Текст книги "Жизнь пройти"

Что касается других территориальных приобретений, от которых зависят торговые и прочие связи с другими странами, в любом государстве присутствуют свои геополитические интересы – в чём заключается необходимое движение исторического процесса. На сей предмет, касательно России, уместно привести мнение мыслителя, вовсе не питавшего к ней дружеских чувств, но высказавшегося вполне беспристрастно.

«Ни одна великая нация никогда не существовала и не могла существовать в таком отдалённом от моря положенеии, в котором первоначально находилось государство Петра Великого. Никогда ни одна нация не мирилась с тем, чтобы её морские побережья в устьях рек были от неё оторваны. Россия не могла оставлять устья Невы, этого естественного выхода для продукции Северной России, в руках шведов, так же как устьев Дона, Днестра и Буга и Керченского пролива в руках кочевых разбойников-татар».

Таково суждение иностранца, некий взгляд со стороны – и взгляд непредвзятый, да ещё человека, грандиозные идеи которого перевернули всю жизнь в стране, о которой он отозвался столь справедливо. А написал это Карл Маркс.

И какие чудеса случаются в Истории! Опять каким-то разбойникам не даёт покоя Керченский пролив…

16.01

В восьмидесятые Игорь Шафаревич опубликовал статью, в которой впервые была затронута довольно необычная для страны с большинством русского населения тема о распространённой в ней русофобии (в самом деле, было похоже на то как если бы, скажем, в Израиле кто-то заговорил о проявлении там антисемитизма). Тогдашняя либеральная интеллигенция посчитала обозначенную им проблему надуманной: вот, мол, чудит наш академик…

Но учёный уже тогда хорошо знал, о чём он пишет.

Вот вам, пожалуйста: превосходный эрудит, небесталанный писатель, ловкий версификатор, лауреат множества литературных премий Дмитрий Быков, наконец, раскрылся: публично – и совершенно наглым образом! – обнаружил своё нутро в полном согласии с теми, кто утверждает, что было бы лучше во время войны сдать Ленинград немцам – тогда бы не было бы столько жертв (ну да, эти «теоретики», может, и приблизились бы к истине, если бы тогда у стен города, скажем, стояли бы англичане, но сдавать город немецкой армии, которая уже показала свою чудовищную жестокость по отношению к мирному населению, и игнорировать людоедские планы Гитлера?!).

И вот эрудит на полном серьёзе объявил, что только тот является истинным патриотом России, кто – русофоб и, следовательно, кто не русофоб – тот уже и не патриот; что не было никакой войны отечественной, а была на самом деле гражданская война сороковых годов и, например, генерал Власов – это герой, о котором он будет писать книгу для ЖЗЛ(!); что Гитлер совершил единственную ошибку, подвергнув уничтожению евреев, и, если б он не сделал этого, завоёванная им Россия стала бы страной свободной(!) и счастливой (?)…

Уж не провокатор ли он?

Вообще строить какие бы то ни было возражения этому психопатическому бреду – значит уронить себя. Скажу только, что высказал всё это… еврей. Да и вообще просто человек, которого теперь-то и на свете не было бы, если бы случилось то, о чём он возмечтал, ибо завоёванная Гитлером территория, стала бы довольно свободной от унтерменшей – от низких рабов третьего райха.

Какие же, однако, сюрпризы преподносит жизнь… Выходит, даже эрудиция и талант могут вполне уживаться с пошлейшей элементарной глупостью, граничащей с полным идиотизмом!

19.01

То, что современные украинские политики без конца твердят, что Крым «оккупирован» Россией – удивления не вызывает. Заявить обратное – значит не усидеть им наверху. Но есть у нас и соотечественники – не вполне ясно из каких-таких побуждений, – поющие ту же песню. Уж им-то утверждать, что Крым должен принадлежать Украине – верх бесстыдства.

