Текст книги "Жизнь пройти"

Терентий Порохов

Вышибли его с пятого курса юридического факультета с таким шумом, что слух о том, перепрыгивая с одной сопки на другую и даже через бухту Золотой Рог, эхом покатился по приморскому городу. Ну а весь курс университета, разумеется, – кто с сожалением, а кто и со злорадством – судачил об этом со всеми подробностями: какой-нибудь студент, для чего-то оглядываясь и понижая голос, мог с дотошной обстоятельностью изложить факты.

Уж потом, когда страсти поутихли, случай этот и вовсе превратился в одну из многих других легенд, до которых так охочи студенты. И вот уж выходило, например, так, что Терёха, Порох – и бог знает какими награждённый ещё прозвищами – Терентий Порохов самовольно принял экзамен почти у целой группы первокурсников и всем ставил пятёрки. Де мол, сперва он послал кого-то за водкой, «для солидности» перелил её в казённый графин и экзамен принимал, отхлёбывая прямо из горлышка.

На самом деле всё было проще и будничнее: заболел преподаватель и Порохова, как раз чего-то выяснявшего в деканате, попросили сообщить той группе, что экзамен переносится. Как потом объяснял виновник происшествия, ему просто стало жаль и «грызунов» (таким прозвищом он наградил первокурсников), и деканат – поэтому он принялся экзаменовать незадачливых юношей. Но, как известно, жалость унижает того, кого жалеют: староста группы оказался бдителен, заподозрил неладное и, конечно же, стукнул куда надо – так что новоявленный экзаменатор успел немного. Однако, этого вполне хватило, чтобы его исключили – разве может человек с подобными замашками в будущем сделаться юристом?

Сокурсники безуспешно пытались выручить пострадавшего. Но на удивление всем сам он к собственному изгнанию отнёсся спокойно. Легенда приписывает ему такой стишок, сочинённый по случаю:

 
Ах, такого со мной делать было не надо –
ах, поступили со мной очень строго!
Но… меня не гложит тревога.
Всяких дел передо мной – громада!
Передо мной – в жизнь Большая Дорога!
 

Более того, он ещё стал утешать своих, переживавших за него, однокашников. И в завершение этакой душещипательной «проповеди» произнёс следующие слова: «Надо всегда надеяться на худшее, а ежели будет лучше – тем лучше!» Его тут же резонно спросили: разве то, что произошло с ним теперь, – не самое худшее, на которое и надеяться не стоило?

И тут он всех огорошил.

– А почему же, собственно, худшее?

– Постой-постой, – вмешалась высокая краснощёкая девица из его группы, которая по неким, известным только ей, причинам хотела, чтоб Порохов оставался учиться дальше. – Значит, ты утверждаешь, что исключение из университета (с последнего курса!) из-за нелепой выходки для тебя совсем не худшее. Тогда получается, что худшее положение достаётся нам всем, заканчивающим уневерситет?!

Известно, что женская логика имеет свои законы, и Порохов рассмеялся.

– Я этого не говорил. Тем не менее, для некоторых окончание университета – вариант безусловно худший. По сравнению с отсутствием вообще у них высшего образования. Если бы таких заблаговременно изгоняли, то для них это было бы как раз благом, хотя, разумеется, они сами так ничего бы и не поняли…

Девушка выпучила глаза и выразительно постучала себя по лбу.

– Нет, вы только послушайте что он говорит! Только послушайте!

Она безнадёжно махнула рукой, повернулась, было, уйти и вдруг замерла на месте – её осенило! И она воскликнула с горящими глазами:

– Так ты, выходит, относишься к этой категории? К тем, для которых, как ты говоришь, исключение из вуза есть благо?!

Порохов скромно улыбнулся.

– Ну да. Только я сам понимаю это. В таких делах обыденные мнения ничего не значат – они бессмысленны. Здесь важно одно: состояние души.

Девица взорвалась от возмущения.

– Слышите?! Состояние души! Да тебе в духовную семинарию надо!

– Я сам себе духовная семинария, – с важностью изрёк Порохов.

