Текст книги "Порыв ветра, или Звезда над Антибой"

Глава 21. Новые знакомства, первые успехи

Всемирно известный гений абстракции Василий Васильевич Кандинский, к которому направил де Сталя благожелательный Альберто Маньели, не мог служить новому парижанину опорой в предстоящей ему нелегкой борьбе за выживание и место в искусстве. Кандинский устал, и жить ему оставалось чуть больше года. А вот со вторым собратом Маньели по абстрактному искусству, с голландцем Сезаром Домеля молодого де Сталя связала дружба (как часто бывало со стороны ненадежного Сталя, пылкая и не слишком долговечная).

Домеля жил тогда в известном среди парижских художников «Квартале цветов» на бульваре Араго (том самом, где больше полвека снимал студию герой любовной лирики Анны Ахматовой мозаичист Борис фон Анреп). Никола чуть не ежедневно отправлялся из своего Батиньоля в студию нового друга на велосипеде, да и Домеля нередко добирался в батиньольский «дворец» де Сталя, вызывавший всеобщее восхищение. Вот как вспоминал о тогдашней вилле пасынок Никола Антек Теслар:

«Это был меблированный особняк. Шаре, судя по всему, уехал с одним чемоданом. Там быди настоящие сокровища, экспериментальная мебель, все по эскизам Корбюзье…»

Всей этой мебельной роскоши Никола нашел применение. По наблюдению Домеля, де Сталь не выпускал из рук топорик. Он рубил коллекционную мебель хозяев, полы и двери и топил железную печурку.

Сезар Домеля был на четырнадцать лет старше де Сталя (и пережил его еще на добрых тридцать семь лет). Он был, как и Маньели, автодидакт, самоучка, долго жил в Берлине, увлекался русскими конструктивистами, а потом бежал в Париж и там до конца своей долгой жизни тачал абстрактные «объекты». Чтоб получить представление об изготовленных им произведениях, полезно услышать суждение искусствоведа Михаила Германа о знаменитом шедевре Домеля «Рельеф № 12» и о самом мастере:

«Сезар Домела, уроженец Амстердама, занимавшийся до прихода к власти нацистов фотомонтажом в Берлине и переехавший в начале 1930-х в Париж, забыв отчасти о конструктивистских идеалах своей юности, обратился к созданию пластических конструкций, странно сочетавших редкую смелость пространственного решения, контраст материалов с фактурной изысканностью и даже некоторой избыточной нарядностью, в сущности чуждой самой природе скульптуры. Его «Рельеф № 12» выполнен из бакелита, плексигласа, латуни, и только очень внимательный, непраздный взгляд различит за светской репрезентативностью композиции резкую пластическую драму, свидетельствующую о высоком, хотя и несколько рационализированном мастерстве». Обладавшая как раз таким вот внимательным и непраздным взглядом Жанна Бюше пригласила абстрактного мастера Домеля принять участие в выставке вместе с самим Кандинским. Ну а Домеля посоветовал ей взять к ним для компании молодого де Сталя. Жанна поразмыслила и согласилась. Собственно, ей и самой нравились и работы Сталя и сам Сталь. Так все и началось, Париж определенно принес Никола де Сталю удачу.

Выставка у Жанны Бюше должна была открыться в начале января 1944 года, первая парижская выставка начинающего абстрактного художника. Коллективная, конечно, выставка, не персональная, но в каком соседстве, в каком сообществе – с самим Василием Кандинским, с самим Домеля, да еще у самой Жанны Бюше, которая известна была и галеристам, и маршанам, и художественным критикам точностью своего глаза (глаз алмаз!). Разве это не она пригласила лет пятнадцать тому назад выставиться вместе со знаменитым живописцем Компильи мало кому известного тогда скульптора Джакометти, а в 1939-ом в пару к Кандинскому добавила скульптора Этьена Хаждю?

