Текст книги "Городские легенды"

– Катрина вроде ничего, – сказала Эми, когда они прошли несколько кварталов.

– По-моему, тоже, – сказал он. – Немного напористая только.

– Мне кажется, ты ей нравишься.

Мэтт полуосознанно кивнул:

– Наверное, даже слишком. Но танцует она здорово, правда?

– Как ангел, – согласилась Эми.

На этом разговор выдохся, впрочем, как всегда.

– Джорди научил меня сегодня новой мелодии, – не выдержала наконец Эми. – Он не помнит, откуда она взялась, но к концу «Килавельской джиги» она подходит просто идеально, как там и была.

В глазах Мэтта сверкнул интерес:

– А как называется?

– Он тоже не знает. У нее какое-то гэльское название, которое он позабыл, но песня все равно прелестная. В ля-мажоре, но в самом начале есть что-то такое, что начинает казаться, будто это «ре». На бузуки будет звучать просто отлично.

Всю дорогу до «Арфы» они говорили только о музыке – безопасная тема. В какой-то миг Эми вдруг поймала себя на том, что вспоминает концерт, который они играли несколько месяцев тому назад, и историю, рассказанную Мэттом со сцены в качестве прелюдии к песне «Она ушла, всего делов».

– А что он мог поделать, – рассказывал Мэтт о скрипаче, который отдал все, что у него было, в обмен на мелодию. – Музыка суровая возлюбленная, ревнивая и требовательная, можете мне поверить. Делай, что она прикажет, и получишь королевскую награду, не сомневайся, но стоит позабыть о ней хотя бы один раз, и она тут же заберет назад все свои дары, как будто и не было никогда. У парня, о котором мы споем, остались лишь обрывки мелодии да огарки слов, и это истинная правда. Я сам видел такое.

И расхохотался, как будто хотел всего лишь повеселить аудиторию, и они заиграли, но Эми заметила, что глаза Мэтта не смеялись. Теперь, как и тогда, она снова спросила себя, уж не верит ли он всерьез в этот предрассудок, подобранный бог знает где.

Может быть, это и есть разгадка тайны Мэтта Кейси: боязнь потерять музыкальный дар, если отдаст сердце другой. Может, он и песню ту сам написал, по крайней мере, она никогда раньше такой не слышала. Он, правда, говорил, что услышал ее в Марокко от одного из диких гусей, как называют ирландских экспатриантов, но ей что-то не очень в это верилось.

«Ты сам ее написал?» – вопрос так и вертелся у нее на языке, но тут «Арфа» показалась из-за поворота, старина Джо Брин гостеприимно распахнул перед ними дверь, и возможность была упущена.

Люсия поставила чай, когда они с Катриной вернулись в квартиру. Дожидаясь, пока он заварится, они уселись на безногую софу, которая тянулась вдоль стены длинной открытой студии, занимавшей большую часть квартиры.

Рядом с большой комнатой помещались маленькая спальня и крохотная ванная. Кухня была в углу: старый облупленный холодильник, раковина и разделочный стол с плиткой, под ними полки для хранения всякой всячины и маленький деревянный стол с пятью разномастными стульями вокруг.

Низкий кофейный столик – деревянная доска поверх двух упаковочных ящиков – примостился перед софой, на нем громоздились кипы журналов и пепельницы. На стене напротив висели три высоких старинных зеркала, прижатые двадцатифутовой металлической перекладиной, какие бывают в танцклассах. Еще две стены пестрели афишами разных представлений, в которых участвовала Люсия, – от традиционного балета до эксцентричного мультимедийного шоу, сценаристом и хореографом которого был один ее друг.

Когда чай был готов, Люсия принесла чайник и пару чашек к софе и пристроила их поверх груды журналов. Налила чашку сначала для Катрины, потом для себя.

– Значит, ты его нашла, – сказала Люсия, возвращаясь на свое место на софе.

Катрина счастливо кивнула.

– Он точно такой, каким я его помню, – показала она.

– Где ты его видела? – спросила Люсия.

Катрина застенчиво улыбнулась в ответ, потом добавила:

– Возле моего дома. Он играл там.