Краснощёкая, пылая, удалилась. Да и оказавшиеся при сём уже начали расходиться, посмеиваясь. Но те, кто остался, хотели всё же ещё послушать эти его завиральные речения. Порохов пошёл навстречу их желанию.

– Братцы, всё очень просто: всякий человек может быть счастлив из-за одного только состояния души – будь он министром или дворником, учёным или сторожем на бахче. И несчастлив по той же причине. Вот возьмите, например, йогов. Они в совершенстве владеют как телом, так и своей нервной организацией – сиречь душой, если позволите. И они владеют собственным счастьем. Но йоги исповедуют целую систему, в которой заложен тысячелетний опыт. Ну а по всей земле-то существуют же, я бы сказал, йоги от природы, которые ничего не знают об упомянутом учении, но остаются сами для себя счастливыми…

Объяснив это ошеломленным слушателям, Терентий навсегда покинул высшее учебное заведение, чтобы смело ступить на Большую Дорогу жизни.

Первым делом пошёл он устраиваться на работу в милицию – как-никак, хоть и недопечённый, но ведь немало проучившийся юридической науке человек. В кадрах его спросили, партийный ли он. Расправив грудь, Порохов поднялся со стула, поднял над головой сжатый кулак – как это делают интернационалисты во всём мире (дескать, но пасаран!) – и торжественно провозгласил: «Народ и партия – едины!» То ли кадровик попался весёлый, то ли всего-навсего в этот день у него было хорошее настроение – а может, он просто привык к таким штукам, но он спокойно сказал необычному посетителю: «А у тебя, видать, не все дома, парень. Шёл бы ты подобру-поздорову.»

После милиции была конфетная фабрика, но там он проработал чуть больше недели. На фабрике получился митинг в защиту Вьетнама (вот же, надо полагать, проклятые империалисты, едва прослышав про сей конфетный протест, затрясутся от страху и учинят позорную ретираду). Ораторы выступали по бумажке, должно быть, трудно было говорить – жара стояла страшная (а может, и по другой какой причине). Порохов всё ошивался возле импровизированной трибуны и просил сло́ва – ему не давали, потом махнули рукой (жара!), и он поднялся на помост.

Впоследствии объявили народу, что казус с оратором приключился от этой самой жары – ну вроде теплового удара, когда как будто всё нормально, а человек не в себе.

Вместо вступления Порохов уточнил, что уже несколько дней он хотел довести до сведения славного коллектива трудящихся, но возможности не было – не собирать же ради этого митинг! Ну а теперь случай представился: есть митинг, все в сборе. Да, товарищи, агрессия – это никуда не годится, надо её заклеймить и пригвоздить, но, товарищи, – в нашем ларьке в такую адову жару нет пива!

Собрание зашумело, а хулигана стащили с трибуны. Происшествие подпортило настроение очередным выступавшим – и ораторы путались.

Что касается Порохова, то с фабрики его, разумеется, попёрли.

Но не такой он человек, Терентий, чтоб впасть в уныние. Устроился он грузчиком на ликёро-водочный завод. Но скоро повздорил с давно здесь работавшими, которые иногда устраивали себе такое «развлечение» (и, надо сказать, получалось это у них мастерски): шарахал сей «специалист» кулаком по донышку закрытой коньячной бутылки – и горлышко отлетало напрочь, а с ним и содержимое выскакивало на пол… Но высшим шиком считалось «уронить» полный ящик водки для интереса – сколько бутылок кокнется? (После они списывались «на бой»). Когда Порохову довелось увидеть такое, он задумчиво, вопреки веселью своего окружения, так сформулировал свою мысль:

– Однако, не так жалко продукта, как вас жаль. Дикари вы и недоумки, такие вы есть и всю жизнь свою будете. Азиаты!

Может, ничего и не было бы и новые его сотоварищи всего лишь посмеялись бы его словам, но тут опять эта жалость, да к тому же среди грузчиков было двое корейцев, оскорбившихся «азиатами» – словом, Терентия побили. В результате именно его и уволили за «беспорядки на производстве».

