетнего внука, повернулся к Сергею. Повернулся вовремя, чтобы заметить, как он глядит на картину. Может, это и было самым впечатляющим. То, как он глядел. Кандинский называл это «внутренней вибрацией». Знаменитый француз что-то говорил про впечатляющий «контакт».

– Ну что? – нетерпеливо спросил Сергей, – Что вы думаете?

Я думал о том, что можно позавидовать человеку, который способен переживать такое волнение перед картиной. Но конечно, Сергей не о себе спрашивал – о картине бедного Никола, который полвека тому назад сам оборвал свою жизнь на этом вот берегу. Я не мог произнести слово «позавидовать». Могли не понять, чему я завидую…

Картина меня тоже поразила, но найти короткое суждение я затруднялся. И пришла в голову лишь пацанская дневниковая запись докторского сына Марка о посещенье дома на рю Нолле, как раз в ту самую пору. Уже и пацан ее взял в кавычки за тривиальность:

– Красивая живопись! Хорошая работа!

… Сергей высадил меня на привокзальной площади в Болье-сюр-мер. Еще через час-другой подъехала машина, и я увидел сына, свою belle-fille и спящего внука. Он был смешной, курносый, прелестный, совершенно неотразимый. Звали его очень торжественно: Лев-Матвей Антонович. Господи, жизнь только начинается, а он уже Лев-Матвей. Да он еще сам придумает себе сто имен. Будет Чун-Цин Ли, или Мохамед ибн Антон. Был бы только здоровенький…

Глава 24. Победа и беды

Полотно «Порыв ветра» было куплено одним из новых поклонников де Сталя коллекционером Луи Клэе еще до того, как Никола счел работу законченной. Продавались также помаленьку (и вполне недорого) другие картины де Сталя. Среди новых покупателей были Жан Мазерель, Жан Дютийель и другие. В особняке на рю Нолле бывало теперь все больше посетителей, и художников, и поэтов, и маршанов. Знакомство с некоторыми из них было прямо или косвенно связано с малолетним, и

вдобавок малорослым, но общительным и подвижным пасынком Никола Антеком. Во-первых хлопоты об издании стихов Антека в роскошной, дорогой серии с иллюстрацией самого Жоржа Брака послужило сближению начинающего художника де Сталя с классиком авангардной живописи. Брак стал бывать в ателье у Сталя и вел с ним долгие беседы у себя дома.

Обнаружив у себя под боком гениального поэта, Жанин и Никола задумались над тем, что неплохо было бы поэту получить какое ни то регулярное образование. Решили найти мальчику учителя и проверить, что он знает и куда бы он мог поступить на учебу. На поиски репетитора пошел глава семьи и по совету Пьера Реверди он, не мелочась, отправился в самое престижное учебное заведение Парижа, в знаменитую Эколь нормаль сюпериор, что и нынче блистает на левобережной улице Ульм. На меньшее, чем этот питомник дипломатов, депутатов, министров, лауреатов и гениев математики, ни гордые родители, ни сам вундеркинд были несогласны. В общем, отложив свои кисти и тряпочки, но не слишком озаботившись состоянием своего костюма, самоуверенный гигант де Сталь переступил порог прославленного святилища французского наробраза и стал бродить по коридорам, ища с кем тут можно поговорить.

Три года спустя молодой поэт Пьер Лекюир так вспоминал о начале своего знакомства со Сталем:

«Никола де Сталь нашел меня тому года три назад в моем закутке «дворца», в Эколь нормаль на улице Ульм в послеобеденный час, зимой… Сталь постучал в дверь. Я увидел, что входит гигант, одетый, как каменщик, перемазанный известкой и красками, взгляд у него блуждает где-то в пространстве, жесты неторопливые, а голос твердый и нежный, какой бывает, когда произносят какие-то русские слова. Он пришел поговорить о своем пасынке Тудале. С того самого дня и до лета мы с Тудалем занимались вместе довольно странно и симпатично».

К лету репетитору стало ясно, что способный этот поэт-вундеркинд никаких требований школьной программы выполнить не сможет, и занятия прекратились. Однако общение молодого поэта, книгоиздателя и фанатика книги (он называет себя «конструктором книги») с художником де Сталем длилось до конца жизни художника, да строго говоря, еще и не кончилось. И сегодня, уже почти девяностолетний «конструктор книги» Пьер Лекюир пишет и охотно рассказывает об этом судьбоносном зимнем дне 1945 года, когда у него в закутке на верхнем этаже «дворца» раздался стук в дверь…

– За кого же вы его приняли, месье Лекюир? За каменщика?– спросил я не далее, чем в конце июня 2010 года, посетив почтенного поэта и его супругу Милу Гагарину (из тех самых Гагариных, что приняли католичество еще в позапрошлом веке и посоветовали художнику Жозефу Фрисеро отправиться на заработки в блистательный Петербург) у них на рю Бюффон, что как раз напротив старинного Сада растений.

