Текст книги "Порыв ветра, или Звезда над Антибой"

Глава 25. Посетители – просветители

Легко предположить, что первыми гостями у Сталя и Жанин в роскошном особняке на рю Нолле, ключи от которого с беспечностью доверила обремененному семьей де Сталю галеристка Жанна Бюше, были долговязый абстрактный художник Сезар Домеля и его жена Рут. Едва начавший свои парижские труды Никола подарил в ту пору своему гостю Домеля большой рисунок углем (остроугольные фигуры в стиле «геометрических абстракций» Маньели) с размашистой надписью: «Все, что имею, принадлежит тебе». И этот порыв безоглядной благодарности легко объясним. Щедрый Маньели дал уезжавшему из обжитой Ниццы в Париж нищему начинающему художнику де Сталю адрес своего друга – голландца, и де Сталь нанес супругам Домеля визит в их Сите де Флер на бульваре Араго. Адрес и визит не стоят во Франции многого (я тоже привез 30 лет назад полный карман адресов). Ну придешь, навяжешься, предложат тебе воды с сиропом, с неловкостью поблагодарят за подарки, попросят оставить свой номер телефона. И не позвонят. Никогда. А Домеля повел себя воистину по-братски. Это он порекомендовал Жанне взять начинающего «геометрического» маньелиста на ту же выставку, что его самого и «основоположника» Кандинского. Может, и все благодеяния, которыми осыпала русского красавца стареющая галеристка, были подсказаны добрым голландцем – «неопластиком». Похоже на то.

Сталь ему понравился. Домеля и сорок лет спустя вспоминал об этом «верзиле» с симпатией. Конечно, многое его удивляло в русском бароне, кое-что казалось смешным и даже непотребным, но он вспоминал и об этом с улыбкой: за долгую жизнь в среде художников он насмотрелся всякого. А недолгие годы их дружбы со Сталем он запомнил хорошо и вспоминал о них в разговорах с корреспондентами еще и в 80-е годы.

Сезар Домеля родился в семье лютеранского пастора в Амстердаме, решив стать художником, рано покинул Голландию, уехал в Швейцарию, а двадцати трех лет от роду уже выставил свою первую абстракцию на берлинской выставке. Потом перешел к «неопластическим» рельефам, входил в группы и объединения Мондриана, потом Сейфора, потом прочих.

Любопытствующему и мало знавшему об истории абстрактной живописи де Сталю он пытался напомнить главные принципы довоенного абстрактного авангарда – принцип динамической, а не эстетической ценности цвета, законченности построения полотна и его единства. Домеля говорил об экономии средств, о точности выражения, а главное о духовности, ибо Домеля, по наблюдению Арно Мансара, выбирая между эстетикой и метафизикой, всегда отдавал главенство последней…

Такие вот беседы шли у них и на бульваре Араго и на рю Нолле в роскошном особняке беженца Шаре. Состояние, в которое привел русский оккупант этот предоставленный ему дом, похоже, немало удивляло честного голландца и он вспоминал свои визиты не раз:

«В те времена кузина Жана Дейроля жила с ним в большом доме, который уступил им декоратор Пьер Шаре… Он жил на первом и на втором этаже и, вооружившись топором, он вырубал доски из пола, буквально, и сжигал, по крайней мере обогревался… Место было запущенное, все в расщелинах и трещинах, испохабленное, в самый раз для романа Кафки. Никола, тогда уже беспредметный художник, занимался «гениальной стряпней». Он использовал остатки углей, красок и писал на картоне и на обивочной ткани с мебели. Что до Жанин, то она, уже очень больная, привлекала своим умом и своей чувствительностью, своим вкусом целый круг писателей, актеров и художников (Брак, Реверди, Ланской), которые обсуждали различные актуальные эстетические вопросы».

Рассказав о ночных бдениях де Сталя, Домеля нарисовал не вполне традиционный (во всяком случае для «семейных» биографий) портрет молодого художника:

«Этот спортивного вида верзила всегда готов был выкинуть какой ни то недозволенный номер, но и проявить щедрость мог тоже. Он говорил обо многих вещах с некоторым цинизмом, зато о своей живописи с высокомерной гордостью, к которой примешивалось много наигранности. Так что трудно было даже отличить, где тут шарлатанство, где истина, а где и гениальность. В огромном его теле, которое казалось неутомимым, хватало места, чтобы сокрыть немало тайн и страданий. Казалось, что все свои ночи он проводит замурованным в стены огромных своих полотен и сновидений, которые он хранит от всех в тайне. А между тем, он очень остро отзывался на все соблазны окружающего мира».