В дальнейшем туго пришлось Прохорову: работы найти не мог и жить было негде. Как-то на автобусной остановке познакомился он с маленькой кореянкой, которая сдавала комнаты. Он пообещал ей заплатить попозже и поселился у неё. Женщина жила без мужа с узкоглазенькой дочкой-малышкой. Одну комнату занимал морской офицер с женой, в другой поселился Терентий. Пожил он так какое-то время, а потом как-то само собой получилось: перешёл он на хозяйскую половину и пробыл там целые сутки. А потом уж хозяйка сама стала к нему заглядывать. Бывало, положив голову на его широкую грудь, она быстро и горячо шептала что-то на своём языке – то ли молитвы какие свои, то ли ешё что – он не спрашивал. Так и жил потихоньку, перебиваясь случайными заработками: продавал, например, лотерейные билеты или торговал пирожками от какой-нибудь столовой.

И вдруг совершенно случайно ему удалось поступить матросом на поисковое судно и уйти в море.

Как уже можно догадаться, это был его первый и последний рейс.

В долгом плавании – то ли от излишней скуки, то ли ещё от чего – Порохов стал готовить брагу из виноградного или яблочного сока, которые имелись в судовой артелке. Продукция получалась высшего качества. В один прекрасный день, применив известный закон единства противоположностей и детективный метод, капитан уловил связь между весёлым состоянием не только матросов, но ещё и кое-кого из штурманов, – и специфическим запахом, гуляющим по пароходу. Долго выяснять причину не пришлось, и Порохов был приглашён наверх – пред очи самого́. Терентий сказал, что занимался этим делом исключительно из сострадания к ближним, переживающим тяготы морской жизни; что никого из тех, кому он помог переживать, он называть не будет; что только он сам кругом виноват и наказывать надо его.

В итоге было запланировано общесудовое собрание.

Но тут Порохов выкинул новый номер: он… исчез. Да-да, среди ночи (надо добавить – тропической ночи: над мачтами была распахнута чёрная, в алмазах, бездна; дело было в открытом океане, южнее Японии) его хватились – и нигде не нашли.

Что пережил капитан – одному Богу известно, но он нашёл в себе силы приказать лечь на обратный курс. И совершилось чудо (благо ушли недалеко): через час с небольшим хода – всё это время на ногах была вся команда – пропавший был обнаружен почти прямо по курсу, фрукт сей лениво болтался на поверхности штилевого моря.

Этот случай затмил всё – прежние подвиги бедолаги были забыты. Спецкомиссия во главе с судовым врачом определила у Порохова опасные шизофренические наклонности, и за ним было установлено постоянное наблюдение до самого порта. Судовая же молва утверждала, что Терентий сиганул за борт, допившись до белой горячки.

Будучи членом экипажа в том рейсе, вместе со всеми я тоже переживал происшествие – меня магнитом тянуло с глазу на глаз потолковать с Пороховым. И как-то я поймал момент, вызвал его на разговор. И вот что от него услышал.

– Ну, говорят же, что какая-то сила манит человека вниз, когда он стоит на краю пропасти. Странное это ощущение. Здравый смысл подсказывает, что нужно подавлять эту тягу в себе. Понимаешь, сидит во мне какое-то чёртово любопытство. Вот, бывало, стою на корме, гляжу на кильватерную струю, пропадающую в пустом океане… Как-никак ведь это тоже бездна – пять километров воды под килём. Про́пасть… И пустыня, среди которой и по сей день человек – редкость. Стою, смотрю… Белая вода, уходящая от винта, словно тянет, зовёт, гипнотизирует… Той ночью тоже так было. И ведь знал: упади я за борт сейчас, ночью, когда никто не видит – это верная смерть. И это знание тоже привлекало меня странным образом – мне забрезжило испытать судьбу. И наступил миг, когда я в каком-то полусне шагнул за борт…

Он замолчал. А я представил на миг себя очутившимся так вот в пустом ночном океане – и мне стало жутко до озноба. Я поспешил спросить:

– Ну, а как же потом-то?

– Очнулся я от падения, догадался, что надо держаться на одном месте – только в этом случае можно меня отыскать. Вот и всё.