Ярко-синее пламя ее глаз стало чуть менее жгучим, когда она устремила взгляд на противоположную стену, явно видя не афиши танцевальных шоу, но дикий скалистый берег озера к востоку от города, почти в самом устье реки Далфер. Она перенеслась в прошлое, а прошлое было похоже на сон.

Она плыла в глубине озера, когда его голос поманил ее наверх из холода и темноты, которые она если и ощущала, то лишь как своеобразную болезнь духа; она поднялась к лунному свету и закачалась среди пенных гребешков волн; она слушала, впивала в себя золотистый перебор струн и вторящий им голос, любовалась певцом, пока он сидел на берегу, такой красивый и одинокий. И печальный. Она слышала эту печаль в мелодии его песни, чувствовала трепет одиночества в его голосе.

Странные существа, которые передвигались по берегу на своих занятных ногах-обрубках, всегда вызывали у нее любопытство, но на этот раз она просто без памяти влюбилась. Она подплыла поближе к берегу, положила на торчавший из воды камень руки, на них – голову, и так смотрела и слушала.

Именно музыка завоевала ее сердце, ибо музыка была ее первой любовью. У нее были четыре сестры, одна краше другой, их голоса могли вызывать лунный свет из камня, молоко из груди девственницы, духов из холодных мрачных глубин, и все же ее голос, золотистый, как ее волосы, сильный и чистый, как первая песнь жаворонка на заре, был еще прекраснее.

Но если его музыка очаровала ее, то его вид скрепил эти чары навсегда. Она жаждала слияния их голосов, сплетения тел, но не двинулась из своего укрытия. Она знала: один взгляд на нее оттолкнет его навсегда, ибо он увидит только чешуйчатый хвост той, у кого нет души, по крайней мере такой, какие бывают у живущих на берегу.

Нет души, нет души. Ее сердце рвалось на части от любви к нему, но бессмертной души у нее не было. Таково было проклятие всех озернорожденных.

Когда он наконец отложил инструмент и пошел по дорожке под соснами в глубь острова, куда она никак не могла за ним последовать, волны сомкнулись у нее над головой, и она вернулась в свой дом на дне озера.

Три ночи подряд приплывала она, и две ночи из трех он тоже был там, его голос, сладкий как мед, покрывал шум волн, которые ветер гнал на берег, и с каждым разом она влюблялась в него все сильнее и сильнее. Но на четвертую ночь он не пришел, не пришел ни на пятую, ни на шестую, и тогда она отчаялась, поняв, что он ушел, растворился в широком наземном мире и никогда уже к ней не вернется.

Родные не могли ей помочь; никто не мог ей помочь. Чешуя стала ей ненавистна, она жаждала ходить по берегу, любой ценой, лишь бы быть с ним рядом, но с тем же успехом можно было просить солнце не вставать или ждать, что ветер прекратит свое вечное движение.

– Любой ценой, – шептала она. Слезы текли по ее щекам никогда не ослабевающим соленым приливом скорби.

– Марагри-ин, – отозвалось озеро, когда ветер поднял волну и бросил ее на берег.

Она подняла голову и устремила взгляд над пенными гребешками волн туда, где темные воды становились еще темнее, облизывая вход в низкую пещеру, в которой жила озерная ведьма.

Ей было страшно, но она пошла. К Марагрин. Та напоила ее колдовским зельем с привкусом ведьминой крови, и оно превратило ее чешуйчатый хвост в пару стройных ножек; невыполнимое желание Катрины было выполнено, но она заплатила за него своим голосом.

– Неделя и один день, – каркнула ведьма, прежде чем взять голос Катрины. – Столько тебе отведено, чтобы завоевать его любовь и обрести бессмертную душу, иначе снова станешь озерной пеной.

– Но как же без моего голоса… – Ведь именно песней надеялась она покорить его, гармонией голосов столь совершенной, чтобы он не смог устоять. – Без голоса…

– Он первым должен заговорить с тобой о любви, иначе ты потеряешь свою бессмертную душу.

– Но без голоса…

– У тебя будет тело; ничего другого тебе не понадобится.