Жанна побывала в мастерской у Никола и осталась довольна. Кандинский тоже не возражал против участия начинающего де Сталя, ему понравился этот тощий верзила, уроженец Петропавловской крепости…

Никола де Сталю оставалось только писать, писать, писать. На счастье, у него был период возбужденного подъема.

Жанин была рядом с ним. Она больше не писала, уступив ему все место, все недешевые краски. У нее были маленький ребенок и заботы по прокормлению семейства. Так что если это и было жертвой, то счастливой жертвой. Да, пожалуй, и сил у нее и не оставалось на многое.

Никола писал весь день и часть ночи. Он еще вырабатывал стиль Никола де Сталя. Пока это был фантастический ночной стиль. Отталкиваясь от какого ни то реального предмета (скажем, от молотка, ножниц или мастихина) рвущаяся из недр его смятенной души фантазия рождала мрачные и изысканные композиции, звавшие к прочтению и разгадке. О тогдашних его картинах искусствовед Жермен Виат писал так:

«Его работы в то время отличались нервным, напряженным, извилистым рисунком, напоминавшим вибрацию натянутой скрипичной струны… Поверхность картины изборождена была гвоздем или острием ножа…»

Кандинский дал на выставку несколько новых гуашей, Домеля три «предмета», а де Сталь несколько малых и три больших полотна, для которых Жанна Бюше сама задним числом придумывала названия (Композиция из треугольников, Дневные лучи…). Задним же числом одна из картин была посвящена памяти Кандинского.

Сама опытная Жанна и объявила, что выставка будет нелегальной или полулегальной. Не будут печатать и рассылать приглашений, она даже не пойдет с извещением к немецкому цензору капитану Ланге в бюро «Пропаганд Штаффель», что размещалась на Елисейских Полях в доме 52. Капитан непременно спросил бы, нет ли среди ее художников евреев. В остальном его мало занимали все эти художественные изыски: у немцев к этому времени возникли заботы покруче дурацких споров беспредметников с реалистами.

Поскольку о выставке знали на Монпарнасе все кому нужно и даже не нужно, в том числе знаменитости и их окружение, кишевшее доносчиками, нелегальность выставки, открытой на знаменитом бульваре Монпарнас, была лишь пиар-ходом, способным подогреть интерес интеллигентной публики. Точно так же, как более позднее описание всех этих тайн во французских биографиях де Сталя (Жанна Бюше предстает в них в образе Жанны д'Арк Великого Беспредметного Искусства). Это правда, что в 1937 году нацисты провели кампанию против «дегенеративной» живописи, но кампания была им выгодна тогда, и в Берлине, а не в Париже. Кое-кого из малооплачиваемых журналистов коллоборантских газет тема «дегенеративного», конечно же, «неарийского» искусства еще могла подкормить в трудную минуту бестемья, но человека, жившего когда-нибудь в «нормальной» тоталитарной стране, размышления галеристки над тем, идти или не идти к цензору, могут только насмешить. Во времена моей журналистской молодости даже российский печатник, готовящий этикетки для банок с хреном, знал, что без подписи цензора (как правило, спившегося разведчика) хрен не поступит в продажу. К тому же в Париже в ту вегетарьянскую пору выставлялись уже без вреда для здоровья и сюрреалисты, и любые исты, а в 1942, кстати, впервые выставил на Распае свои абстракции Андрей Ланской. Много чего начиналось в те бурные годы.

Но конечно, всякий аромат полулегальности и полузапрещенности сильно повышает шансы на успех. В шестидесятые и семидесятые годы минувшего века этой тонкостью не пренебрегали и московские беспредметники, водившие на таинственные чердаки взволнованных дипломатов из спокойных стран западного мира.

