Текст книги "Жизнь пройти"

Вспоминается чья-то горькая шутка по отношению к современным кинорежиссёрам: теперь таких не делают. Теперь уж наберётся целая толпа киношников, сознание которых насквозь поражено такого рода химерами, будто в их бедных головах поселились кафкианские тараканы.

9.04

Карен Шахназаров – со всей очевидной ответственностью болеющего за дело специалиста – заявил по телевидению, что в нынешнем отечественном кинопрокате крутится подавляющее большинство (примерно 5:1) кинофильмов американской продукции. Отчего же эта – абсолютная дичь! – происходит?! И вот он, человек не посторонний, хорошо знающий проблему, – отвечает: процесс контролируется американскими компаниями!

Это что ж получается? Страна великой культуры в области самого массового из искусств сделалась этакой колонией заокеанского монстра, давно уже демонстрирующего все признаки вырождения?!

Увы, не прозвучало из уст славного кинорежиссёра, кто именно со стороны России причастен к сему пресловутому «процессу», – ведь существуют же у нас какие-то конкретные организации и персоны, причастные к очевидному безобразию, которое, между прочим, осознаётся и которому пытаются противостоять даже в европах…

19.04

Живёт на земле человек вроде меня… и, будь он в любой точке планеты, не может избавиться от сознания, что он – часть природы.

Вот же и я сподобился, ни больше ни меньше, шпионить за той нашей славной соседкой, которая показывается в ночном небе при хорошей погоде. Мне всё хочется лицезреть её в полнолуние ещё не поднявшейся высоко в небо скучным, холодно светящимся диском, но поймать её в ту минуту, когда она только-только возникнет над самым горзонтом огромным, тёплым, желтоватым, таинственным шаром.

Но чёртова погода на корню уничтожает мой порыв. Ещё вчера видел я её, слегка усечённую, – но лишь почти в зените. Ибо небесная канцелярия не удосужилась разогнать облака, когда луна была над чертой горизонта.

Увы, сегодня опять та же история. Боюсь, то же будет завтра.

22.04

Антон Чехов, не достигший ещё и тридцати лет, испытал серьёзный кризис, который около этого возраста посещает мыслителей и который, как ни странно, для многих людей, знавших этого неистощимо весёлого человека, по нему был мало заметен. Тем не менее, в существовании в то время у писателя душевной смуты сомневаться не приходится. О ней, мне кажется, никому не удавалось сказать так проникновенно, как сказал он сам.

Это было время мучительных раздумий о смысле жизни, след которых неизменно отражался в творчестве. Началось это ещё летом 1887 года, отзвук проявился в рассказе «Счастье», а в конце этого года обуревавшие его чувства и мысли вылились в пьесе «Иванов». Затем был год 1988-й – едва ли не самый обильный по количеству написанных им писем, которые несомненно служили ему некоей отдушиной. Не оставляли мучившие его вопросы: зачем она, жизнь? отчего жизнь такова, какова она есть? Всё это наложило свой отпечаток на его произведения, написанные в том году: «Сказка», «Степь», «Огни», «Именины». Во многих диалогах своих персонажей писатель в сущности спорил с самим собой в поисках ответа. Всё это отразилось и позже – в повести «Скучная история».

Круги размышлений о жизни – своей и чужой – возвращали его к пережитому в славную пору юности, когда так трепетна была свежесть чувств. В коротком рассказе «Красавицы» изумительно показано влияние женской красоты на всех, кто её лицезреет. Вот, например, замечательно переданное Чеховым совершенно неожиданное, навеянное обстановкой в гостях за самоваром, ощущение подростка:

«Я уже не помнил о степной скуке, о пыли, не слышал жужжанья мух, не понимал вкуса чая и только чувствовал, что через стол от меня стоит красивая девушка.

Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжёлую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределённая, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдём. Дедушка тоже сгрустнул. Он уже не говорил о толоке и об овцах, а молчал и задумчиво поглядывал на Машу.»