И тогда она выпила кровь, которая обожгла ей язык; у нее появились ноги, но каждому ее шагу суждено было отзываться болью такой острой, словно она ступала по раскаленным углям, до тех пор, пока она не обретет душу; и она отправилась на поиски того, кого любила и за чью любовь заплатила столь дорогой ценой. Так неужели же он не ответит на ее любовь до истечения недели?

– О чем ты думаешь? – спросила Люсия.

Катрина улыбнулась и покачала головой. Этого она не могла рассказать никому. Он сам должен произнести слова любви, иначе ее жизни придет конец.

В воскресенье Мэтт пришел за Катриной с опозданием. Отчасти в этом был виноват он сам – так увлекся разучиванием новой песни, пленку с которой прислал ему друг из графства Корк, что совсем потерял счет времени, – отчасти путаные объяснения Люсии, из-за которых он чуть не заблудился, ища ее дом в Верхнем Фоксвилле.

Катрину это, кажется, нисколько не тревожило; она была просто счастлива его видеть, как сообщили ее пальцы, двигаясь не менее грациозно, чем все ее тело во время танца.

– Ты не принес гитару, – сказала она.

– Я и так весь день играл. Подумал, лучше оставить дома.

– Твой голос… твоя музыка. Это дар.

– Ну да…

Он обвел глазами студию, увидел пару знакомых постеров, которые попадались ему раньше в городе в переходах метро или на досках объявлений перед ресторанами и музыкальными магазинами. Ни на одном из этих шоу он никогда не был. Танец его не увлекал, в особенности современный, да и перформанс, которым занималась Люсия, тоже. Ее шоу он однажды видел. Пятнадцать минут она каталась взад и вперед по сцене, с ног до головы завернутая в коричневые бумажные пакеты, и все это в сопровождении музыкальной дорожки, где на ритм мерно падающих капель накладывалось гипнотическое жужжание, время от времени прерываемое хрустом шагов по разбитому стеклу.

Это определенно не в его духе.

Люсия не соответствовала его представлениям о творческой личности. Такие, как она, обычно проходили у него в категории чокнутых. К счастью, она ушла на весь день.

– Ну так что, – сказал он, – пойдем на остров?

Катрина кивнула.

– Только не сразу, – добавили ее руки.

Она улыбнулась ему, длинные волосы струились по плечам. Одежда на ней была позаимствована у Люсии – джинсы на размер больше, чем нужно, с пропущенным сквозь петли для ремня шарфом, футболка с названием труппы, которого он никогда в жизни не слышал, и те же самые черные китайские шлепанцы, что и накануне.

– Чем ты тогда хочешь… – начал он.

Не успел он договорить, как Катрина взяла его ладони и прижала к своим грудям. Они были маленькие и твердые, сквозь тонкую ткань он чувствовал, как бьется ее сердце, трепеща почти в самых его пальцах. Ее руки уже скользнули к его паху, одна нежно поглаживала его прямо через джинсы, другая расстегивала молнию.

Она была нежная и любящая, ее лишенные какой-либо неискренности движения будили желание, но Мэтта она застала врасплох.

– Слушай, – сказал он, – а ты уверена, что?..

Она подняла руку, прижала палец к его губам. Не надо слов. Только прикосновения. Его член затвердел в узкой тюрьме джинсов, ему стало неудобно, но она расстегнула верхнюю пуговицу и вытащила его наружу. Взяла его в свою ладошку, крепко сжала пальцы, рука медленно заходила вверх и вниз. Она говорила без слов, открыв ему все свои чувства.

Мэтт отнял ладони от ее грудей и через голову стянул с нее футболку. Уронил ее на пол за спиной у девушки, привлек ее в свои объятия. Ему показалось, будто он обнял волну, сплошное серебристое движение и ласкающие прикосновения.

Не надо слов, подумал он.

Она была права. В словах нужды не было.

И он позволил ей увлечь себя в спальню Люсии.

Потом у него было так тихо внутри, как будто весь мир замер, время остановилось и не осталось никого, только они двое в объятиях друг друга, а вокруг сумеречные тени лижут постель. Он приподнялся на локте и стал смотреть на нее.