И те, и другие делают вид, что не было «времён очаковских и покоренья Крыма», когда Россия – наконец-то! – избавила себя от вековых грабежей и унижений со стороны Крымского ханства. Когда разбойничье татарское племя не было загнано в резервации, но ему было позволено, как прежде, иметь своего владыку – хана Шагин-Гирея, который, кстати сказать, был зело непрост: лукав и переменчив. Добились от него лишь согласия, что он не будет союзничать с Портой. Ко всему прочему разрешалось селиться в Крыму армянам и грекам – поистине на этом этапе исторического пути русским уже было присуще вполне лояльное отношение ко всем нациям, с которыми их сводила судьба.

Нюансы взаимоотношений с ханом порой были забавны. Суворов однажды писал о нём Г. А. Потёмкину (25.07.1778): «Слух подтверждается часто произносимый, что он будто намерен отбыть в Санкт-Петербург. В отчаянностях его иногда помрачается дух, иногда и не трезв!..» И в конце письма добавил, что следовало бы «меры принять к достижению у него аудиенции для временного хотя успокоения его чувств».

Прочтёшь такое – и поразишься. Мирный договор с османами, подписанный в Кючук-Кайнарджи после жесточайшей войны на суше и на море, был непрочен. Порта не желала примириться с потерей Крыма, строила козни, попахивало новой войной… а тут – вполне мирные, этакие человеческие отношения с крымцами, ещё недавними смертельными врагами России! И во всём этом деятельное участие принимал Суворов – до мозга костей солдат, человек военный, но и дипломат, провидец, психолог.

Приходит в голову: как жаль, что жизненный путь его, закончившийся в 1800 году, не продлился ещё хотя бы на полтора десятка лет и богиня Клио не устроила ему встречу с Бонапартом на полях России! И тут невольно начинаешь сравнивать друг с другом двух великих полководцев. Прежде всего хочется начать с качеств воителя, призванного вести своих солдат к сражениям. Как они это делали? Как достигали в этом потрясающих успехов?

Первое.

Оба через край были полны неукротимого воинского духа, который вёл их к победам – и обоих обожали солдаты. Но тут есть различия.

Обращаясь к солдатам, Суворов говорил их языком, простым и понятным, доходящим до сердца каждого. Для него ничего не стоило, например, оказаться у костерка, и есть вместе с ними солдатскую кашу. И в этом не было никакой позы – это был его совершенно естественный порыв пообщаться, побыть рядом с братьями по оружию.

Наполеон умел очаровывать своих воинов вдохновенными речами, прекрасно осознавая их значение для солдат. Это было могучим средством достижения беспрекословной власти над сердцами тех, кого он звал на битвы. Однако… «Пушечное мясо» – это ведь у него вырвались такие слова в нечаянную минуту откровения (как заметно, что сказал это не просто полководец, но ещё и артиллерист!). И это он, не задумываясь, оставил свою армию погибать в России и понёсся в Париж… набирать новую. Это был суровый воитель, охваченный гордыней.

Невозможно себе представить, чтобы подобным образом поступил бы Суворов. В похожей ситуации он скорее погиб бы вместе со всеми, но не бросил своих солдат. И вообще различен сам тип военных действий с их участием: для Наполеона войны были в целом завоевательными, для Суворова лишь отчасти.

Тут надо сказать ещё вот о чём.

Почему в семилетней войне (1757–1763) русскими была разгромлена самая сильная по тем временам – вышколенная – прусская армия Фридриха II-го? Не в последнюю очередь потому, что состояла она из наёмников – солдат в этой армии был этаким нерассуждающим механизмом, его не считали за человека, а ей противостояла армия, основанная ещё Петром, состав которой был однороден: это были русские солдаты – и они побеждали, ибо стойкость и самоотверженность в бою, какая была у русских солдат, не достигается никакой муштрой по-прусски. И оплатой тоже.

Второе.