Как можно было предсказать, выставка у Жанны Бюше прошла благополучно. Были все, кто интересуется и кому положено, а также друзья тех, кто интересуется и кому положено (как шутили в послевоенной Москве, Марсо Марсель и Николь Курсель). Был, конечно, Андрей Ланской (ему тогда маньелиевская геометрия де Сталя не понравилась), был знаменитый Пикассо, конечно, с возлюбленной, одной из самых прославленных – с Дорой Маар. В Париже потом рассказывали, что маленький Пикассо, увидев огромного де Сталя, попросился к нему на ручки. Может, и попросился, хотя вероятнее, шутка была придумана позже. Такие острые словечки придумывают и в Париже острословы-профессионалы за столиком кафе (так же, как армянские и еврейские анекдоты в Москве). Почтенный Василий Кандинский назвал эту выставку «моральной победой» и звал друга Маньели приехать в столицу из ривьерской глуши и выставиться вместе с ним. И Маньели собрался в дорогу.

Кстати, если и была во всей этой истории какая-нибудь опасная подпольщина, то ее надо искать по женской линии. И у Маньели, и у Домеля жены (их звали Сюзи и Рут) были еврейки, так что они и жили, и путешествовали в ту пору с поддельными документами, как генерал Владимир Сталь фон Хольштейн при большевиках. Откройся эта жуткая тайна художницких жен, гореть бы им обеим в печах крематориев, укромно размещенных на польской территории.

Парижская художественная критика вполне легально откликнулась на монпарнасскую нелегальную выставку. Критик Габриэль Жозеф Гро сообщил в художественном журнале «Бозар» (номер за 25 февраля 1944 года), что пытаясь избежать предметности, художники, выставленные Жанной Бюше, прибегают к геометрическим фигурам, полоскам и декоративным элементам, но не выходят за рамки поверхностного украшательства. Как ведется и по сей день во французской прессе, все нефранцузские имена были в статейке перевраны, а прославленный Кандинский был небрежно назван Кандускиным.

Альберто Маньели на выставку у Жанны Бюше, которая длилась всего неделю, опоздал. И тогда находившаяся под покровительством Жанны галерея «Эскиз», размещавшаяся на Кэ дез Орфевр (под боком у Дворца правосудия, полиции и будущего кабинета сименоновского инспектора Мегре) решила устроить выставку сразу четырех абстрактных художников (Кандинский, Домеля, Маньели и де Сталь). На сей раз были афиши и на них вполне открыто было обозначено, что это выставка абстрактной живописи и «композиций из материалов». Вернисаж состоялся 7 апреля 1944 года, и выставка должна была продлиться целый месяц. Уже в первые дни были проданы две работы де Сталя и, может, дальше пошло бы все еще лучше, но через неделю на выставку забрели два гестаповца, и этот визит (может быть, вполне праздный и безобидный, хотя и противный) так испугал галериста Панье, что он попросил художников все снять со стен галереи и залечь на дно. Понятно, что история эта интригует французских биографов, ибо прямым путем вводит в героическую атмосферу времен оккупации.

По французским книгам бродит легенда о том, что в подвале под галереей «Эскиз» хранилось оружие Резистанса. Она и вдохновила Лорана Грельсамера (автора самой подробной биографии де Сталя) на воистину героические гипотезы. Скажем, такую: Жанна Бюше могла знать, что «Эскиз» служит (перевожу старательно и восхищенно) «крышей для члена подпольной коммунистической партии, одного из самых важных агентов связи с советскими службами» – ее друга Панье? Так, может, она и сама прибегала к услугам «сети Робинсона», изготовлявшей фальшивые документы, «если надо было помочь тому или иному беженцу-художнику в его бедах?» – восхищенно грезит Грельсамер. Ведь помогла же «сеть Робинсона» самому Морису Торезу дезертировать из французской армии в тот самый момент, когда ей пришлось оказывать сопротивление немцам… Воображение Грельсамера воссоздает сцену ночной деятельности коммунистов-галеристов, которые, заперев под вечер двери своей галереи, «приступали к настоящей работе»…

Еще дальше идет по этому пути жизнеописатель де Сталя Жером Виат. Он включает скромную галерею Панье в подпольную сеть Жана Мулена, рекомендованного де Голлем для руководства всем Сопротивлением…