Понятно, что все это было сказано посетителем кафкианского особняка в Батиньоле уже тогда, когда трагическая кончина тогдашнего его друга приоткрыла (хотя и далеко не вовсе откинула) завесу его тайны. Но как вы убедились, и тогда, в победоносном 1945 году обо многом догадывались и друзья дома, и обожающая своего гения «кузина Жана Дейроля» бедняжка Жанин Гийу.

Что до самого кузена, то друг Домеля и Маньели художник Жан Дейроль поселился в ту пору в Париже, почти одновременно с Никола вступил на дорогу «геометрической абстракции» и нередко переступал порог этого истерзанного, но влекущего многих особняка на рю Нолле. Как отмечают некоторые из биографов де Сталя, у Никола и Жана было по меньшей мере два полотна очень сходных по построению и колориту.

Жан Дейроль был дружественно настроен к кузине и ее русскому другу, отстаивал их перед бретонским семейством. Впрочем, можно понять родителей Жанин: их дочь таяла на глазах, и им трудно было не винить пришельца, разрушившего, по их мнению, ее и без того не простой первый, польский брак, в результате чего мальчонку Антека подкинули им, да и дочка вернулась в дом чуть живая накануне войны. А верзила-русский надолго исчез… Можно догадываться, что именно так думала бретонская «теща» де Сталя «тетушка Лулу». Но кому есть дело до тещи? Кто представит себе еврейскую тещу Александра Исаича, читающую последний двухтомник зятя. Пусть даже Там читающую, но ведь и автор уже Там…

После выставок де Сталя, прошедших у Жанны Бюше, на рю Нолле стал появляться красочный персонаж, чья бритая голова напоминала иным из его биографов голову другого, более популярного на Западе выходца из русской семьи – киноактера Юла Бринера. Нам уже доводилось говорить об этом новом знакомце, а потом и друге Никола де Сталя, художнике Андрее Ланском. Как и сам Никола, Андрей Михайлович Ланской был русским аристократом и художником, к концу войны уже окончательно «беспредметным». Дочь Никола Анна де Сталь так писала о Ланском в своей книге «От штриха к мазку»:

«Живопись Ланского глубоко заинтересовала Сталя. Ланской уже избрал свой цвет. Сталь часто заходил к нему в его квартиру в 16-м (в те годы еще вполне «русском», хотя уже и не дешевом – Б.Н.) округе.

Его ателье размещалось в большой комнате буржуазного дома. Встречаясь, они заговаривали по-русски, выражая все признаки настоящей дружбы. У обоих были низкие, басовитые голоса. В отличие от лица Сталя лицо у Ланского было монгольское. Круглое лицо, лыся голова, глаза глубоко спрятанные за выступами высоких скул. Толстые губы его были всегда приоткрыты, точно он говорил. Он был невысокий и коренастый. Самое большое впечатление производили напряженное выражение его круглого лица и его категоричная речь, каждое слово, как штрих, каждое слово несло законченный и безоговорочный смысл.

Говорил он с напором, была в нем некоторая резкость, но были и щедрость, и ум, и тонкость. Когда он пил водку, он вырубался окончательно; но когда был трезвым, умел проявить и сдержанность и силу. Тогда снова крайнее напряжение проступало у него на лице».

В общем, экзотический русский человек. Не думаю, чтобы де Сталь мог обсуждать с кем бы то ни было по-русски волновавшие его проблемы искусства, но русские приветствия всегда звучали при встрече с соотечественниками (и с Ланским, и с Диной Верни, и с Шаршуном, и с Поляковым).

Маленькую Анну де Сталь поразило, что Ланской мог писать картину и жевать бутерброд. Отец не мог ни жевать, ни разговаривать, ни слушать музыку (как слушал, скажем, Шаршун), когда он писал. Де Сталь облегчал душу живописью. А Ланской облегчал душу водочкой и шампанским. В одном из писем Сталь сообщает:

«У нас обедает Ланской со всем одушевлением, которое привносит шампанское, этот источник жизни, эта кровь святой земли, христианской, библейской».