И Суворов, и Наполеон в критических ситуациях появлялись в самых опасных местах сражения с горячим желанием повести за собой. И в этом была не только отвага, но и вера в собственную неуязвимость, с которой и в самом деле повезло обоим: в ходе участия во всех сражениях каждый из них получил лишь лёгкие ранения.

В Бонапарте эта вера сидела с первых его испытаний. Это было во время первой атаки неприступной крепости Тулон, когда он был во главе штурмующей колонны и получил первое ранение. Было на улице Парижа, когда артогнём он разогнал несметную толпу восставших. Было это и в итальянскую кампанию, когда он со знаменем в руках повёл солдат на штурм Аркольского моста. Так было и в битве при Прейсиш-Эйлау, когда он долгое время недвижно стоял на кладбище под ядрами, отдавая приказы, а вокруг замертво падали офицеры и солдаты.

Такое присутствие духа не может не восхищать.

Казалось бы во всех этих переделках невозможно оставаться совсем уж неуязвимым. Но полученные им раны были не только не опасными для жизни – они были ничтожными. Вот как об этом упомянуто в биографическом труде академика Тарле «Наполеон»:

«Когда его тело после кончины обмывали, на нём нашли какието следы ран, о которых ничего не знали до тех пор (кроме следа от штыкового удара при штурме Тулона в 1793 г. и пулевой раны в ногу при Регенсбурге в 1809 г.). Очевидно, он в своё время скрыл об этих других ранениях, чтобы не смутить солдат в бою, и обошёлся тогда помощью ближайшего окружения, которому и велел молчать.»

В этом оба воителя были схожи. Суворов как-то даже с юмором относился к ранениям (он был ранен пять раз, в одном только Кинбурнском сражении получил рану в левую руку и картечью был задет бок).

Третье.

С юных лет естественным состоянием Бонапарта на всех этапах обучения был непрерывный, упорный умственный труд, питаемый ненасытным чтением и размышлениями – этому было подчинено всё (отсюда: добровольное одиночество и отсутствие развлечений, чему, впрочем, способствовали непростые обстоятелства жизни, связанные со смертью отца, когда семья на Корсике осталась почти без средств – и он, тогдашний 16-летний парижский юнкер взял на себя заботу о матери, братьях и сёстрах).

Воспитанник цивилизованной Европы, он не чужд был философии и даже пробовал заниматься беллетристикой (вот откуда умение писать замечательные обращения к солдатам и его речи, предназначенные для самой Истории). Он обладал цепкой памятью и полученный им внушительный объём знаний оказал ему неоценимую помощь в делах государственных.

Суворов тоже получил прекрасное образование, знания имел весьма обширные, отличался философским складом ума. Он и сам о себе как-то сказал, что о нём недостаточно судить лишь как о военном человеке.

Будучи первостатейным психологом, он прекрасно разбирался в людях. Вот, например, как в одном из его писем представлен характер его воспитанника: «ласков без коварства; твёрд без упрямства; скромен без притворства; основателен без педантства; приятен без легкомыслия; единонравен без примесей; расторопен без лукавства; проницателен без пронырства; искренен без панибратства; приветлив без околичностей; услужлив без корыстолюбия; решителен…».

Чтение такой характеристики юного офицера приводит в изумление. Приведена лишь малая часть из целой страницы, но какое роскошество! Целая кладезь премудростей, которые могли бы пригодиться даже специалистам двадцать первого века! Тут невозможно избавиться от восхищения: такова была Россия уже во второй половине века XIX-го!

Знаменитым Суворов стал после блистательно проведенной итальянской кампании. Но не вся Европа отнеслась к русскому полководцу с должным уважением – появлялось в печати немало измышлений. Так автор одной из книг пустился просто на дикую фантазию, нарисовав Суворова столь могучим и свирепым, что во время войны с турками он бросался на янычар, душил (!) их, отреза́л им головы и, собрав их в мешок, после вываливал их перед верховным начальством…

Должно быть, начитавшись подобных нелепостей, Наполеон наградил Суворова кличкой «варвар».