«Вот и всё» – ах, как всё просто! Неужто он не понимает, что родился в рубашке? Ведь тут не озерцо, а океан, в котором течением его могло унести чёрт-те куда… Но эти эмоции я оставил при себе, сказал только:

– Да ведь сколько времени прошло! И потом – могли быть акулы…

Порохов усмехнулся и пожал плечами.

– Держаться на тихой воде можно и дольше. Насчёт акул – маловероятно. Акул все боятся по традиции. На самом деле они не нападают без причины.

И такие вещи мне втолковывал человек, впервые вышедший в море! А я подумал тут: по причине там или без неё, но, случись такое со мной, я бы, кажется, от мысли, что рядом может появиться эта кровожадная зубастая тварь, – от одного осознания такой возможности пошёл бы ко дну.

Когда мы возвратились в порт, командировка моя заканчивалась, и я улетел домой, так ничего и не узнав о дальнейшей судьбе Порохова. Прошло какое-то время, и от общих знакомых я услышал о нём новую историю, опять-таки сильно смахивающую на легенду.

Тогда, после возвращения на твёрдую землю, он вдруг надумал жениться и привёл в ЗАГС подобранную на вокзале, не вполне трезвую, неизвестно где и как обитавшую особу. В серьёзном заведении, конечно, на них выпучили глаза: невеста жениха была нечёсана, немыта и одета бог знает во что. И прогнали, пригрозив вызвать милицию за оскорбление высокого госучреждения.

Поскольку жилья какого-то у него пока не было, Порохов решил сыграть свадьбу на пароходе, стоявшем у причала, – в каюте одного бывшего соплавателя. Пили много, пила и невеста, – а утром её нашли в койке бездыханной. Терентий во второй раз чуть не выпал за борт.

Было заведено дело, причём следователем оказался бывший однокурсник Порохова, и тот с удивлением наблюдал, как сильно подследственный переживал несчастье. В конце концов за ним не нашли никакой вины и оставили в покое. Порохов же не находил себе места оттого, что явился косвенной причиной смерти несчастной. И устроил на пароходе скромные поминки.

Говорили, что в результате всех этих дел попал он в психушку, где, впрочем, пробыл недолго и, выйдя оттуда, устроился на работу страховым агентом. На этом сведения о нём обрывались.

И вот – по прошествии многих лет с тех пор как я видел Порохова последний раз – я снова прилетел в этот шумный красивый портовый город. И надо же было такому случиться, что в первый же день моего в нём пребывания я встретил его на главной улице – и с трудом узнал. Ну да, вроде он был всё тот же – всё так же шёл вперевалочку, как бы не торопясь никуда, – но лицо его было в рыжей курчавой бороде, а в кулаке зажата трубка.

Вечером я был у него на сопке, в маленькой холостяцкой комнатушке, которая была завалена подрамниками, готовыми и неоконченными картинами. Оказывается, он сделался настояшим художником! Я отметил про себя несколько работ – от них исходила этакая щемящая мелодия утраты, и я толком не смог разобраться, откуда проистекает такое впечатление. Были тут неплохо выполненные портреты неизвестных мне людей. Порохов за разговором рисовал и меня в тот вечер и подарил мне неоконченный портрет. Мне портрет не глянулся, на меня смотрел похожий на меня тип, будто только что поднявшийся с постели после болезни: худое лицо с выпиравшими скулами и лихорадочно блестевшими глазами. Я взял подарок из вежливости.

Но однажды, годы спустя, когда я копался в своём архиве, набросок попался мне на глаза, и я был поражён огромным сходством. На портрете был всё-таки я – настоящий – и в моём лице и в глазах упрямо звучала всё та же мелодия.

Теперь я его храню до срока – интересно, что он расскажет мне, допустим, лет через десять. Тем более что, лишь взглянув на подпись – на эти кривые, забирающие вверх буквы, – я снова, будто наяву, увижу этого невозможного человека.

1975

Пуговица

Утро в военной комендатуре начиналось как всегда скучно, и дежурный офицер обрадовался необычному посетителю: молодой человек, впервые прилетевший на Камчатку, разыскивал своего брата, служившего в местной воинской части. Майор предложил ему сесть, выслушал, полистал его паспорт и принялся звонить по телефону. Но не дозвонился.