Увы, несмотря на все усилия биографов, прилепить к «сопротивлению» безразличного к политике де Сталя никак не удается. Однако, самые причины этих попыток небезынтересны. Распространение легенд о бескрайнем французском Сопротивлении (чьи усилия и привели к освобождению Европы от нацизма) стало после войны одним из важных занятий французской исторической науки и пропаганды, сотворивших истинную «сагу» о минувшей войне. Именно так назвал продукт коллективных усилий своих коллег член Французской Академии, видный историк Пьер Нора. Мотивы этих титанических усилий историков без труда можно понять. Даже если насчитать на всю Францию 25 тысяч Резистантов, то и эта с усердием воздвигнутая цифра покажется до крайности скромной в сравнении с населением страны или даже с той сотней тысяч молодых французов, которые пожелали добровольно вступить в Ваффен-СС, с той сотней тысяч пылких активистов, что вступили в прогитлеровскую партию былого коммуниста Доррио, с тридцатитысячной антирезистантской вспомогательно-добровольной милицией Дарнана, с теми тысячами французских тружеников, что уехали в Германию добровольно – подработать на немецких военных заводах. Франция была в войну главным поставщиком рабочей силы для рейха (лишь на строительстве оборонительной линии Атлантического вала было занято чуть не полмильона французов).

Но, может, и нам, по примеру солидных биографов, следует отвлечься от скромных первых успехов нашего героя и оглядеться по сторонам. Что происходило в Париже в том бурном 1944-м после четырех лет немецкой оккупации?

В конце апреля Париж посетил отец нации, прославленный генерал Петен. Восторженные толпы парижан устремились на площадь Отель де Виль, требуя, чтобы любимый вождь вышел на балкон мэрии. Вождь вышел, и площадь огласилась восторженными приветствиями. Газеты писали, что Париж сохранил верность Петену, напоминали о том, что милиция Дарнана активно сотрудничает с немцами в установлении «авторитарного и социалистического» режима. Кстати, Париж в то время еще был обклеен так называемой «красной афишей», сообщавшей о расстреле членов антифашистской террористической группы Мисака Манушана. На афише были имена расстрелянных и их фотографии, чтобы каждый мог убедиться, что среди них нет ни одного француза – все как есть эмигранты, армяне, итальянцы, евреи, чехи, да еще вдобавок красные, как сама афиша…

Итак, мирный Париж 1944 года был еще городом искусства и сотрудничества. Группы парижских актеров, эстрадных певцов и художников (в их числе «дегенеративные» Сегонзак и Дерен) только что посетили дружественный Берлин. Петен горячо поздравил Гитлера, сбросившего в море канадцев и грозившего исконным врагам Франции, злокозненным англичанам. Согласию и миру не видно было конца, да и легко ли представить себе конец «тысячелетнего рейха»?

Конечно, сказываются трудности войны. Все чаще перебои со снабжением. Продукты приходится «доставать»… Весной 1944 один из родственных Дейролей, Эмиль, брат художника Жана, заехал на рю Нолле и предложил забрать маленькую Анну и Антека к себе на ферму, что под Сен-Назером: там у него скот, молока – залейся, масло, овощи…

Дети уехали, и письма Жанин кузине в провинцию звучали теперь оптимистично:

«Мы вдвоем и счастливы и несчастны… совершенно свободны и сыты, непривычно позволяем себе всякие вкусные вещи, которые обычно покупаем на стороне и откладываем для деток. Мое сердце тоже немножко пришло в норму. Мы работаем и чаще выходим по вечерам. Пойдем наконец на «Антигону» и «Сатиновые туфельки», о которых я тебе напишу».

Счастье, впрочем, оказалось недолгим. Шестого июня 1944 года злокозненные англичане, вместе с десятками тысяч злокозненных американцев, поляков и недобитых канадцев (а с ними и восемь десятков приблудных французов) высадились на нормандском берегу.