А этот «варвар» как раз в приказе по армии адресовал к солдатам такой наказ: «С пленными поступать человеколюбиво, стыдиться варварства.» Не как-нибудь иначе, но именно стыдиться!

Этот «варвар» говорил и писал на европейских языках (немецком, французском, итальянском) – так что в Италии он мог свободно общаться как с австрийцами, так и с итальянцами – ему не требовался переводчик. Этот «варвар», умудряясь сочетать чтение с воинской профессией, был большим книжником, свободно цитировал в письмах Сервантеса (которого очень любил), Мольера, Лафонтена, Вольтера, Руссо (то есть ориентировался в той культуре, которой не был чужд и корсиканец); ценил своих – Державина (с которым переписывался) и Сумарокова; прекрасно владел красочной, образной родной речью; знал великое множество русских пословиц и поговорок и даже мог экспромтом набросать стих – равным образом хоть по-русски, хоть по-французски. Его памятка для солдат, которую они заучивали наизусть («Разговор с солдатами их языком» – часть «Науки побеждать»), стала просто литературным шедевром, в котором обращает на себя внимание точное и феноменально краткое изложение. А какие там присутствуют наставления! Некоторые даже сделались поговорками, ушли в народ. Но главное – они застревали в сознании солдата. «Обывателя не обижай, он нас поит и кормит; солдат не разбойник.»

В каком искажённом освещении немаловажные события присутствуют во многих современных школьных учебниках истории – это вопрос. Но не менее прискорбно, что существуют у нас соотечественники, не желающие знать своей истории. И при этом вполне неплохо себя чувствуют.

22.01

С надеждой встретить, наконец, что-то добротное, прочтёшь в газете обзор современной прозы – и она, надежда, тут же испарится. Эти новые, если применить известное давнее характерное определение, «инженеры человеческих душ» сегодня перестали быть таковыми – душа-то как раз их мало заботит.

В этом деле, которым они занялись, бросается в глаза отсутствие профессионализма: ничуть не стесняются неряшливости в языке (возможно, проистекающей от торопливости успеть встроиться в очередь за какой-то премией) да ещё не гнушаются тем, что беззастенчиво переписывают друг у друга не бог весть какие «находки» (когда ты оказываешься в силу обстоятельств в толпе бегуших за подачкой – как же не воспользоваться такой, не сразу обнаруживаемой, хитростью?).

И о чём же они, болезные, пишут?

Тут очень похоже на рецидив заболевания столетней давности.

Начало ХХ-го века (ещё до Первой мировой войны) в Питере ознаменовалось разбродом в умах, глубоким упадком в интеллигентской среде. Цвет её, самая что ни на есть передовая часть общества, – писатели, словно сговорившись, вымучивали умопомрачительные произведения о сплошных мерзостях русской жизни. Распространился среди интеллигенции некий род болезни: видеть только плохое и со сладострастием в нём копаться – что-то вроде мазохизма. Что ж, окно в Европу давно было прорублено. Уж не залетела ли новомодная идейка на берега Невы из гниющего Парижа? Это было и в самом деле какое-то болезненное поветрие, охватившее умы даже талантливых авторов. Являлись на свет химерические создания, словно одной и той же рукой написанные: «Мелкий бес» Сологуба (1907), «Крестовые сёстры» Ремизова (1910), «Уездное» Замятина (1912), «Петербург» Белого (1913)… От этого повального, иначе не назовёшь, коллективного психоза не устоял даже прекрасно знавший жизнь крестьянского народа Бунин, написавший «Деревню», которую сам же и резко осудил позднее – в эмиграции.

Вот и сегодня странная болезнь повторяется – точнее сказать ещё продолжается с девяностых годов с лёгкой руки сорокиныхпелевиных. Ловкие авторы сделались коллекционерами всевозможных мерзостей с откровенной циничной жаждой, что за это похвалят.