Увы, ни шампанское, ни водка, ни косяк дурной травки не снимали тяжести с души Никола, хотя он мог выпить, мог и покурить… Только живопись, работа. Притом нелегкая. Никола завидовал Ланскому, который, проспавшись после пьянки, работал как заведенный – по шесть гуашей в день. Сам Никола подолгу не выпускал из рук работу, уже и проданную, что-то до последней минуты хотел добавить

Ко времени их знакомства со Сталем Ланской считался уже заметным колористом, и критики уважительно передавали его суждения о формах и красках. Скажем, такие:

«Кисть, прикоснувшись к полотну, пытается найти форму, которая вступит в состязание с другими формами, уже возникшими на этом полотне. Когда борьба эта завершится согласием, мир, возникший на полотне, будет обладать своим языком и диктовать собственные законы».

Ланской так писал о передаче внутреннего мира художника:

«Передача нашего внутреннего мира при помощи форм и красок – это и есть живопись. Для этой передачи у нас имеются в распоряжении: ритм; пропорции и очертания формы (рисунок); организация форм на поверхности полотна (композиция); цвет; организация планов и глубины (пластичность); свет; все определяется и оживляется светом. Освещением».

Большинство биографов де Сталя сходятся на том, что Ланской оказал в те годы некоторое влияние на живопись де Сталя.

Из многочисленных рассуждений о сходстве, различиях и дружбе между Сталем, Ланским и Кандинским остановлюсь на отзыве Жерома Виата:

«Дружба между ними была верной и плодотворной, и нет сомнения, что она принесла Сталю то, чего ему тогда еще не хватало: богатое и раскрепощенное пользование пространством, радость густой и шершавой массы материи, неожиданность звенящих аккордов красного. Кандинский и Ланской, несмотря на годы изгнания, сохранили нечто специфически русское, то, в чем Сталь находил свое: неожиданный взрыв энергии, дерзкую свободу форм и тонов, без конца угрожавшую вполне предсказуемым конфликтом».

Говоря о верности Николаевой дружбы, присяжный комментатор Виат словно забывает, что всех этих друзей, которым он неумеренно (и, наверно, искренне) клялся в вечной дружбе (и Маньели, и Домеля, и Дейроля, и даже Ланского), неуравновешенный де Сталь забывал при первой перемене судьбы.

Кстати, Жан-Клод Маркаде считает, что Сталь в те ранние годы нередко вступал в соревнование с этим «варварским» Ланским.

О сходстве двух художников писала перед первой петербургской выставкой де Сталя большой знаток русского и французского искусства (равно как и русской поэзии) Вероника Шильц:

«…щедрость, с которой Сталь накладывает один на другой красочные слои, выдавливая целые тюбики краски, сближала его с Ланским, как сближало их совместное чтение вслух их старшего собрата Велемира Хлебникова, препарировавшего литературу».

«Русский калмык», левый граф-белогвардеец Ланской был не единственной колоритной фигурой среди посетителей кафкианской виллы в Батиньоле. Среди них был и настоящий служитель культа, католический монах – доминиканец из монастыря Сольшуар отец Жакоб Лаваль. Прислал его к де Сталю Жорж Брак. Отец Лаваль был из тех католических деятелей (как правило, выходивших из среды доминиканцев), которым претило засилие сладостного «сенсюлъписского» художественно-ремесленного кича в церковной живописи. Им хотелось привлечь в церковь мастеров авангардного искусства. Раз или два отец Лаваль сумел помочь де Сталю, прислав к нему богатых покупателей, однако не менее важной была моральная поддержка, оказанная художнику монахом-авангардистом. Отцу Лавалю даже удалось устроить в монастыре художественную выставку, в которой участвовали Ланской и де Сталь.

Не нужно думать, что одни только доминиканцы склонны были расширять художественные вкусы христианской церкви. У православия были в свое время не менее просвещенные знатоки новейшего искусства. Упомянутый мной выше математик, философ, искусствовед и богослов отец Павел Флоренский писал об искусстве как откровении первообраза:

«Искусство воистину показывает новую, доселе незнаемую нами реальность… Художник не сочиняет из себя образа, но лишь снимает покровы с уже, и притом премирно, сущего образа: не накладывает краски на холст, а как бы расчищает посторонние налеты его, «записи» духовной реальности. И в этой своей деятельности, как открывающий вид на безусловное, он сам в своем творчестве безусловен: человек безусловен в своей деятельности».