Этот не то чтоб слишком оригинальный или остроумный мой вопрос против ожидания необычайно оживил «конструктора книги» Пьера Лекюира.

– Даже не каменщика, а кровельщика… Там чинили железную крышу, весь день стучали… Я думал, что он хочет через окно выйти на крышу. Я сказал: пожалуйста. И я распахнул окно… На такой высоте…Теперь, когда я думаю… Страшно. Предопределение судьбы.

Я вдохновенно кивнул и подумал, что мысль о предопределении судьбы приходит в голову в девяносто лет чаще, чем когда тебе двадцать два. А тогда как он мог угадать, юный студент-«нормальен», что этот верзила в перемазанной одежде на десять лет (да что там наш десять, на все семьдесят!) станет главным персонажем его жизни. Жизнь едва-едва началась, все эти пятьдесят его роскошных книг ждали своего «конструктора», архивы Национальной библиотеки Франции еще не ждали его приношений, и в Париже, только что перешедшем от мирной оккупации к мирному выживанию, знали лишь тогдашних времен «конструктора книги» Ильязда (Илью Зданевича из Тифлиса), но не догадывались, что вот он произрастает, наш собственный конструктор Пьер Лекюир… А он нашел свой путь, свою главную тему жизни, а заодно и великих художников, вместе с которыми он пришел к славе. А пока надо было семье Сталя что-нибудь сделать для их вундеркинда Антека.

Когда завершились попытки Лекюира и Антека совместно нащупать пути к официальной программе высшего или хотя бы среднего образования, добросовестные родители сделали вторую общеобразовательную попытку, которая, как и первая, не прошла бесследной в короткой жизни родителей юного поэта с рю Нолле. Никола и Жанин решили, что мальчику поможет английский язык. Ясно, что он поплывет искать свою мужскую судьбу и удачу на английских островах, а там говорят на своем языке, на труднопостижимом английском. В Париже, где иностранные люди встречаются на каждом перекрестке, с изучением ненаших, нефранцузских языков возникают всегда непреодолимые проблемы, каких не знают ни голландцы, ни японцы, ни русские, ни монголы… Как научить мальчика говорить по-английски? Кругом сплошные американцы и англичане, но у кого учиться мальчику?

– Так есть же Франсуаза! – воскликнула Жанин. И все стало просто. У семьи Гийу были дальние родственники в Альпах, семья Шапутон. У одной из их дочек, у Франсуазы, подружка вышла замуж за англичанина. Так что подружка поневоле научилась по-ихнему. А с ней и Франсуаза кое-чему научилась. А теперь она, говорят, приехала чему-то такому учиться в Париж, эта Франсуаза. Остается позвать в гости сестричек Шапутон и все будет в порядке.

Это очень странная история, очень французская. Здесь покупают самые дорогие машины, дорогие дома. Но образование должно быть дешевым. Если не так, то зачем тогда мы отрезали голову прекрасной королеве? Зачем расплодили столько бюрократов?

Сестрички Шапутон пришли в гости на рю Нолле. Все здесь казалось таким странным и забавным этим юным альпийским провинциалочкам. Роскошный драный дом и дорогое угощение. Горы немытой посуды. Везде картины… И этот огромный художник, который вынул топорик из-за пояса, изрубил лестничные перила и растопил печурку. Все поражало Франсуазу. Ей еще не было двадцати. Она была хорошенькая, совсем юная. Художник это заметил. Она стала бывать в доме, научила Антека нескольким английским фразам. А высокий художник (он был моложе бедняжки-жены) сводил ее в кино. И еще куда-то сводил. В картинные галереи, в какие-то мастерские…

Потом английские фразы кончились и Франсуаза к ним ходить перестала. Жанин, вероятно, было уже не до того. У нее было очень плохо с сердцем. Три недели она пролежала в больнице. Да и с деньгами было хуже, чем всегда: какие-то случайные продажи…

Вдобавок и снабжение освобожденной столицы продовольствием пока еще толком не наладилось. То ли война мешала, то ли американцы еще не подоспели со своей коварной помощью и губительным планом генерала Маршала (в одном единственном французском городе довелось мне видеть площадь имени генерала-кормильца: в Ницце. Стало быть, Ницца и впрямь смогла оценить свиную тушенку).