23.01

Вызывает недоумение из передачи в передачу на ТВ – при обсуждении насущных дел – повторяющаяся этакая стойкая боязнь высказаться за какой бы то ни было запрет со стороны вполне здравомыслящих людей, которые всем этим напоминают девушек, боящихся потерять невинность. Происходит какая-то странная аберрация: участники дебатов, вовсю поносящие либералов, как чёрт ладана страшатся показать себя в чём-то консерваторами, тем самым говоря, что вот, мол, и мы тоже есть самые настоящие демократы.

Но ведь сколько стоит человечество, разумные запреты какихто вещей существовали всегда – этим поддерживался иммунитет общественной формации, охраняющей себя от вирусов разрушения. Ибо какой-нибудь нездоровый пример является заразительным, влияет на умы, вербует себе сторонников – особенно касается это молодёжи, которая, по незнанию или по глупости, может попасть как карась на крючок.

И вот вполне нормальные и неглупые люди отчего-то стесняются того, чтобы наложен был запрет на бесстыдный, наглый – да ещё и бездарный! – киношный пасквиль, очерняющий блокаду. Эти вполне нормальные люди почему-то не вспоминают, что даже в насквозь либеральной старушке Европе существует полный запрет, например, на отрицание холокоста. Почему же и нам не взять да и запретить гнусную чепуху, оскверняющую ужасную человеческую трагедию?!

Ведь тут очередной наглядный пример для прочих охальников (которых развелось нынче множество – как клопов у плохой хозяйки): не бьют по рукам, не запрещают – значит можно и дальше продолжать свои грязные делишки. Можно не в клозете спеть любезную для своего сердца песенку, а безнаказанно вещать на публику, какой есть герой генерал Власов и какой душка Гитлер.

Поистине удивительно, отчего уважаемые, компетентные люди стесняются противостоять вакханалии вседозволенности? Да неужто из опасения отечественных и забугорных воплей о нарушении свободы творчества? Плевать на эти вопли. Речь идёт не просто о состоянии культуры, но о её выживании. Нам надо опомниться, обратиться к простым вещам: ведь не позволяем мы, скажем, гадить в подворотне!

Отчего бы вам – таким невозможно стыдливым – поучиться у тех, самых правильных, первых советских демократов, которые составляли «цвет нации» в октябре 1993 года? Когда известные всей стране творческие личности подписали коллективное письмо Ельцину («Письмо сорока двух») с призывом «Раздавите гадину!» (Гадиной у них тут оказался вышедший из повиновения перед Ельциным Верховный Совет!) И славный полудиссидент в прошлом Аксёнов подал голос: «Этих сволочей надо было стрелять!»

Совершилась тогда наша отечественная беда: новая – советская – интеллигенция повторила подвиг старой, дореволюционной, жаждавшей разрушения существующего порядка. О том, что за её призывами неизбежно последует хаос, в их головах не присутствовало ни малейшего на этот счёт опасения.

Какие же требования были в этом, теперь уже печально знаменитом, письме?

Вдумайтесь, стыдливые: «закрыть (!) газеты “День”, “Советская Россия”, “Литературная Россия”, “Правда”, телепрограмму “600 секунд”… признать нелигитимным (то есть разогнать – Б.С.) Съезд народных депутатов и Верховный Совет Российской федерации». Что случилось? Отчего же это закрыть-запретить? Да вот потому что там печатают и говорят с точки зрения новоявленных демократов не то, что, как им кажется, нужно – только и всего.

Как ни посмотреть, выступление это было позорное.

А теперь те, кто аплодировал тогда чудовищным призывам, шарахаются от понятных, просто необходимых, запретов? А другие стесняются им перечить? Да ведь во всём этом проявляется пошлое лицемерие.

Требования тогдашних подписантов, сквозившая в них ненависть – всё это просто поражает. Как же они – писатели, интеллигенты, «совесть нации» – дошли до такого?