Дежурный офицер вздохнул и развёл руками: мол, подождать придётся. Спросил, как там, на Западе, погода и не было ли задержки в полёте. Посетитель не успел толком ответить – военный патруль привёл молодого солдата, одетого с нарушением нормальной воинской формы: шинелка его была обрезана на ладонь выше колен и аккуратно подшита, и сам он теперь был похож на подростка, напялившего на себя одежонку младшего брата.

Майор повеселел и с насмешливым любопытством оглядел солдатика, стоявшего «по стойке смирно» посреди комнаты. В эту минуту он казался себе добрым – что называется, отцом для служивых – и теперь хотелось ему проявить великодушие и, пожурив провинившегося солдата, ограничиться нарядом. Он откинулся на спинку стула и, скосив глаза в сторону посетителя, сказал:

– Орёл!.. Ты, видать, всем мини-юбкам нос утёр, а?

Солдат молчал. И в молчании этом сокрыто было потаённое сопротивление словам дежурного офицера. Майор, однако, ожидал от него раскаяния. И, не дождавшись, почувствовал лёгкое раздражение. «Какой части?» – спросил он патрульного и, когда тот ответил, язвительно улыбнулся.

– А-а-а… Тот самый стройбат, в котором однажды на бродячего пса тельняшку одели… Весёлые ребята. – Он кивнул патрульному. – Ну-ка, пригласите сюда его командира.

Патрульный ушёл.

– Ведь это что ж получается, – продолжал он, постукивая карандашом по столу, – вас обувают, одевают, кормят… А такие, как ты, норовят как-нибудь напортить. И ради чего? Для этих самых мини-юбок, что ли? Какой же ты солдат после этого? Тебе бы по портняжному делу пойти. Чего молчишь? А может, это невеста твоя так шинель испохабила?

Майор поднялся и подошёл к солдату.

– Ну-с… Так как же, кто ж тебе шинель-то уродовал? Сам, что ли?

Солдатик молчал. Веснущатое лицо его было насуплено, словно у разобиженного ребёнка, и как бы говорило: «Теперь, конечно, ваша взяла. Но всё равно, у меня насчёт того, какой длины носить одёжу – и шинель тоже – своё мнение. И вы меня никак не переломите.»

Майор прочитал в глазах солдата молчаливое упорство и рассердился. «Ах ты, сопляк! Это что же может подумать штатский, глядя на то, как я с тобой фамильярничаю?»

– Отвечать, когда спрашивают! – рявкнул он.

– Сам, товарищ… майор, – почти прошептал солдат.

– Отвечать как следует!

– Так точно – сам!

– Ах сам… Ишь ты, модница какая – и пуговицы пришил не по форме…

Майор взял со стола перочинный нож и принялся среза́ть пуговицы с шинели солдата. Тот стоял, держа руки по швам и неподвижно глядя перед собой – в гладко выбритый подбородок дежурного офицера.

Вошёл вызванный капитан-лейтенант, и майор на секунду оторвался от своего занятия, пробурчал недовольно:

– Вот, полюбуйтесь… У вас там – что, стройбат или салон мод? То цирк они у вас устраивают, то портняжную мастерскую – чёрт знает что! Распустили, понимаешь…

Каплей ничего не сказал в ответ, лишь тяжёлым и долгим взглядом посмотрел на своего солдата.

Майор среза́л очередную пуговицу… как вдруг нож, оскользнувшись, сорвался и лезвие вошло в его левую ладонь, удерживавшую борт шинели – на пол обильно и часто закапала кровь. Солдат побледнел. Глаза майора округлились и стали белыми. Внутренний голос призывал его к сдержанности при постороннем, присутствующем здесь, человеке, но голос этот был слаб – его заглушила тёмная волна бешенства, и он с остервенением затопал ногами и завизжал:

– На гауптвахту! На хлеб и воду! Да я всех вас… я тебя – чтоб я тебя больше не видел!