Впрочем, я уже напоминал, где содержался в те триумфальные советские годы просвещенный отец Павел Флоренский. Дотягивал десятый год соловецких лагерей. Тогда и сгинул…

В том же 1945 году утвердился в окружении Никола де Сталя милейший человек месье Жан Борэ, еще один верный поклонник и меценат.

У семьи Борэ было свое солидное текстильное предприятие на севере Франции, так что Жан Борэ был как бы парижским представителем фирмы. Дела фирмы шли неплохо, при этом счастливый человек Жан Борж ухитрился соединить семейный бизнес с собственным влечением к искусству. Поскольку их предприятие выпускало ткани для обивки мебели и для занавесей, Жан Борэ не во вред бизнесу вступал в контакты с современными художниками, изобретавшими новые узоры для тканей. Таким образом, Жан Борэ стал не только вполне уважаемым, но и ценным, надежным искусствоведом. Любопытно, что чутье и прославленный вкус месье Борэ привели его в мастерские авангардистов русского происхождения. На него (и его предприятие) работали Сергей Шаршун, Сергей Поляков, а первым – сам Василий Кандинский. Напомним, что в разгаре была великая война, в Париже – самый расцвет изобразительного искусства, а Кандинский был беженец из Германии и знаменитый «дегенерат»…

Занимаясь любимым (и неубыточным) делом, Жан Борэ вносил в свои профессиональные занятия элемент человеческих отношений. У себя в Париже на рю д'Артуа он устраивал вечеринки для друзей, для художников, галеристов, критиков, музыкантов, актеров… Иногда угощал гостей чем-нибудь изысканным помимо закуски. Скажем, престижный квартет играл Баха. Или вдруг, в разгар жужжащего разговора (об искусстве, о деньгах, о сырах и черном рынке – не о войне же, не о Гитлере) известный абстрактный художник, протеже знаменитой парижской одесситки Дины Верни Владимир Поляков начинал играть на гитаре (о, будь я маститым французским автором, я непременно сообщил бы, что Поляков вынул из шапки своей бабушки или своей нья-нья балалайку, а на столе стояла в серебряном ведре черная икра, однако боюсь, что русского читателя эти слова наведут на мысль о клюкве, ныне, впрочем такой же дефицитной, как икра или балалайка).

Русский цыган Володя Поляков был высокий профессионал: на гитаре играл с детства и рисовал с детства. А тетушке своей, знаменитой цыганской певице Насте Поляковой он аккомпанировал еще в Тифлисе, в молодые годы (на полтора десятка лет был он старше де Сталя). Ну а если француз-автор гитару с балалайкой или Полякова с Тер-Абрамовым спутает, не будем слишком придирчивы: много ли мы сами поймем в хитростях оккупации Парижа, где цыган Поляков участвует в Осеннем салоне, а еврейку (да вдобавок подпольщицу и коммунистку) Дину Верни любимому скульптору Гитлера Арно Брекеру и старику Майолю удается аж из застенков гестапо вызволить (могли ли Ахматова или Сергей Прокофьев кого-нибудь из ни в чем не повинных своих близких откуда ни то вызволить?).

Однако вернемся к устроителю вечеринок Жану Борэ, который был не только друг художников, гостеприимный хозяин и щедрый работодатель. Он слыл также тончайшим критиком и толкователем произведений новейшего искусства. С ним считались даже такие знатоки, истинные лоцманы галерейных морей и заводей, как сама Жанна Бюше. К его мнению прислушивались, с ним считались. И вот оказалось, что он еще с 1944 года присматривается к работам Никола де Сталя, наблюдает за его эволюцией и готов с ним познакомиться. Однако на первое приглашение Борэ посетить его журфикс на рю д'Артуа Николя де Сталь не отозвался. И дело не в том, что он был настолько занят по вечерам, чтобы не выбрать время для визита. И не в том, чтобы душа его не жаждала признания. Просто он опасался, что Борэ еще не осознал, какого человека он зовет на светскую вечеринку. Не осознал, что имеет дело с гением… И Борэ понял знак, он был душевед и уже имел дела с художниками. Он написал новое письмо де Сталю, где не только дал понять, что он осознал, но и то, что он многого ждет именно от него, от де Сталя. Он очень постарался в этом письме, как он сам сам скромно пошутил, блеснуть своей «литературой» (среди русских издателей все более или менее внятно написанное называют нынче «стишками»), найдя трогательное сравнение для «пастозной» живописи де Сталя (он, если помните, сравнил ее с любимою детьми зубной пастой).