В конце августа и в Париже тоже начались бои. Самые долгие (целую неделю) шли у мэрии, на площади Отель де Виль. Большинство парижан разумно сидело дома, но были и такие, что интересовались невиданными сражениями, толпились неподалеку от мэрии, или просто продолжали стоять в очередях за продуктами, в результате чего при освобождении Парижа погибло больше пятисот мирных жителей. Вторая бронетанковая дивизия генерала Леклера, созданная в рамках американской армии со специальной этой "столичной" целью, потеряла130 человек, зато немцев было убито больше трех тысяч. Тринадцати тысячам немцев посчастливилось сдаться в плен. Вторая бронетанковая дивизия обеспечила безопасное пешее прохождение генерала де Голля по Елисейским полям до самой площади Согласия, где он и встретился с некоторым количеством парижан, которые, узнав, что это новый отец нации, приветствовали его криками. Так что самым активным из парижан посчастливилось в тот год аплодировать сразу двум отцам нации, старому и новому. Речь нового была длиннее. Он пылко говорил о бедном, героическом, истерзанном, измордованном Париже. Так, словно его самого привезли не из военного Лондона, а из курортного Майами. В конце того же года де Голль полетел в Москву, чтобы представиться Сталину и хоть как-то противодействовать злокозненным американцам, которые вообразили себя освободителями. Сегодня любой французский школьник знает, что и Францию, и Европу освободила Вторая бронетанковая генерала Леклера (единственная «наша» из пятидесяти дивизий в одной из огромных американских армий)…

В тот самый час, когда не успевшие осмыслить все исторические перемены парижане аплодировали на плас де ла Конкорд новому отцу нации, во двор дома 54 по улице Нолле ворвались освободители из Французских Внутренних Сил (FFI). Сосед донес, что Никола или Жанин, в общем, кто-то из их дома стрелял по резистантам. Хозяев дома поставили лицом к стене, и отважные освободители произвели обыск. Никакого оружия в истерзанном доме они не нашли, ничего особо подозрительного не увидели. Увидели какие то странные картины, изрубленную лестницу, дырки в паркетном полу, остатки изрубленной топором мебели – все, что обитатель дома 54 еще не успел сжечь в железной печурке. Мстители ушли искать новых виновников французских бед, сообразуясь с новыми доносами. Доносительство во Франции тех лет достигло особых размеров. Раньше доносили на спасавших свою бесценную жизнь евреев. Но летом 1944 года ситуация резко изменилась. Донос на еврея не мог больше принести ни дохода, ни морального удовлетворения. Напротив, у выжившего еврея можно было взять справку о гуманном отношении. Теперь коллоборанты стали доносить на коллоборантов, а потом все вместе – на распутных женщин: «Обращаю ваше внимание: она спала с немцем». Новые мушкетеры брили женщин наголо и обритыми выставляли на посмешище героическому населению…

Все эти события мало затронули нашего героя-художника. Правда, ему пришлось съездить в Бретань за детьми. Помогла любезная Натали, работавшая у Жанны Бюше. На ее машине они доехали до линии фронта и пересекли ее на велосипедах. К машине вернулись уже с с детьми.

В октябре в Париже открылся Осенний салон художников, посвященный на сей раз Пабло Пикассо.Теперь окончательно выяснилось, что Пикассо, к которому и культурные нацисты заглядывали не раз поглядеть на живопись и потолковать об искусстве, оказался настоящим коммунистом, а былые коминтерновцы были теперь в чести. Они были из тех немногих профессионалов, что сотрудничали с разведкой союзников.

И авангардисты, в том числе абстрактные художники, теперь были в чести. Они не уставали напоминать публике о том, что на выставке 1937 года нацисты (а позже и нацистские подпевалы, вроде Бразийяка, который был расстрелян и расплатился за всех) назвали их искусство «дегенеративным». И вот в освобожденном Париже открылась огромная выставка главного, самого плодовитого и изобретательного из «дегенератов». Пикассо выставил 74 картины и пять скульптур. Меньший зал отдали авангардистам второго поколения, меньшим братьям, тоже, впрочем, дожившим со временем до известности – их имена были Базэн, Менесьер, Ле Моаль, Ла Сенэзьер. И конечно, де Сталь, которому суждено было затмить всех «меньших». Он уже тогда знал об этом, а Старшего Брата недолюбливал, хотя и гордился тем, что был к нему вхож.