…И ещё долго после того, как увели солдата, ушёл капитанлейтенант и посетитель, – ещё долго он мерил шаги по кабинету с перевязанной рукой, всё никак не мог успокоиться и бормотал сквозь зубы ругательства, адресованные и солдату, и его командиру, и всему этому дрянному городишке, где ему приходится торчать волей сложившихся обстоятельств.

1974

Медный пятак за счастье

Мороз был так крепок, что заиндевелые деревья, стоявшие по обеим сторонам трамвайного пути, казалось, промёрзли насквозь и были теперь целиком из инея. И ветер был резок – просто обжигал лицо. Тонкое пальто моё не грело, и я тихонько уговаривал себя: «Надо проехать всего три трамвайных остановки – а там сразу метро, отогреюсь… А потом, когда выйду из подземки, до дому пройти всего-ничего – вот приду и сразу крепкого, горячего чаю… Ух, хорошо!»

Возвращался я с работы. Башка – вроде как пустой горшок. А в ушах всё ещё стоит ровный гул цеха. Шёл я к трамвайной остановке и с мечтой о тепле думал: вот же приду, а там, как всегда, никто меня не ждёт, а не худо было бы, если б ждали – как-никак мне уже двадцать пять стукнуло.

Так вот: приду, думаю, да чайку попью, да завалюсь в тёплую постель, так я чего-то сегодня притомился, а тут всё мороз этот рта раскрыть не даёт, дыхание перешибает. Всё ж и то неплохо, когда никто тебе не мешает. Вот только тётя моя не припёрлась бы – она частенько заявляется поглядеть, живой ли я, всё жалеет она меня.

Мама-то моя умерла – и остался я один в нашей комнатёнке, а тётя – это сестра матери, живёт она в другом районе города, у неё своя семья. Бывает, приедет она, привезёт мне всего, наготовит и садимся есть. Ну, я-то ем, а она всё больше сидит и смотрит. А то и слёзы начинает вытирать тихонько и глядит на меня так жалостливо, будто я какое преступление совершил и тут же, после еды, меня на расстрел поведут. Такая вот смешная у меня тётка.

А вообще-то я догадываюсь, чего она так смотрит.

Вот, думает она, остался один, сирота, доглядеть за ним некому. Добро бы женился при матери, а то окрутит какая-нибудь шустрая – нынче таких мно-о-го – и всю жизнь испортит… А я что? Чай уж не маленький. Вон в революцию в моём возрасте полками командовали.

Добежал я наконец до остановки. Стоит небольшая кучка людей, а чуть поодаль сражается с морозом и ветром девчонка лет восемнадцати – по виду недавно школу закончила. На ней беленькая – под самый зад – шубёнка, белая же вязаная шапочка, а ноги… в капроне и туфельках. Она отплясывает чечётку (проняло, видно, её холодом до печёнок), постукивает левой рукавичкой себя по боку, а правой держит у шеи поднятый воротник – так что оттуда виднеются лишь нос-пуговка и золотистые кудряшки. Она как будто и не видит уже ничего от мороза и вроде как молится, чтоб поскорей пришёл трамвай, а я, на неё глядя, подумал: ничего себе снегурочка – и куда смотрят мамаши таких вот модниц… Сама-то она чего там ещё понимает в жизни, поотмораживает свои нежные места – из больниц вылезать не будет.

В трамвае у кассы девчонка покопалась в своей сумочке, но платить, кажется, так и не стала, случайно глянула на меня, а я так и обмер. Никогда я таких глаз не видывал: ресницы светлые, а глаза чёрные – ну прямо ромашки или два маленьких чёрных солнца.

Со стороны я всё поглядывал за девушкой. Хотелось, чтоб она ещё хоть разок глянула в мою сторону своими ромашками. Хотя… чего ей смотреть? Во мне ничего нет такого, чтобы на меня обращали внимание красивые девушки, я это знаю. Ну и что с того? Вовсе ни к чему нашему брату быть красивым. Женщине – это да, это обязательно, а мужику – незачем. Вон напарник мой Славка Воронцов… смотришь на него – вроде и поглядеть не на что. А подойдёт да как скажет чего-нибудь – любая, самая строгая красотка начинает ему улыбаться. Вот и выходит, что не красавец я – это полбеды, а разговаривать с девушками не умею – это беда. Тут уж ничего не поделаешь.