Думаю, тут всё просто – тут чистая психология. Настрадавшись от «гадины» (за то, что кто-то вынужден был в своё время вымучивать «датские» стихи, славящие вождей, как, например, Окуджава; что кто-то жаждал, но, понятное дело, не мог писать всё, что взбрендится – как там, у них, в обожаемом свободном мире, – а писал, что требуется), настрадавшись и теперь прийдя в эйфорию от того, что теперь всё разрешено, всё можно, – они теперь за прошлые унижения мстили ей, этой «гадине». Тогда как мстить-то надо было бы… себе.

24.01

Пятнадцать лет прошло с того ужасного дня, когда наш сын Кирилл погиб. А я вот зачем-то ещё живу. Кто-то может попенять, что думать так – «зачем-то живу» – богопротивно, но я не могу избавиться от мысли, что надо бы наоборот: жить ему – здоровому, красивому, хорошему, умному – а не отцу его, ушибленному мировой скорбью.

Сын сам ушёл из жизни. Почему?! Этот жестокий вопрос навсегда останется больным, неразрешимым, непосильным для нас, его близких: отца, матери, сестры, знающих лишь, что решающую роль в этом сыграла вынужденная эмиграция. Теперь останется только память о нём – частица его души, след его карандаша и кисти, передающих его несравненное ощущение красоты этого – отвергнувшего его – мира.

За год до трагического выстрела Кирилл от щедрой души своей привёз подарок отцу – чего ему не забыть теперь уж до самой смерти – к очередному дню рождения: открытку с изображённым на ней именинником, сидящим у моря. Открытка была вся исписана стихотворными поздравлениями по-французски (ему были известны французские стихи отца). Там было задушевное приглашение бывшему моряку: присесть на песок у воды, закурить трубку с капитанским табаком, слушать шум моря, подчиниться течению времени и природе – целомудренной, лишённой эмоций; припомнить свои долгие плавания по морям, на какие земли ступала нога скитальца и знать, что никогда не будет горькой на вкус морская вода; подняться, пойти к воде, окунуться – и обрести свежесть чувств в этой переливающейся всеми мыслимыми цветами среде, и понять, что ты свой здесь, в этой солёной воде, что ты – истинный моряк, не по профессии, по душе, что это она – стихия морская – тебя родила.

И всё это написал мне он, молодой человек, по морям не плававший.

Читать всё это теперь – мука мученическая.

25.01

Сто лет назад – 24 января 1919 года – в полном соответствии с узколобыми представлениями большевиков о том, что казаки – это не народ, а враги, охранители царского режима, – была запущена директива Свердлова о массовом терроре против казачества с такими чудовишными методами (взятие заложников, повальные расстрелы и т. п.), что они были – словно под кальку! – повторены лишь позже, во время германского нашествия. Но немцыто были всё же враги, завоеватели со своей людоедской логикой. А тут были, казалось бы, с в о и – тогдашние правители России!

Это чудовищное избиение по существу собственного народа не может быть забыто!

И вот – реальность. Публикуются статьи в газетах, продолжаются разговоры в этих самых телешоу, часто вспоминают и о холокосте, и о геноциде армян… Но об уничтожении казачества как-то не вспоминают, не доходят руки…

26.01

Когда слышишь, что не какой-нибудь там бойкий журналист, жаждущий популярности, а сам премьер министр страны заявляет, что наше телевидение – лучшее в мире или, например, какая у него есть любимая рок-группа, – возникает мысль, что не того туда посадили.

Вот надо же – про телевидение и рокеров он что-то знает, а что проведенная им пресловутая оптимизация нанесла страшный урон хоть как-то налаженной системе медицины и образования по всей огромной стране – об этом он не слыхал? И то, что в доверенной ему стране миллионы людей живут ниже прожиточного уровня, – ему неизвестно?