На рю Нолле, в истерзанном особняке, где жили Никола и Жанин, как и в войну, время от времени собирались друзья. Жанин умела и любила угощать гостей. Бывали родственники Жанин, Жан Дейроль, художники, поэты, монах-доминиканец отец Лаваль, супруги Домеля… Говорили об искусстве, спорили, ужинали, пили вино. Сезар Домеля вспоминал позднее, что Никола не расставался с топориком, которым он вырубал топливо для печурки среди уцелевшей мебели, как в лесу. Очередь дошла до полок библиотеки из жарких пальмовых дощечек.

Как бы упрекая нищего художника в мотовстве, Домеля отмечал также, что угощение часто бывало роскошным. (При чтении этих заметок невольно вспоминается поразивший скромного Лукина ресторанный омар на блюде…) Впрочем, французские биографы не дают нам забыть, что жареная курица у хозяев была несчастная, а заяц жалкий, и что в целом Париже только на приемах у галериста Луи Карре угощение и в ту пору бывало по-настоящему обильным.

Жанин умела привлекать в их дом гостей. Она была обаятельной и остроумной. Навещавший ее доктор Морис Ивер знал, что у нее серьезные проблемы с сердцем. Она уже почти перестала работать. В доме теперь оставался один художник, один гений. Она знала о нем больше, чем все окружающие. Она утешала его в дни и месяцы его неудач и депрессии. Знала все его слабости. Но и в них видела лишь подтверждение его особости, его гениальности. Иногда она вела о нем записи в своем дневничке, то ли влюбленной прозой, то ли влюбленными стихами:

 
Свою правду я вверила
Ему, от рожденья лжецу,
Кто не скажет ни слова правдивого.
Он ложью живет.
И гениальная ложъ его, изреченная перед миром,
Станет реальностью ощутимой.
 

Впрочем, в ту самую пору обнаружилось, что гениев в доме два, оба представителя мужского пола в семье были гениальны. Это было большим утешением для измученной женщины. Гениальным поэтом оказался двенадцатилетний пасынок Никола де Сталя Антек Теслар. Он взрослел быстро, и жизнь ему выпала непростая. Раннее детство прошло в Польше и в бродяжьих скитаниях по марокканским пустошам. Потом были без восторга его встретившие Бретань, Ницца и Париж, вечная охота за пищей. Уже в Ницце малолетний Антек проявил себя как незаурядный снабженец и опора семьи. Знал, где что и на что можно выменять. Помогал матери ухаживать за сестричкой. С отчимом отношения были вполне здравые и дружеские. Никола не лез в дела пасынка, съедал добытое десятилетним мальцом и возвращался к трудностям творчества или очередному приступу уныния. Избыток эмоций, если таковой случался, он отдавал крошечной дочурке. Так что Антеку оставалось взрослеть, и он это делал успешно. Школой его не мучали, кое-чему научили дома грамотные родители, он писал (возможно, не слишком грамотно, но кто ж тут научится всем тонкостям этой головоломной грамматики), кое-что читал и много слушал. Был о многом наслышан – и на улице и дома.

В Париже ему пришлось суетиться еще больше. Труднее стало доставать продукты, покупать, выменивать, выпрашивать, комбинировать… Он все больше торчал на улице и научился всякому, может, и подворовывать. Во всяком случае, однажды в особняк на рю Нолле явилась возмущенная соседка-вдова и объявила о пропаже дорогих для ее памяти предметов, какой-то сумочки и еще каких-то мелочей. Все перечисленные дамой предметы отыскались у Антека, и Никола пришел в ярость. Только этого им не хватало… Никола взял испуганного воришку за руку и повел его вверх по лестнице – выше, выше, на самые антресоли. Там он посадил пасынка на запыленный стул перед запыленным столиком и сказал, что отныне он не дожен отсюда отлучаться, вплоть до особого разрешения. Произнеся этот приговор, грозный Никола спустился вниз и предался своим собственным печалям.