С девчонками мне не везёт – это точно. В прошлом году я дружил с одной (на завод мы с ней пришли одновременно и в школу вечернюю ходили вместе), тихая такая, молчаливая (вот как я), глаза большие… Короче говоря, нравилась она мне. Когда мы на завод поступили, я-то к станку стал, а она по секретарской линии пошла. Ну, вроде всё у нас шло к тому, что женюсь я на ней, только я сначала думал школу закончить. Частенько приходил я к ней в заводское КБ в обеденный перерыв, вместе ходили обедать.

Всё шло хорошо, да только прихожу я так однажды за ней, чтобы идти в столовую, и слышу из-за перегородки мужской голос: «Валюша, вы бы дали адресочек, где выращивают такие невозможные глазищи… И отчего это они такие чёрные, как омут? Уж не пьёте ли вы для этого чёрную тушь по утрам?» Вот сказал такое кто-то и гогочет, как мерин. И до чего глупо всё это. Вон Славка никогда до такого не опустился бы.

Ну, подхожу я, а возле неё – наш главный инженер в чистеньком своём костюме, физия у него как мёдом намазанная и рот до ушей. Она мне говорит: подожди, мол, сейчас пойдём обедать, а сама – ни с места. И мне-то говорит, а на меня и не смотрит – всё на главного пялится с таким это удовольствием. Меня удивило её лицо: смотрит на него снизу вверх и улыбается ему так, как никогда не улыбалась мне.

Потом в столовой она мне:

– Я тебе что-то хочу сказать, только ты не обижайся, ладно?

Вот так вот, заботу обо мне проявляет, обидеть меня боится после всего – скажите на милость. Ладно, говорю, слушаю. А она шарик хлеба по столу катает и в глаза мне не смотрит.

– Знаешь… Хороший ты парень. Но для меня ты… ну, как лучшая подруга, что ли… Нет-нет, дай мне сказать. Парень ты хороший и, можно сказать, мужем для своей избранницы будешь хорошим, а вот чтоб весело с тобой было – это нет.

Вон чего, думаю, веселья ей нехватает. «Валюша… адресочек… невозможные» – куда как весело. Может, она про это? А сам сказал ей, что веселье – это хорошо, чтоб веселиться. А замужем жить надо, а не веселиться. И тут получилось всё наоборот: как раз она чего-то обиделась. Ничего ты, говорит, не понял. Так вот и вышло, что мы поссорились.

Но я после того долго всё ещё не мог поверить, что дружба наша кончилась насовсем. Всё ещё на что-то надеялся. Пока Славка, видя такое дело, не покрутил возле лба однажды: «Ты что? Да она с главным давно уже путается… Глаза твои где?»

До того я задумался над судьбой своей неудачной, что чуть не проехал свою остановку – едва успел вовремя выскочить. Гляжу – а впереди эта девушка в белой шубке, топает себе своими правильными, как на картине художника, ножками.

В вестибюле метро перед автоматами она сунула свой носик в сумочку (мы оказались рядом), оглянулась вдруг и так это беспомощно мне улыбнулась, что я, как в гипнозе, протянул ей свой приготовленный пятак. Девушка взяла его, сунула в автомат, пропела чего-то своим тоненьким голосом (я уж разобрать не мог – так колотилось сердце), а я, опустив другую монету, так, под гипнозом, и пошёл за ней. Чувствовал я себя, как во сне, и сам себе не верил, что это происходит со мной. На эскалаторе она, уже оттаявшая от холода, спросила меня, в какую сторону я еду. Я ответил и, оказалось, выходить нам на одной станции! Слегка опустив свои загнутые ресницы, она улыбнулась как-то неопределённо (мне показалось – с удовольствием) – и я совсем стал терять соображение.

Мы прошли в вагон и сели рядом. В этом конце вагона рядом с нами никого не оказалось, а напротив сидели парень с девушкой. Я молчал, как глухонемой, а она всё смотреда на меня своими ромашками и улыбалась. Сидел я и, как на экзамене, торопливо вычислял, что же я могу сказать ей, но мысли мои разбредались в стороны – как непослушные овцы у неумелого пастуха. А она: «Домой едете?»