Опять-таки по ящику, то есть всенародно, не моргнув глазом, он объявляет, что экономика у нас стабильна. Это как же у человека, стоящего у руля, срываются с языка подобные слова, когда стабильной в стране остаётся бедность! Когда для поддержки пенсионеров не у самых богатых изымаются лишние доходы, а как раз у тех, кто бьётся за выживание!

Оказывается, его это мало заботит… Какой же такой он жаждет популярности – и у кого? Да как раз у владельцев телеканалов его любимого телевидения и этих лабухов, которые – и те, и другие – есть далеко не весь народ. Ну да, самое время стать ему теперь очередной звездой попсы.

Сия печальная реальность неизбежно приводит мысль к президенту, у которого ведь немало всевозможных советников. Но недостаёт тех, кто специализировался бы подбором кадров – целенаправленным поиском честных, способных, болеющих за дело, профессионалов. Чтобы прирастали к делу не те, кто по случаю оказался рядом и даже помог тебе в чём-то, а те, кто талантлив – а уж таковых в России всегда хватало.

27.01

В этот день, 75 лет назад, была прорвана блокада Ленинграда. Дядя Миша, брат моего отца, всю блокаду проработавший на заводе и сильно к концу её отощавший, умер вскоре после освобождения города.

В эти 900 дней накопилось несметное число умерших от голода. Кроме огромного Пискарёвского, на других городских кладбищах остались специальные захоронения жертв блокады.

Трудно было найти семью, которой не коснулась бы всенародная беда. О некоторых трагических историях, случившихся в семьях моих университетских коллег, я уже писал в своём романе.

Судьба меня хранила от этого испытания, но когда в семидесятые я писал свой блокадный рассказ (День до вечера), во мне кровь стыла от потрясения – и оно должно было непременно сказаться в повествовании. И уж как я надеялся, что рассказ будет опубликован именно в городе, пережившем такую катастрофу! Но того чувства – потрясения – почему-то не испытывал ни один редакционный работник в ленинградских журналах! И дело было вовсе не в качестве написанного (которое много позже будет оценено по достоинству) – а просто там сидели люди, озабоченные какими-то другими заботами. Подобная странность была удивительна: в таком городе – как-никак в бывшей, весьма культурной, столице Российской империи! – царила в этой сфере какая-то, насквозь провинциальная, круговая порука.

А напечатала рассказ (после долгого унизительного футболизма в городе на Неве) Москва – причём практически мгновенно, как говорится, с первого предъявления.

Сегодня, в такой памятный день, ТВ выбросило анонс о демонстрации нового кинофильма, посвящённого блокаде. Вообще меня чаще всего просто тошнит от современных киноподелок – и, когда выпадет такой случай, как правило, уже на начальных кадрах я отказываюсь от продолжения. А тут – блокада… Ведь достаточно хоть одной фальшивой ноты, чтоб перестать смотреть…

Но этого не случилось!

Неплохой сценарий, впечатляющие кадры блокадного города… И даже не игра персонажей, а, по Станиславскому, просто жизнь человеческая в тех суровых буднях.

Слёзы наворачивались.

А каково исполнение песенки в госпитале!

И пусть даже в лицах девочки и мальчика не так уж заметны следы истощения. Но что тут поделаешь… Не морить же было при сьёмке голодом сих малых «актёров».

29.01

События XIX века выбросили из Франции волну эмигрантов, бежавших от революции в Россию. Выбор французов был не случаен: в любой другой стране Европы, окажись они там, надо было бы осваивать чужой язык, а тут в той среде, куда они попадали, сплошь говорили на их языке!