Это именно в апреле 45-го послал Никола пасынка занять две тыщи у щедрого мецената Жана Адриана. Зато в том же апреле открылась у Никола де Сталя персональная выставка абстрактной живописи в галерее Жанны Бюше. Большое событие! И успех был (хотя ни одна картина не продалась). Успех потому что не осталась выставка незамеченной. Были замечены многие картины (среди них «Дневные лучи» и «Вокзал Вожирар») и был замечен де Сталь. Он все еще был начинающим, но он не был более безвестным. В галерейной книге отзывов (такие принято называть «Золотой книгой», да и то сказать, для непризнанных гениев каждое доброе слово, или просто громкое имя – на вес золота) были имена художников и скульпторов (Жан Базен, Жан Деван, Анри Гетц, Альберто Маньели, Жан Дюбюфе, Этьен Хаждю), коллекционеров (Жан Адриан, Гектор Сгарби, Жан Мазюрель), галеристов (Луи Карре, Рене Друэн, Дениз Рене), даже художественных критиков (Жорж Лэмбур, Рене де Солье). Конечно, это еще не «весь Париж», но иные (вроде Клэе, Борэ, Ланского, Дютийеля или Дюбура) побывали на выставке неоднократно, но в книге не «засвечивались». В общем, как говаривал герой любимого писателя, «Успех, Тетка, успех!»

А в мае прошел в помещении «Галери Лафайет» на бульваре Осман второй по счету Майский салон. Де Сталь выставил огромное полотно «Астрономическая Композиция» и снова был замечен. На полотне этом были еще навеянные мэтром Маньели «геометрические» формы, но полотно самого мэтра, вывешенное здесь же неподалеку, выглядело в сравнении с безудержно страстной живописью ученика – скучновато. На биографов де Сталя произвел впечатление забавный выставочный курьез: какой-то псих отрезал от магической «Астрономии» де Сталя кусочек на память. Впрочем, загадочное полотно заметили не одни приблудные психи. В конце мая Жанна Бюше написала в Бразилию сбежавшей перед оккупацией из Парижа художнице Виейра да Сильва:

«Больше всех мне понравились Ланской и Никола де Сталь, они самые абстрактные и не подражают ни Матиссу, ни Бонару, ни даже Пикассо…»

Вскоре стало ясно, что не только старой поклоннице де Сталя, его благодетельнице Жанне Бюше нравятся его полотна. Появились у него новые поклонники, большие знатоки живописи и притом люди не бедные. В общем, будущее сулило удачу, успех, надо было только дожить до них. Но как раз у главных поклонниц таланта де Сталя сил оставалось на донышке. Жанна Бюше умерла год спустя. Измученную болезнью и невзгодами Жанин в июне пришлось отправить на отдых в Верхнюю Савойю, в горы.

В одиночестве горного Сен-Жерве слабеющая Жанин написала давно обещанное письмо сестричке Никола Ольге в ее монастырь. Конечно, ей хотелось поговорить о Нем, а кто был к Нему ближе, чем они обе, любимая младшая сестричка и любящая его без памяти и предчувствующая разлуку верная подруга всех этих тяжких и счастливых лет, последних лет ее жизни (в этом она не сомневалась). Вот оно, это письмо:

«Раз уж вы высказали пожелание, чтоб я написала вам о Коле, я напишу о нем, со всей прямотой.

Он превосходит и силой и своей красотой всех окружающих его, что же до духовной его мощи, то она выше всего, о чем я упомянула. Однако пока все, что с ним происходит и что он обычно сам делает, – все, не считая редких счастливых мгновений, ему только вредит. К моему счастью, я возлагаю больше надежд на тот притемненный, но истинный свет, который вдруг вспыхивает по временам, озаряя его и удаляя мрачность его облика. Я говорю о недостатке терпения, о желании поразить окружающих какой-нибудь ложью, ничтожной выдумкой, которая в сто раз ничтожней того, что есть на самом деле и т.д.».

(Вы, может, обратили внимание, что эти следы пережитой в детстве травмы проходят вовсе незамеченными в многостраничных, прежде всего «семейных» биографиях де Сталя. Разве что простодушный Лукин, но что нам Лукин…)

«Должна признать, – продолжает свою исповедь Жанин, – что увлекаясь своими завиральными историями, он теряет всякую меру, но потом вдруг приходит к какой-то творческой идее, которая ближе к истине, чем любая реальность факта».

