Текст книги "Механика хаоса"

5

Отель «Бово», Восьмой округ Парижа, Франция

В своей трехкомнатной квартире на улице Бель-Фёй Ламбертен слушал новости по BBC, одновременно сражаясь с тостером. В 8 утра раздался звонок в дверь. Обнаружив на коврике стоящего навытяжку полицейского с мотоциклетным шлемом в руке, он понял, что катастрофа неминуема.

– Извините, шеф, я только что с площади Бово. Вас ждут на совещании у министра. В восемь тридцать. Машина внизу…

Министр сидел за столом; трое его сотрудников – напротив. Ламбертен узнал коллегу, Буле, – тот выглядел уставшим и каким-то беспомощным. Один стул пустовал, и советник министра указал на него Ламбертену, приглашая садиться. Министр едва кивнул ему и предложил высказаться Буле.

– Ламбертен, мы тебя сегодня утром выдернули без предупреждения, но дело не терпит отлагательства. Один журналист предупредил нас, что его информационный сайт ведет расследование о деятельности твоего подразделения. Ничего хорошего они не напишут…

– В чем конкретно меня обвиняют?

– Буду с тобой честен: чуть ли не во всем. В твоих методах, в твоих кадрах, в твоей независимости.

– Не думаю, Ламбертен, что буду первым, кто скажет, что вы действуете полностью бесконтрольно, – сказал министр. – Но времена изменились. Изменилась и разведка. Следует шагать в ногу со временем. Использовать интернет, социальные сети, технические возможности… Пора проститься со старыми дедовскими методами. Мы должны служить образцом для остальных. Прозрачность – не пустое слово. Не зря Главное разведуправление было распущено. Я лично позвонил владельцу этого сайта – да вы его знаете. Он по-своему прав, когда говорит, что вы порой ведете себя как какой-нибудь шпик из прошлого века. Я пообещал ему, что в ближайшее время «вилла» будет закрыта, а ваши сотрудники переведены в другие, не столь экзотические подразделения. Взамен он дал слово, что не будет публиковать материал и ограничится статьей о необходимости реорганизации полиции и службы разведки ввиду роста террористической угрозы.

Ламбертен и правда знал этого журналиста, водившего дружбу с министром и вовсю пользовавшегося своей связью с ним. «Он годами выдавал себя за бога журналистики, пока не выяснилось, что он ходит на площадь Бово как к себе домой и регулярно получает конфиденциальную информацию, которую потом и сливает…» Ламбертен смотрел на дубы в парке, на лилии и газон, так тщательно подстриженный, что производил впечатление искусственного, на пышные кусты гортензий, на заросли рододендронов и клялся себе, что завтра же утром пойдет пройтись в лес Фонтенбло.

Перед его внутренним взором промелькнули лица министров, при которых он служил. Он видел гримасы одного, кустистые брови другого, черную фетровую шляпу третьего – этот говорил с сильным южным акцентом; он слышал их комментарии, их остроты, их сердитые реплики. Он замечал их слабости. «Что ни говори, а я неплохо развлекся». Этот кабинет никогда не был тем местом, где выставляют себя напоказ, но порой кое-какие тайны души прорывались здесь на поверхность. «Тайны души… Фу, какой пафос…» Ламбертен вспомнил, как каждое утро являлся на площадь Бово к одному из обитателей этого кабинета для обсуждения с глазу на глаз самых свежих данных разведки. Секретные разговоры, ужины для посвященных, заговоры, манипуляции, любовные скандалы, комбинации, финансовые махинации… Перед началом рабочего дня этот министр, в глазах которого никогда не таял лед, требовал предоставить ему подробный отчет о вранье и прочих пакостях, творимых теми, с кем он намеревался встретиться в Национальной ассамблее, за ресторанным столиком или даже на ближайшем заседании Совета министров. Первым делом его интересовало все, что связано с сексом. Он с наслаждением вникал в подробности историй, способных погубить репутацию его врагов, а главное – его друзей. Его предшественники в принципе занимались тем же, но этот министр – в общем и целом человек достойный и хороший управленец – почему-то ловил неизъяснимый кайф, копаясь в чужом грязном белье.