Вот оно так и пошло́: в детстве домашний гувернёр у Александра Пушкина был граф Шамфор, затем для всех учеников в замечательном Лицее – месье Будри. По-французски Саша говорил лучше, чем по-русски – и немудрено, что лицеисты наградили его кличкой «француз». Будто некая злая ирония затаилась в этом вполне заурядном эпизоде: случилась чуть ли не какая-то предопределённость и само данное юному поэту прозвище сделалось роковым. Вель именно француз убил его на дуэли – да ещё тот, которого попервоначалу Пушкин, всегда любивший всё французское, по доброте своей, ввёл в свой дом – и вышло так, что даже породнился, невольно став его свояком.

Тут приходит в голову нечаянная горькая мысль: не будь тогда в империи такого сильного увлечения Францией и всем французским, Россия не потеряла бы своего поэта, который был в расцвете сил и мог бы подарить ещё народу замечательные произведения.

Каков же он был – этот молодой блестяший аристократ Жорж Дантес?

То, что уже более чем известно о нём по прошествии многих лет, – это был далеко не лучший представитель человеческой породы.

Когда десятилетний Саша поступил в лицей, Жорж ещё не родился. Рождённый в 1812 году, француз прибыл «на ловлю счастья и чинов» в страну, победившую Наполеона в недавней войне. С Пушкиным он познакомился в 1834. В столице империи молодой красавец появился в том славном возрасте, когда в голове ещё гуляет хороший сквозняк. И у обладателя той головы, надо сказать, душевные качества не отличались высоким уровнем.

С первых шагов на новом поприще француз позабыл о своём положении гостя, сразу попав в столичный бомонд. Он был просто везунчик: будучи совсем без средств, он обрёл высокого покровителя да ещё помог ему случай познакомиться на балу аж с царской четой и это увенчалось тем, что император пожаловал ему офицерский чин – и он был принят в гвардию! Интересы его были ограничены. Лишённый забот, он занят был только собой, придерживался весёлого образа жизни и вёл себя так, будто он находится в Париже… Надо ли тут удивляться тому, что в тот роковой день понимание «на что он руку поднимал» ему было недоступно и что у него «в руке не дрогнул пистолет»? А уж о чём накануне они меж собой толковали, «папаша» барон Геккерн и, обожаемый им, его приёмный сын Жорж, – о том мы никогда не узнаем.

Трагический итог известен: чужак, пустая холодная душа, безмозглый пришелец в стране, столь ласково принявшей его, ни на минуту не усомнился лишить её национального поэта – к тому же, кстати сказать, человека, который ему самому не сделал ничего плохого и какое-то время оставался к нему доброжелателен. И чем же платил француз за добро?

А везунчик Дантес, обласканный самим царём и царицей, танцевал на балах, где довольно развязно вёл себя с женой Пушкина – откровенно за ней волочился. Когда возникла первая реальная угроза дуэли с поэтом, пару недель ушло на раздумья с «папашей» – и было принято решение срочно жениться… на сестре Натальи Гончаровой! Почему вдруг?! Так он же истый француз… Несложно догадаться о логике бонвивана: «Что ж – породнимся, будем жить рядом. Там, глядишь, с Наташей сойдёмся…».

И в самом деле! Ведь так и вышло: возобновились не только ухаживания, но наглые приставания!

Пушкин оказался заложником безвыходной ситуации.

Какая трагическая нелепость! Вышло так, что Николай I-й из благих побуждений приблизил к себе поэта – и тем самым, пусть даже непреднамеренно, погубил его.

И погублен он кем? Сей юнец, оставаясь на родине, так и остался бы никем (последующая его карьера не в счёт – ей как раз помогло его четырёхлетнее пребывание в России).

Вот же она – извечная русская наивность. И простота, которая, как говорит наша пословица, хуже воровства. «Из далёка, подобный сотням беглецов», приезжает в Питер смазливый бедняк-французик. Разнеженный столичный высший цвет во главе с самим царём – все очарованы им, всячески ему благоволят: его балуют, он получает приличное содержание (за что же – ведь он ещё не успел даже послужить там, куда его определили, – за красивые глазки?). Да возможно ли подобное в любой другой стране?!