Собственно, и январское (отправленное еще до персональной выставки де Сталя у Жанны Бюше) письмо Борэ не могло не льстить молодому художнику:

«Я уверен, что вы откроете вселенную и это не может мне не понравиться… В конечном счете я ищу в живописи выразительные формы, составляющие то, что не укладывается в пространстве. Я пишу вам, потому встретился с Ланским, который признает у вас наличие этого важнейшего качества созидания (или композиции). Смог ли бы я, не причинив вам неудобства, зайти к вам как-нибудь поутру, чтобы с большей углубленностью, чем раньше, изучить ваши работы».

В конце концов Борэ сумел окончательно убедить художника в том, что он, Борэ, все понимает и все видит. Де Сталь поверил в Борэ и с тех пор именно у Жана Борэ он просил объяснения всему, что с ним «случалось» в живописи. «Случалось» до самого конца жизни, и уже собравшись покончить с ней счеты, именно Жану Борэ завещал художник объяснять и впредь человечеству, что и почему у него все так, а не иначе на его картинах…

Это была странная, трогательная, чуть-чуть смешная, но больше, пожалуй, грустная история. Ведь многим из тех, кто имел дело с молодым русским бароном-художником, он запомнился надменным, самоуверенным, нетерпимым, жестоким и даже циничным. Однако сохранились и трогательные рассказы о том, как закончив под утро свое очередное беспредметное полотно, Никола брал его подмышку, добирался в поезде до Мант-ла-Жоли, потом в автобусе до деревенского домика Борэ в Монвуазен-Фонтенэ, как он ждал, пока проснутся хозяева, откроются ставни… Пока он не сможет показать Жану свою новую картину и услышать его суждение.

При внимательном чтении писем де Сталя находишь рядом с самыми разнообразными громкими декларациями немало искренних признаний в его собственной неуверенности, в хрупкости его живописи…

– Но ведь он так рисковал! – сказал мне однажды в разговоре о Никола де Стале парижский сосед-художник Саша Аккерман.

– Чем он таким рисковал?

Он не знал каждый раз, к чему он придет. Какой будет результат. Вот Кандинский уже знал. Другие знают. Нарабатывают клише… А тут каждый раз был эксперимент. Он проживал каждый раз кусок жизни с новой картиной… Вспомним Хайдегера…

Вместо того, чтобы брать Хайдеггера, самому с ним мучаться и вас мучать, я возьму старое интервью старенького Жана Борэ, вспоминавшего через лет тридцать после гибели Никола, как он в былые годы колдовал и пророчил и гадал над колыбелью новорожденной картины де Сталя:

«Когда он приносил мне только что законченное полотно, только в первые десять-пятнадцать минут я мог полагаться на свежий взгляд. Те десять минут, когда взгляд был особенно чувствительным к тому, что в самом деле являло собой полотно, к его ритму, фону, свету, формам, к особой, его собственной «ауре». Эти минуты настоящей свежести (точно так, как само полотно бывает свежим), когда мне только что показали картину… когда я вижу все ее излишества, которые допущены «напоказ». Сухой взгляд, обгоняющий кисть художника. После этих десяти минут взгляд начинал понимать, что к чему и тогда уже было слишком поздно, тогда мы начинали уже рассуждать, говорить о живописи. Никола хотел, чтоб этот первоначальный осмотр продлился чуть дольше, потому что его интересовало, что я смогу ему рассказать…В эти «первые минуты осмотра» полотно могло рассказать мне кое о чем. Скажем, о скорости восприятия, отраженной размахом жеста художника, плотностью тона, замедляющего эту скорость для того, чтобы он вошел в работу…»