Большинство этих деятелей считали себя могущественными людьми и в каком-то смысле ими были. Но потом они сходили со сцены, и о них мгновенно забывали.

Ламбертен помнил наизусть имена всех министров начиная с 1958 года. Из головы выскочило одно-единственное: депутата от департамента Приморская Шаранта, который надолго в этом кабинете не задержался. Как же его звали? Это было в 19… Голос министра вырвал Ламбертена из его раздумий:

– Итак, я прошу вас сегодня же собрать всех ваших сотрудников и объявить, что в ближайшее время вы сдаете нам ключи и передаете все свои компьютеры. Дату назовете сами. Как только вы будете готовы, я вышлю на место бригаду. Что касается вас, я даю вам обещание, что лично займусь вашим трудоустройством. Вы не будете в обиде…

Министр подвел итог убийственного доклада Буле. Ламбертен поднялся и сказал, что, разумеется, сделает все, чего желает господин министр, после чего попросил разрешения откланяться.

Во дворе он подозвал водителя и велел ему ехать на «виллу». К полудню собрались почти все члены команды. В Сети уже появился посвященный Ламбертену материал под названием «Несколько вопросов о прошлом великого сыщика». Многие из сотрудников успели его прочитать. Несмотря на интригующий заголовок, ничего конкретного в публикации не было, хотя некоторый неприятный запашок в ней ощущался. Ламбертен произнес лаконичную, лишенную какого бы то ни было пафоса речь:

– «Вилла» закрывается. У нас больше нет крыши над головой. Наш отдел фактически распускают. Сделать это нетрудно: по документам нас не существует. Все мосты сожжены. У нас есть несколько дней, максимум пара недель, чтобы организовать свой отход. Рекомендую всем вести себя с предельной осторожностью. Они будут цепляться за каждую мелочь, не считаясь со средствами.

Брюно задал щекотливый вопрос: как быть с его юным осведомителем из Большого Пирога. Нельзя же бросать его там одного на верную гибель.

– Всех своих помощников мы защитим. Продолжайте с ним встречаться, но в обстановке полной секретности. Посоветуйтесь с комиссаром Торбея, он надежный парень. В этом конверте – небольшая сумма на расходы. Постарайтесь вытащить его оттуда без лишнего шума. Улучите удобный момент.

6

Отель «Дорчестер», Мейфэр, Лондон

Левент передал мне билет на рейс Тунис – Лондон. Он же забронировал мне на двое суток номер в бутик-отеле в Южном Кенсингтоне. Один из его клиентов требовал гарантий и хотел убедиться в реальности моего сотрудничества. Когда мы приземлились в Хитроу, лило как из ведра, но вскоре небо расчистилось и стало почти так же жарко, как в Тунисе. Я не был в Лондоне больше двадцати лет, с тех пор, как вел семинар в Крайст-Черч-колледже в Оксфорде. В кафе и магазинах на Олд-Бромптон-Роуд было полно французов – как среди клиентов, так и среди персонала. Странно было ловить со всех сторон звуки родной речи, особенно после того, как накануне я слышал по радио, что сирийские и иракские беженцы наотрез отказались ехать во Францию.

Человек Левента позвонил мне, когда я выходил из Музея Виктории и Альберта. Мы встретились в галерее Дорчестера в час чаепития. В галерее яблоку негде было упасть: посетители сидели за столиками целыми семействами – индийцы, русские, саудовцы. Пожилая французская пара пила шампанское в обществе внука. Я не сразу вычислил своего связника, потому что предполагал, что он должен быть старше и выглядеть не слишком презентабельно. На самом деле меня ждал мужчина явно до сорока, одетый с истинно английской элегантностью, француз по имени Франсуа-Жиль де Ферруж.