Антек же, осмотревшись, принялся за изучение чердака, заваленного всякой любопытной рухлядью, картинами, книгами, бумагами. Как он позднее рассказывал, он видел там даже эскизы Корбюзье для той самой мебели, которую так успешно рубил его зябнущий ковбой-отчим. Исследовав чердачные сокровища и притомившись, узник антресолей присел к запыленному столику, взял тетрадь с карандашами и начал писать.

В этом доме все что-нибудь да писали – картины, прозу, стихи. Как многие в его возрасте, Антек предпочел стихи. Занятие оказалось таким увлекательным, что он продолжил его назавтра и угомонился только тогда, когда вся тетрадь была исписана. В эту пору к нему на свидание был в порядке исключения допущен родственник из провинции, собравшийся уезжать домой. Болтая с антресольным узником о том о сем, родственник открыл тетрадь и обнаружил там странные колонки строк. Спустившись вниз, родственник принес семье сенсационное сообщение о том, что Антек пишет стихи. Думаю, что в русском доме такое сообщение мало кого удивило бы, но у нас речь идет о чужой жизни. Для обитателей и гостей дома на рю Нолле «стихи» было словом магическим. Стихи – это еще не картины и не скульптуры, но уже нечто близкое к искусству, почти как музыка… Жанин пришла в необычайное волнение. Еще один поэт в ее доме! Чего-то в этом духе она ждала от своего Антека. И вот дождалась. Еще один гений. Значит, все было не напрасно.

Жанин без конца читала сама и давала читать окружающим эти сыновние опыты. И все признавали, не могли не признать, что это гениально. Жанин не успокоилась, пока стихи не прочел один из посетителей их дома, который был настоящий, профессиональный поэт – Пьер Реверди. Он подтвердил, что это совершенно феноменально.

– Сколько ему лет?

– Двенадцать. Еще нет тринадцати.

Реверди задумался:

– Да, феноменально. С этим надо что-то делать…

– Надо. Подумайте…

Жанин не оставила в покое Реверди, пока он не придумал, что они будут делать. Реверди покажет эти гениальные стихи своему другу, гениальному художнику Жоржу Браку и, если Брак согласится сделать рисунок для книжечки стихов, никакой издатель не откажется от такого уникального издания…

Французские биографы де Сталя цитируют стихи, но когда речь доходит до русских переводов… Молодая Ахматова была озадачена, познакомившись с французской поэзией сто лет тому назад, и легкомысленно сообщила, что уже тогда французская живопись съела французскую поэзию. Но может, и правда съела. Не нам судить… И все же…Обратите внимание на то, как русские переводчики состязаются в бесчисленных переводах все тех же двух, вернее, только двух, стихов – «Моста Мирабо» Аполлинера и Верленовского романса про дождик: вероятно, они только и кажутся русским единственно поэтичными…

Из строк малолетнего Антека чаще всего обращают внимание на его афоризм о стене, мужчине и женщине, хотя нередко цитируют и другие его стихи:

 
Я сын всего мира,
Гуляющий по Парижу.
Париж принял меня
Я его поглощаю и впитываю
Это наш взаимный Париж
Я брожу здесь и живу,
Я гляжу наяву
Вот иду я в Шатле
Всех спектаклей на земле
Я ищу тот ров бездонный
Куда сбросили Вийона
Прохожу я над веками
Чтоб свою найти судьбу
В жизни тех людей что проходили
По Парижу где иду.
 

Очевидно, что малолетний Антек уже о многом наслышан, что он считает себя обреченным на славу и живет в окружении гениев авангарда.

 
Я иду со своей невезухой
Со своей голодухой
Той что вертится
Так как круглая
Мой живот не круглится однако
Со своей голодухой иду
Со своей невезухой и хлебом
По далекой дороге под небом
И вина моя тоже длинна
Голодуха моя видна
Не унять ее даже хлебом.
 