Она, казалось, была соткана из света. Неземное сияние растекалось по ее бледной коже, точно ангельский нимб, только сомнительно, чтобы в небе отыскался хоть один ангел, способный познать сам и дать другому такое наслаждение, какое дала ему она. Или там все совсем не так, как рассказывали в воскресной школе. Ее взгляд обещал ему все – не только телесные удовольствия, но душу и сердце, – и на какое-то мгновение ему захотелось открыться, отдать ей все, что он обычно вкладывал в свою музыку, но что-то внутри него тут же захлопнулось и окаменело. Он вдруг вспомнил прощальный разговор, который состоялся у него когда-то совсем с другой женщиной. Безголосая Дарлин, урожденная Дарлин Джонсон. Несмотря на псевдоним, чрезвычайно одаренная вокалистка, выступала с одной местной кантри-группой. Питала пристрастие к медленным танцам на посыпанном опилками полу, галстукам-шнуркам, курткам с бахромой и долгое время к нему.

– Ты просто пустышка, – сказала она ему под конец. – Пародия на человека. Только на сцене ты по-настоящему живешь, но вот что я тебе скажу, Мэтт, – весь мир тоже сцена, открой глаза – и увидишь.

Во времена Шекспира, может быть, подумал он, но не здесь, не сейчас, не в этом мире. Здесь все только ранит.

– Отдавай ты хотя бы сотую долю своей преданности музыке другому человеку, ты бы…

Но он так и не узнал, каким, по мнению Дарлин, он мог бы стать в таком случае, потому что просто перестал ее слушать. Отгородился от нее и начал думать об изысканных поворотах мелодии, над которой работал в то время, пока Дарлин просто не встала и не ушла из его квартиры.

Встала и ушла.

Он спустил ноги с кровати на пол и оглянулся в поисках своей одежды. Катрина ухватилась за его руку.

– Что-то не так? – спросили ее пальцы. – Что я сделала неправильно?

– Ничего, – ответил он. – Ты ни в чем не виновата. Ничего не случилось. Просто я… Я пойду, ладно?

– Пожалуйста, – умоляла она. – Скажи мне…

Но он повернулся так, чтобы не видеть ее слов. Оделся. Задержался у двери спальни, едва не поперхнувшись словами, которые просились наружу. Окончательно повернулся к ней спиной и ушел. Из комнаты. Из квартиры. От нее, плачущей на кровати.

Когда немного погодя Люсия вернулась домой, она застала заплаканную Катрину в спальне, где та в одной футболке сидела на кровати и глядела в окно, не желая или не в силах разговаривать. Так что она немедленно предположила самое худшее.

– Ах он сукин сын, – начала она. – Так и не появился, да? Зря я тебя не предупредила, какой он козел.

Но руки Карины ответили:

– Нет. Это не его вина. Просто я слишком много хочу.

– Так он здесь был? – спросила Люсия.

Она кивнула.

– И вы поругались?

Плечи поднялись и опустились в ответ, точно говоря «что-то вроде», и Катрина снова заплакала. Люсия обняла ее. Плохая замена, конечно, уж она-то знала, самой доводилось испытать то одиночество, от которого страдала сейчас Катрина, но ничего другого предложить не могла.

Мэтт пошел и сел на паром, который ходил из города на Волчий остров, словно, отправившись туда, надеялся завершить какой-то ритуал, суть которого ни Катрина, ни он не успели определить. Он стоял у края борта на верхней палубе, где ветер дул ему в лицо, и вспоминал слова давно забытой баллады, просто чтобы прогнать все мысли о людях, об отношениях с ними, о сложностях, которые при этом возникают, о Катрине.

Но в сумеречном небе и в пенной полосе за кормой, и позднее, на острове, в тенях, крадущихся по газону, и в росчерках древесных ветвей на небе он видел только ее лицо. И все слова всех песен в мире не смогли бы избавить его от чувства вины, которое льнуло к нему, как репей к свитеру после прогулки по осеннему полю.

Он остановился у статуи русалочки, и, разумеется, даже у нее было лицо Катрины.