Де Ферруж моментально расположил меня к себе своей живостью, тем более что он отпустил мне пару комплиментов, с поразительной точностью сославшись на несколько моих работ. Он вспомнил не только моего «Александра», но и небольшое эссе «Алезия: миф и реальность», опубликованное в 1980-х и разошедшееся тиражом всего в десятки экземпляров. Он даже заверил меня, что читал мои статьи в «Ревю аркеоложик».

Он протянул мне визитку и объяснил, что создал компанию по онлайн-торговле предметами старины и работает в партнерстве с международным аукционным домом; он окончил подготовительный курс в Эколь Нормаль в Фенелоне, и это весьма престижный университет.

– Меня приняли в Эколь Нормаль; затем я сдал конкурсный экзамен на должность преподавателя истории и даже предпринял несколько попыток поработать в разных учебных заведениях, но все они по разным причинам провалились. Это был такой кошмар, вы представить себе не можете. Тогда я решил делать карьеру в бизнесе. Наш университет переживает не лучшие времена. Студенты не хотят изучать историю. Я понял, что должен идти другим путем…

Его имя – Ферруж – что-то мне говорило. Я задумался, где и когда мог о нем слышать, и тут вдруг вспомнил, что встречал эту фамилию в списке благотворителей, выгравированном на мраморной доске в кафедральном соборе Святого Людовика в Карфагене. Список был длинный – больше двухсот имен, все – потомки крестоносцев, ответившие на призыв кардинала Лавижери, брошенный им в 1890 году, к сбору средств на постройку собора, в который предполагалось перенести часть мощей святого Людовика (его внутренности хранились в Монреале, а кости – в Сен-Дени). На прошлой неделе мы с Рим гуляли по этому пустому зданию с полами, застеленными коврами, в котором теперь проводят выставки и концерты.

Она ни разу не была ни в одной церкви и начала расспрашивать меня о католической литургии, снова напомнив мне, что перед смертью Людовик Святой обратился в ислам. Я отметил для себя несколько имен: Перигор, Шаналей, Коссе-Бриссак, Сабран, Ларошфуко… И Ферруж. Последнее семейство было не таким знатным, но тоже получило право на присутствие на мраморной доске. По всей очевидности, кто-то из Ферружей карабкался на стены Иерусалима с мечом в руке.

Выбитые вокруг хоров и на колоннах нефа имена и гербы уходили куда-то под купол собора. Все эти славные фамилии отныне переместились на страницы экономических журналов. Потомки соратников святого Людовика стали работать на французских финансистов, на американские пенсионные фонды или на нефтяных эмиров. Сто лет назад, во время строительства собора, сыновья еще приезжали помечтать в места, где жили их отцы. Сегодня их интересует только кеш. Крестовый поход бедняков канул в историю.

Ферруж заказал два бокала шампанского и, словно прочитав мои мысли, сказал:

– Мы не выбираем себе эпоху. В каждой из них есть свои хорошие и плохие стороны, но, если мы хотим выжить, приходится искать деньги. Левент не сразу сказал мне, что вы в деле. Когда он назвал мне ваше имя, я успокоился. Никогда не подумал бы, что у него связи в академическом мире…

– Я был близко знаком с его отцом. В трудные для археологов времена он помогал мне организовывать раскопки.

– Да, Левент рассказывал. Какой персонаж! Вам лучше, чем многим, известно, что исламисты разрушают все, к чему могут прикоснуться. К счастью, есть такие люди, как вы и я. Покупая у них предметы древности, мы их спасаем. Нам ордена надо давать…

Я улыбнулся, и на его лице мелькнуло выражение облегчения. Я профессионально ответил на его вопросы о том, что он называл «глубиной залегания». Он требовал все новых подробностей об античном поселении, о Мусе и его связях с Исламским государством, об интенсивности поставок. Я сообщил ему все, что он хотел знать, удивляясь про себя, почему он не вызывает у меня ненависти. Он обладал эрудицией, держался непринужденно, демонстрировал удивительно широкие познания в области ливийских памятников культуры и вообще производил впечатление человека, которого все происходящее искренне забавляет.