(Здесь невольно вспоминаются строки Пастернака о внезапном впадении в истину. Пастернак нам вспомнится не раз, и не случайно…)

«Не опасайтесь за него, – утешает молоденькую монашенку Ольгу верующая лишь в любовь подруга Никола, – он так огромен, а я ведь человек трезвый. Так что, если я вам признаюсь в чем-то (первый раз в жизни), то это лишь потому, что вы, думается, как и я, любили бы его, даже если бы он был полным ничтожеством.

Восемь лет прошло, как мы встретились с ним, а расставались только на те восемь месяцев в конце войны, когда я была очень больна.

Мы были вместе в Алжире, в Италии, а потом в Париже. И даже я понятия не имела, какая у него сила духа и трудоспособность. Он искал себя, подчинялся так сильно его притягивавшему магнетизму музеев и работал очень мало. Мы тогда жили в такой бедности (но так счастливо), что он даже не решался упоминать обо мне в своих письмах (вы с вашей чувствительностью не могли не заметить этого умолчания).

В легионе он окреп физически и обрел некое чувство реальности, что же до сознания долга и достоинства, они пришли позже, когда он понял, о чем вообще идет речь и что он должен защищать.

В Ницце он занимался кое-какими оформительскими работами, которые дали нам возможность кормиться и заниматься живописью…

Вскоре я подписала контракт, который позволил нам несколько месяцев жить вполне прилично, а Николаю позволил искать свой собственный путь в живописи, так что по переезде в Париж он смог познакомиться с писателями, художниками и торговцами живописью, которые просветили его по поводу его нового пристрастия и пути, усердствуя как на пользу его творчеству, так и во вред ему…

… я вовсе перестала работать и трачу остаток сил на постоянную, яростную и по временам весьма тяжкую борьбу. К тому же есть еще дом и дети. В конце концов я была совершенно изнурена, и Коля выразил желание, чтобы я уехала сюда, в Верхнюю Савойю с детьми и отдохнула месяц.

Я изо всех сил стараюсь поправиться, воскреснуть и привезти здоровой девочку, которая умеет вселять в него уверенность.

Разве история этого мира не слагается из истории людей, которые обрели в себе уверенность? И не есть ли это мужским способом доказывать веру в Господа.

Пока я здесь отдыхаю, ему придется также искать новое место для работы, ибо то, где мы жили, больше не будет доступно, так что предстоят бесконечные поиски, из тех, что по большей части ни к чему не приводят, но если не удастся этого сделать, у него не будет своего угла для работы, так что я без конца с грустью размышляю о том, как у него идут его поиски…

Что касается Колиной любви ко мне, то она оставалась выше всех ожиданий, несмотря на многочисленные попытки фальшивых друзей его от меня отдалить. У него самое глубокое, самое высокое понятие о любви, какое только бывает, именно поэтому я способна прощать ему все на свете. А сегодня он дает мне много больше того, что я могла ему когда-нибудь дать».

Такое вот письмо написала Николаевой сестричке уже очень больная Жанин, чувствовавшая приближение смерти. Не письмо, а завещание, исповедь со многими умолчаниями… Автор новейшей монографии о де Стале Жан-Клод Маркаде считает, что в этом письме далеко не все правда…

Когда Жанин вернулась из Верхней Савойи, подошел конец их жизни на роскошной вилле в Батиньоле. Не один только юный докторский сын Марк Ивер жалел о том, что семья художника уедет с улицы Нолле. К тому времени сложился у обитателей виллы довольно обширный и вполне неординарный круг посетителей, парижан и провинциалов, тех самых, что по словам Жанин, «просветили его по поводу его нового пристрастия и пути, усердствуя как на пользу, так и во вред ему». Хотя лично я думаю, что все эти влияния «старших» и их «просветительские» уроки могли лишь весьма поверхностно отразиться на творчестве такого художника, как де Сталь, на творчестве, истоки которого лежат в глубинах пережитой трагедии, мы не можем вовсе уж отмахнуться от влияния новой среды, от искусствоведческих (пусть даже и не слишком вразумительных) поисков истоков, от книг, статей и монографий, в которых с неизменностью присутствуют имена тех, кто бывали в многотерпеливом особняке на улице Нолле в Батиньоле и, конечно, могли «повлиять», могли «оказать» или хотя бы «заострить внимание». Некоторые из этих имен мы уже упоминали выше. Иные из посетителей особняка исчезнут с нашего горизонта. Да и с самим особняком пришло время расстаться. Так что поспешим встретиться с ними в эти последние дни пребывания на рю Нолле…