– Я не просил ее начинать, – сказал он статуе слова, которые должен был сказать еще в спальне Люсии. – Так почему же, черт возьми, я чувствую себя таким виноватым?

Старая история, подумал он. Всё и все вечно хотят завладеть хотя бы частью твоей души. А если это не удается, они заставляют тебя расплачиваться чувством вины.

– Я не пустышка, – сказал он статуе слова, которые должен был сказать Дарлин. – Просто я не могу дать то, чего от меня хотят.

Статуя по-прежнему сидела, устремив взгляд на озеро. Сумерки тянулись невыносимо долго, потом солнце полностью опустилось за горизонт, и вдоль дорожек острова зажглись фонари. Мэтт повернулся и зашагал туда, где ждал паром, чтобы увезти его назад в Ньюфорд.

С Катриной он не встречался два дня.

– Прости меня, – были ее первые слова, пальцы задвигались прежде, чем он успел заговорить.

В среду, далеко за полдень, он стоял в подъезде перед дверью в квартиру Люсии, сам не зная, зачем он туда пришел. Чтобы попросить прощения. Объяснить. А может быть, попытаться понять.

– Ты ни в чем не виновата, – сказал он. – Просто… все произошло слишком быстро.

Она кивнула.

– Хочешь войти?

Мэтт посмотрел на нее внимательно. Босая, она стояла в раме двери. Лившийся сзади свет превращал ее цветастое платье в паутину, подчеркивая форму тела под ним. Волосы у нее были теплого золотого цвета. Ему вспомнилось, как она лежала тогда на кровати, разомлевшая, сияющая от любви.

– Может, лучше сходим куда-нибудь? – предложил он. – Погуляем или где-нибудь посидим?

– Я только туфли надену.

Он повел ее к озеру, где они гуляли сначала по набережной, потом по пирсу до тех пор, пока толпа не сделалась слишком густой, а тогда спустились на пляж и сели прямо у воды. Его голос и ее пальцы почти все время молчали. Говорили они только о самых колоритных персонажах, которые делили с ними пляж: придумывали истории их жизни, говоря руками, чтобы их не подслушали, и веселились, стараясь перещеголять друг друга в самых немыслимых подробностях.

– Где ты научился языку жестов? – спросила она его в какой-то миг.

– Мой кузен глухой, – ответил он, и чем дольше они говорили, тем ловчее двигались его пальцы, вспоминая привычные когда-то движения. – Наши родители дружили, так что мы часто встречались, и поэтому все в нашей семье умеют говорить руками.

Обедали они в кафе «У Кэтрин». Потом пошли в «Совиную ночь», еще один фолк-клуб Ньюфорда, только располагался он прямо на территории университета Батлера, в студенческом центре. На сцене был Гарв Маккаули, он играл на гитаре и печальным голосом пел, в основном собственные песни.

– Ты гораздо лучше, – сказала Катрина Мэтту после первых двух-трех песен.

– Просто другой, – ответил он.

Катрина только улыбнулась и покачала головой.

Когда концерт закончился, он отвез ее назад, в Верхний Фоксвилль, и оставил у дверей Люсии, целомудренно поцеловав на прощание.

В четверг вечером они пошли смотреть пьесу в Стэндише, небольшом концертном зале, который пробавлялся тем, что предоставлял свою сцену то музыкантам, то труппе репертуарного театра. Катрина была зачарована. Она никогда раньше не видела живых актеров, да и вообще многое в этом мире, где она вдруг оказалась, было ей в новинку, а уж тем более в компании Мэтта.

Было чуть больше одиннадцати, когда они вернулись домой. Люсия куда-то ушла, так что вся квартира была в их полном распоряжении, но когда Катрина пригласила Мэтта зайти, тот стал отнекиваться. Катрина ничего не поняла из его сбивчивых и невнятных объяснений. Ей было ясно одно: дни уходят. Субботний вечер, последний назначенный ведьмой срок, был уже недалек и приближался со страшной скоростью.

Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, как в прошлый вечер, она подняла голову, и их губы встретились. Поцелуй длился долго, их языки ласкали друг друга. Она прижалась к нему, ласково провела руками по его спине, но он отшатнулся, и в глазах его мелькнул страх.