Поэт Пьер Реверди показал стихи Антека великому художнику Жоржу Браку, и Брак позвал в гости молодого гения, к себе в парижское ателье, в гости. Брак обещал украсить сборник поэзии своим бесценным рисунком, и Жанин с восторгом писала сестре:

«Книга стихов Антека будет называться «Антресоль» и выйдет под псевдонимом Антуан Тюдаль. Это будет роскошное издание с цветной литографией Брака и оно выйдет (тъфу-тьфу не сглазить) до конца месяца».

Сразу два гения в одной семье… Это было большим утешением для бедной, угасающей Жанин.

Роскошное, дорогое издание стихов вышло в свет небольшим тиражом, и Жанин даже удалось продать несколько экземпляров среди друзей. Антек оказался вундеркиндом. После этого он прожил долгую жизнь, но как и большинство вундеркиндов, не превзошел своего чудесного детского триумфа… Помнится, у меня был как-то симпатичный наставник на ялтинском семинаре драматургов, довольно известный московский драматург. В нежном возрасте он написал пьесу, которую похвалил сам Горький. С тех пор он вырос, написал много пьес, которые были поставлены в московских театрах, но былой его триумф не повторился: Горького не было в живых, и никто больше не стоял на такой заоблачной вершине авторитетности…

Пожилой Антек и ныне живет в былом парижском ателье Никола де Сталя, но нет больше ни Брака, ни Сталя…

Впрочем, надо напомнить, что именно благодаря Антеку в жизнь Никола де Сталя тогда вошли (насколько вообще можно было войти в загадочный лабиринт этой жизни) несколько надолго задержавшихся рядом с нашим героем живых существ.

Первым из них оказался прославленный Жорж Брак. Он был больше чем на тридцать лет старше Никола, прошел большой путь от маляра и декоратора до почти, можно сказать, основоположника одного из моднейшего в XX веке живописных направлений. Рассказывают, что именно по поводу его картины, выставленной в салоне, удачливый критик сказал что-то про кубики, из которых Брак слагает свои образы. И вот, мол, пошло-поехало: кубики, кубизм…

Со времен Великой войны Брак несколько отдалился от главнейшего тогдашнего кубиста, от испанца Пикассо, но среди французов он оставался главным и сколько он всего напридумывал в живописи не беремся даже все перечислить.

Поскольку всякого художника историки искусства и маршаны-галеристы стараются в целях лучшего понимания, убедительной рекламы и успешного сбыта приблизить к какой-нибудь эпохальной фигуре, то и Никола де Сталя (который на самом деле стоит особняком и сам вполне эпохален), стараясь как ни то его квалифицировать, причисляют к браковскому окружению. И верно ведь, после истории с «Антресолью», отчим Антека Никола де Сталь, который уже был шапочно знаком по выставкам со знаменитым Браком, стал вхож к великому мастеру, заходил к нему в гости, беседовал с ним, почтительно разглядывал полотна и оглядывал мастерскую.

Понятно, что биографов не может оставлять равнодушным вопрос о том, как Брак влиял на молодого художника «своего круга». Уж наверняка как-то влиял. Хотя бы примером бесконечного труда. Примером вечного поиска. Или, скажем, примером философского отношения к трудностям, к скудости и неудачам… Между прочим, именно супруга Жоржа Брака Марселина предупредила однажды де Сталя, что бедность пережить еще не самое трудное: труднее пережить богатство. Вероятно, Никола принял это за шутку, за парадокс. Да и богатство пока не маячило на горизонте…

Сам Жорж Брак не раз бывал в доме на рю Нолле, но воспоминаний о нем не оставил. На радость биографам сохранились от тех времен дневниковые записи молодого Марка Ивера. Он был сыном доброго доктора Мориса Ивера, наблюдавшего в ту пору за здоровьем Жанин. Дневниковые записи всегда казались мне интересней и достовернее мемуаров, так что позволю себе процитировать эти записи юного докторского сына.