Ответ застрял у меня в горле – и я только головой мотнул, как лошак какой-нибудь, потому что мне показалось, что она улыбалась мне так же, как Валентина тогда главному.

И тут она уж совсем рассмеялась – так это заливисто, колокольчиком, пододвинулась поближе, надавила на плечо ладошкой своей и говорит:

– Какой вы смешной…

– Ладно уж, чего смешного?

Я даже испугался: вроде как это не я сказал, а кто другой – голос стал вдруг какой-то скрипучий. Тут я ещё больше стушевался и в голове пошло лёгкое кружение, будто я пьяным сделался.

А она взяла – тут, в метро, при других пассажирах – взяла да и лоб мой потрогала, в глаза заглядывает. И сама всё смеётся (может, смеётся-то оттого, что уже определила, почему я сделался такой помешанный) да ещё к уху моему губы свои приблизила – уху даже тепло стало – и шепчет: «Вы не заболели?»

Тут уж меня зло стало забирать. Нет, говорю, не заболел. С работы еду и не очень-то на разговоры тянет. И бросьте эти ваши шуточки.

Сказал, а у самого сердце ёкнуло – чего ж это я? Ведь обидится – упорхнёт…

Но она – ничего, смеяться только перестала и сделала губы трубочкой.

– Ну, не обижайтесь, я не хотела… Просто смотрю – вы прямо…

Что там «прямо», она не договорила, запнулась, помолчала, а потом и говорит:

– Станция метро у нас совпадает – так что мы вроде как земляки…

Опять я обалдевать стал – неужто ближе познакомиться со мной хочет?

– Ну да, получается – земляки, – тут я нечаянно хохотнул, и от хохотка этого мне стало противно, как бывает иногда, когда нечаянно увидишь себя в зеркале пьяного.

Она снова заулыбалась во весь рот.

– А что, район хороший, мне нравится. И парк этот, где гулять хорошо, и кафе напротив. Ну, в такой мороз не до гулянок, – а вот кафе… Сегодня, думаю, обязательно выпью бокал шампанского.

Сердце моё дало сбой. Она хочет, чтоб я пригласил её в кафе?! И я выпалил:

– А хотите, пойдём… посидим, а?

Она вдруг смутилась, но тут же взяла себя в руки.

– Я не это имела в виду. Просто к слову пришлось…

А я уже не слушал эти её слова. Я понял одно: ей неловко напрашиваться. Душа моя ликовала. Я буду пить с ней шампанское!

Спутница моя притихла и занялась такими делами: достала из сумочки зеркальце, помаду – и стала красить губы. Делала она это таким манером: чуть растягивала их (вроде как в улыбке), проводила по ним несколько раз тюбиком, потом облизывала и повторила всю процедуру ещё раз – и всё это неторопливо, ничуть не стесняясь, как будто не было тут ни меня, ни других пассажиров. Я был в восторге – ну молодчина! Я бы никогда не смог сделать что-то похожее – это ж всё равно, чтоб я, допустим, бриться бы здесь вздумал!

Душа моя ликовала. Наконец мне повезло встретиться с такой девушкой! Мы с ней подружимся – почему нет? И как это будет, мама родная! Вот она встречает меня у проходной завода, и мы идём под руку, а навстречу – Валентина… Я, конечно, на неё – ноль внимания…

Скоро мы приехали. На эскалаторе она стояла рядом, чего-то притихшая, и на меня нашла какая-то блажь, будто я знаю её всю жизнь. И думал: вот сейчас заглянем ко мне на минутку – я умоюсь, переоденусь, деньжат прихвачу… И пойдем в кафе.

На улице, у самого выхода, кучкой стояли трое курсантов морского училища. Один из них, высокий, как каланча, раскинув руки, двинулся по направлению к нам. И тут я увидел, что она ему улыбается, а на меня даже не взглянула. Теперь она шла ему навстречу и улыбалась точно так же, как мне ещё минут пять назад. Меня для неё уже не существовало.