«Почему ты меня боишься?» – хотелось спросить ей, но она уже поняла, что дело не в ней одной. Его пугали любые близкие отношения. Его пугала ответственность, и не исключено, что он просто ее не любил. Может быть, со временем он смог бы ее полюбить, но времени у нее как раз не было. Дни проходили быстро; часы мчались как угорелые, в спешке налетая друг на друга.

Она грустно улыбнулась и выпустила его из своих объятий, постояла, прислушиваясь к его затихающим шагам на лестнице, потом медленно вошла в квартиру и закрыла за собой дверь. Каждый ее шаг отзывался такой острой болью, точно ее маленькие ножки пронзали кинжалами насквозь, и так было все время с тех самых пор, как она впервые ступила на землю. Ей вспомнились волны, свободные, где движение не причиняло боли, но она отказалась от воды и чешуи. На радость или на горе, теперь ее дом здесь, на суше.

Но в ту ночь ей снилась пена. Она собиралась у крутого берега рядом с ее былым домом, когда ветер гнал озерные волны на скалы. Ее сестры плавали рядом, плача.

Во второй половине дня в пятницу Эми и Люсия сидели на скамейке в парке Фитцгенри и наблюдали, как движутся автомобили по Палм-стрит. Девушки только что вернулись из «Игрека», где полоскались в бассейне, и теперь потягивали кофе, купленный у уличного торговца из тех, что с самого утра выстраивались со своими тележками на тротуаре вдоль парка. Небо затянули тучи, в воздухе пахло дождем, но, несмотря на все мрачные прогнозы синоптиков, за день не выпало ни капли.

– Ну, как дела у Катрины? – спросила Эми.

Люсия не то чтобы помрачнела, скорее ее лицо приобрело озадаченное выражение. Она отхлебнула кофе, поставила чашку между ними на скамейку и вынула сигареты.

– Ну, начало в прошлое воскресенье было бурным, – сказала она. – Он оставил ее в слезах.

– Господи, так скоро?

– Не все так плохо, как кажется, – сказала Люсия.

Она закурила сигарету и выпустила колечко дыма. Эми закашлялась.

– Извини, – сказала Люсия. Переложила сигарету в другую руку, подальше от Эми.

– Да я не от дыма, – объяснила Эми, подняв руку к горлу. – Целый день сегодня горло щекочет. Надеюсь, я ничем не заболеваю. – Она отхлебнула кофе и пожалела, что у нее нет с собой леденца для горла. – Так что случилось? – спросила она.

– Два дня он не показывался, не звонил – наверняка на меня боялся нарваться, как думаешь? – но со среды, когда он все-таки объявился, ведет себя как душка. Сводил ее в «Совиную ночь» послушать твоего дружка Маккаули, на следующий вечер они ходили смотреть пьесу Лиззи, которая идет в Стэндише, а сегодня отправились по городу слоняться вроде бы.

– И все-таки ему кто-то нужен, – сказала Эми.

– Наверное. Но, зная, что было с ним у тебя, мне как-то не хочется, чтобы то же самое произошло с Катриной.

– Но они хотя бы делают что-то вместе. Он с ней разговаривает.

– Да, но сегодня он сказал ей, что на ближайших выходных его не будет в городе.

– Верно. Он и репетицию группы в субботу утром отменил из-за концерта в баре на мысе Харнетт. Что тут особенного? Это его работа. Она должна это знать.

Люсия пожала плечами.

– Просто я подумала, что он мог бы и с собой ее взять.

Эми сочувственно вздохнула:

– Мэтт не очень-то расположен брать своих подружек с собой на концерты. Помню, как меня это бесило, когда мы с ним дружили.

– Короче, она очень расстроилась из-за того, что он ее не пригласил. Я ей сказала, чтобы она ехала сама, и все тут, – пусть едет и встречает его там; даже предложила ей денег на автобус, но она боится, что он не на шутку рассердится.