26.04

Спустя, можно сказать, целую жизнь, сподобился я перечитать «Степь» – и едва смог подавить подступивший ком к горлу, чуть не заплакал: в очередной раз – но теперь ещё и как-то по-другому – поражённый тем, что прочёл.

Сама по себе степь, присутствующая в повести, настолько мне знакома, что я тут же узнаю́ мельчайшие подробности её описания. И ощущения сомлевшего от зноя путника, оказавшегося гдето рядом, возле струйки бьющего из-под горушки родника, – узнаваемы мной до озноба. «Егорушка услышал тихое, очень ласковое журчанье и почувствовал, что к его лицу прохладным бархатом прикоснулся какой-то другой воздух.» Ведь тут каждое слово, что называется, на вес золота: прикоснулся… другой… воздух… !

И до чего же близко и понятно вот такое: «Хорошая, весёлая мысль, застывшая от жары в мозгу о. Христофора, после того как он напился воды и съел одно печёное яйцо, запросилась наружу.» Мысль… запросилась наружу!

Священник этот – фигура инересная. Он сам весело рассказал слушателям о своих первых шагах в постижении наук, где проявились его способности. А мальчику, по случаю оказавшемуся вместе с ним в поездке он сделал такие наставления:

«…Смотри же, учись со вниманием и прилежанием, чтобы толк был. Что наизусть надо, то учи наизусть, а где нужно рассказать своими словами внутренний смысл, не касаясь наружного, там своими словами. И старайся так, чтоб все науки выучить. Иной математику знает отлично, а про Петра Могилу не слыхал, а иной про Петра Могилу знает, а не может про луну объяснить. Нет, ты так учись, чтобы всё понимать! Выучись по-латынски, по-французски, по-немецки… географию, конечно, историю, богословие, философию, математику… А когда всему выучишься, не спеша, да с молитвою, да с усердием, тогда и поступай на службу. Когда всё будешь знать, тебе на всякой стезе легко будет.»

Кроме всего прочего, в этой красочной речи отца Христофора ясно проявилась одна вещь: сколь высокий уровень образования существовал в России в конце ХIХ-го века!

А что же степь?

Знакомо до боли и то, как живёт степь в июльские вечера. Но теперь вот я – сын степей, судьба которого однажды оказалась накрепко связана с морем – это я, в своё время проведший в открытом океане более полтысячи дней и ночей, с абсолютным доверием и пониманием прочёл вот это: «О необъятной глубине и безграничности неба можно судить только на море да в степи ночью, когда светит луна. Оно страшно, красиво и ласково, глядит томно и манит к себе, а от ласки его кружится голова.»

Повесть (со скромным подзаголовком «История одной поездки») – это ведь настоящая энциклопедия русской жизни, русской природы, русского характера, тогдашних жизненных примет быта: лишь в одной – четвёртой – главе поместилось роскошное собрание разнообразных типов степного народа. У Антон Палыча – этого внука крепостного крестьянина воронежской губернии, внука, выросшего в провинциальном Таганроге, – оказалось столь глубокое знание народа, что ему – этому знанию – позавидовал бы исходивший всю Россию и много чего повидавший босяк Алексей Пешков.

А каковы чудеса наблюдательности и одновременно поразительное угадывание самого нутра человеческого!

«Есть люди, об уме которых можно верно судить по их голосу и смеху.»

Какое тонкое чутьё душевных переживаний, передаваемое потрясающе коротко!

7.05

В конце своего земного бытия человеку думающему закрадывается в голову неизбежный вопрос: что же есть самое главное, что ты испытал в жизни?

И тут же невольно съезжаешь к тому, что неотвязно присутствует в сознании: к дню сегодняшнему.

Разочарование – вот что донимает меня последние годы. И мучит даже не самая что ни есть больная загадка: зачем ты? и зачем всё то, что ты видел в жизни?

Мучит, казалось бы, простая житейская вещь: воспитывал сына быть добрым, быть честным и вроде достиг желаемого: Кирилл был не способен ни на ложь, ни на подлость. И всё это ему стоило жизни – не смог он выдержать столкновения с жестокой реальностью.

Выходит, здесь есть и моя вина?!