– Не знаю. Похоже, ему нравилось смотреть, как она танцует, когда мы играли в «Закусочной Финни» в те выходные. – Эми помолчала. – Хотя тут он, конечно, будет играть свою музыку. Под его песни не очень-то потанцуешь.

– Его песни ей тоже нравятся, – сказала Люсия.

Эми вспомнилось то напряженное внимание, с каким Катрина слушала его песни в тот вечер в «Закусочной Финни», и ей стало понятно, почему Мэтт не взял ее с собой на этот концерт.

– Быть может, все дело как раз в том, что они ей слишком нравятся, – сказала она. – Мэтт вкладывает в свою музыку очень много, а исполнитель он блестящий, ты и сама это знаешь, но в то же время он очень скромный. Наверное, он просто решил, что его будет смущать, если она будет сидеть там и… – Ее плечи поднялись и снова опустились, – Ну, не знаю, упиваться его песнями, что ли.

– Ну и что, все равно мог бы хотя бы попробовать, как это будет. Мне надо сегодня помочь Шарон с декорациями, так что Катрина будет всю ночь бродить по квартире одна как неприкаянная. Я звала ее с собой, но она отказалась.

– Я могу к ней зайти, – сказала Эми.

Люсия ухмыльнулась:

– А я думала, ты никогда не предложишь.

Эми шлепнула ее по руке:

– Так ты меня подставила!

– Что, есть еще порох в пороховницах или как? – спросила Люсия, дуя на свои ногти.

Эми расхохоталась, и они начали шлепать друг друга по ладоням до тех пор, пока у обеих не зазвенело в ушах. Тогда они откинулись на спинку парковой скамьи.

– Держу пари, что я проведу время куда лучше, чем ты, – сказала Эми немного погодя. – Мне случалось помогать Шарон. Если ей и удается что-нибудь организовать, то лишь потому, что всегда находится кто-то, кто делает это за нее.

Люсия мрачно кивнула:

– Ты мне будешь рассказывать.

Эми зашла домой поесть и переодеться и только потом села в метро и поехала на север, в Верхний Фоксвилль. Красясь перед зеркалом, она разглядывала себя, пока не пришла к выводу, что выглядит чересчур бледной. От одной мысли о том, что она, возможно, заболевает, у нее снова защекотало в горле, и она закашлялась. По дороге к метро она зашла в аптеку и купила пастилок от кашля. Горлу стало легче, зато закружилась голова.

По-хорошему, ей бы надо было пойти домой и лечь, но она пообещала Люсии, да и Катрина вызывала у нее искреннюю симпатию. Ну ничего, посидит у нее недолго и пойдет.

Дело уже было к ночи, когда она добралась наконец до улицы, на которой стоял дом Люсии. Едва завернув за угол, она остановилась, потому что увидела знакомую миниатюрную фигурку, которая спустилась с крыльца того подъезда, где жила Люсия, и направилась в сторону, противоположную той, откуда шла Эми. Она хотела было окликнуть Катрину, но что-то ее остановило. Любопытство овладело ею, и она молча пошла за ней по пятам.

Не терять Катрину из виду было проще простого – облако ее золотых волос вспыхивало в свете каждого фонаря, под которым она проходила, и, казалось, посылало отражение глянцевого блеска в окружающую тьму. Следуя за ней, Эми дошла до МакНил-стрит, где девушка сразу повернула на запад. Шагала она целеустремленно, но в то же время как-то устало, хотя и неизменно грациозно.

«Бедная девочка», – подумала Эми.

Не раз и не два ей хотелось нагнать Катрину, но любопытство неизменно оказывалось сильнее, и она уговаривала себя не спешить, подождать еще немного. Поскольку Катрина никого в Ньюфорде не знала – если верить Люсии, она и самого Ньюфорда не знала, – Эми представить себе не могла, куда та направляется.

Когда МакНил-стрит уперлась в Ли-стрит, Катрина перешла на другую сторону улицы и спустилась по берегу Кикахи к самой воде. Повернула и зашагала вдоль реки на юг, не останавливаясь ни на минуту, пока не оказалась под мостом на Грейси-стрит. Там начинался забор, за которым громоздилась мрачная, без единого фонаря руина лесопилки, погружая все вокруг в густую тьму. Металлическая изгородь протянулась достаточно далеко, чтобы идущий вдоль нее человек совершенно выпал из поля зрения наблюдателей, если те находятся в более обжитых кварталах вокруг. По другую сторону реки тоже не было ничего, кроме пустых складов.

Эми снова заспешила, страх, что Катрина сделает с собой что-нибудь нехорошее, гнал ее вперед. Река в этом месте образовывала небольшую стремнину, ее волны текли под уклон, перескакивая через изломанные каменные плиты, которые остались от железнодорожного моста, рухнувшего несколько лет тому назад. Городские власти нашли деньги, чтобы убрать самые большие обломки, но с тех пор река быстрее бежала по сузившемуся руслу. Многие распрощались с жизнью в этом месте – и не всегда несчастный случай.

«Мэтт этого не стоит», – хотела сказать она Катрине. Никто этого не стоит.

Но она снова резко затормозила, так и не успев нагнать Катрину. Подавила кашель, который раздирал ей горло, потом привалилась к изгороди, так внезапно закружилась у нее голова. Но не внезапная дурнота заставила ее замереть на месте. Просто она заметила, как кое-что подскакивает среди торопливых волн.

Света почти не было, так, рассеянное мерцание фонарей в паре кварталов вверх по течению, но ей хватило и этого, чтобы разглядеть в воде четыре силуэта. Они были такие же хрупкие и грациозные, как Катрина, их волосы тоже напоминали золотую пряжу, с той только разницей, что у них они были коротко подстрижены, оттеняя резкие, заостренные черты. «И глаза у них, наверное, такие же синие, как у нее», – подумала Эми.

Что они тут делают?

Новая волна головокружения нахлынула на нее. Спина заскользила по изгороди, и она остановилась только сидя на корточках на земле. Ей пришло в голову, что так будет ниже падать, если она все-таки упадет в обморок, вспоминала она потом. Ухватившись для надежности за столб изгороди, она снова повернулась к реке.

Катрина подошла ближе к берегу и теперь стояла, протягивая руки к женщинам в воде. Когда расстояние между ними и берегом сократилось, сердце Эми забилось в бешеном ритме – она поняла, что у них нет ног. Они передвигались в воде, отталкиваясь чешуйчатыми рыбьими хвостами. Ошибиться она не могла: ей было хорошо видно, как длинные хвостовые плавники вспенивают поверхность.

«Русалки, – подумала Эми, задыхаясь. – Это же русалки».

Но это же невозможно. Как это могло быть возможно?

И кто же тогда Катрина?

Их фигуры начали расплываться у нее перед глазами. Сначала ей казалось, что она смотрит сквозь тюль, потом – как будто сквозь окно с двойным остеклением, да еще под углом, отчего все образы искажались и накладывались друг на друга.

Она усиленно заморгала. Попыталась поднять руки к лицу и потереть костяшками пальцев глаза, но ее вдруг охватила такая слабость, что она только и смогла, что скорчиться у основания изгороди, едва-едва не падая лицом в траву.

Тем временем женщины в реке все приближались, а Катрина стояла уже у самого края воды. Катрина подняла свои волосы и снова отпустила их, так что они тяжелым облаком упали ей на спину. Потом показала на женщин.

– Отрезаны и проданы, – сказала одна.

– Все.

– Мы отдали их Марагрин.

– Ради тебя, сестра.

– Мы поменяли золото на серебро.

Пока русалки говорили, Эми прижалась лицом к столбу. Наверное, из-за того, что у нее кружилась голова, их голоса, казалось, окружают ее со всех сторон. Их хор не затихал ни на мгновение, стоило умолкнуть одной, как тут же подхватывала другая, слова сливались воедино, голоса были звонче колокольчиков, слаще меда и чисты, о, как чисты.

– Она дала нам вот это.

Русалка, что была ближе всех к берегу, высунулась из воды. В ее руке что-то сверкнуло ярким серебром. Нож.

– Пронзи его сердце.

– Выкупайся в его крови.

– Тогда твои ноги срастутся вновь.

– И ты вернешься к нам.