– Как долго все это продлится, никому не ведомо, но мы хотя бы урвем свой боевой трофей. Откровенно говоря, меня возбуждает вести бизнес с этими варварами. Очевидно, во мне есть преступная жилка. Не скрою, чем больше мне удается с них содрать, тем лучше я себя чувствую. Не забывайте, что большинство наших клиентов – это арабские миллиардеры. В девятнадцатом веке европейцы вели себя в их странах как хозяева. Они же их практически разграбили! В каком-то смысле мы с вами просто возвращаем им то, что принадлежит им по праву.

– Все древние города открыли мы. Они были погребены под толщей земли и песка. Если бы не мы, о них вообще никто бы не узнал.

– Но мы украли все, что спасли от забвения.

– Мы показали народам этих стран их собственный лик. Без нашей работы…

– А, бросьте! Скажите, вы подвержены депрессии?

Я вздрогнул. Точно такой же вопрос задал мне в Каире Брюс. Сорок лет назад.

– Нет? Тогда прекратите комплексовать. Истина заключается в том, что Запад поверил, что ему все позволено, и решил подчинить себе всю планету.

Мы проговорили целый час, после чего он сказал, что приглашен на ужин в деревню в пятидесяти километрах от Лондона. Прощаясь, он вручил мне конверт из крафт-бумаги:

– Это вам на расходы.

– Я ничего у вас не просил.

– Берите, раз дают, и не смотрите на меня как на личного врага. Считайте, что это премия за риск.

И он исчез в многолюдной толчее. Я заглянул в конверт. Денег было много. Купюрами по 500 евро.

Дома Рим сообщила мне, что за двое суток моего отсутствия в Тунисе много чего произошло:

– Исламисты отрезали голову шестнадцатилетнему пастуху, а потом положили ее в пакет, отдали его младшему брату и велели отнести родителям. Взрывом бомбы убило пятнадцать человек из президентской охраны. Границу с Ливией закрыли на две недели.

В тот вечер она сказала мне, что хотела бы, чтобы я свозил ее в Париж:

– Пока это еще возможно. Все так быстро меняется…

Впервые в жизни она что-то у меня попросила.

7

Карфаген, Тунис

Пришла весна – с дождями и похолоданиями. Я провел на вилле «Тамариск» неделю. Муса уехал в Сирт. Исламское государство готовилось к западному вторжению и пыталось его опередить. Его лидеры вели переговоры с ливийскими союзниками, в число которых входил Муса, и разрабатывали ответные меры. Во время нашей последней встречи Муса, который нервничал больше обычного, достаточно прозрачно намекнул мне на это. Посмеиваясь, он сказал, что дает мне месячный «отпуск». Я позвонил Брюно по номеру мобильного, который он дал мне исключительно для связи с ним, и кратко доложил о результатах своей поездки в Лондон. Он пообещал срочно передать эту информацию в Интерпол, чтобы за Жилем де Ферружем установили наблюдение. Мне показалось, он был чем-то расстроен. Во всяком случае, я ожидал от него более живой реакции на свое сообщение.

Смешно: я говорю о Рим как учитель об ученице. Мне нравится смотреть, как она роется в моей библиотеке, натыкается на Артура Шницлера и начинает, не слезая со стремянки, читать. По возвращении из лицея она натягивает легинсы, которые я купил ей в модном тунисском бутике, и белую льняную тунику, скидывает кроссовки и переобувается в домашние туфли на каблуках, заказанные через интернет. Своими выражениями, жестикуляцией, даже привычками она настолько напоминает Валентину, что это порой обескураживает. Я понимаю, как мне повезло. Валентина вернулась. Вместе с ней ко мне вернулась жизненная сила. Спектр моей соматической памяти расширился, его взаимопроникающие зоны включали и Рим, и Валентину.

Я забывал про те вечера, когда она возвращалась домой поздно, не желала со мной разговаривать или откровенно грубила.

Последние три дня лицей не работал. Массовые протесты, вынудившие Бен Али покинуть страну, возобновились с новой силой, теперь уже из-за исламистов. В Карфагене было спокойно, хотя молодежь, включая школьников и безработных, уезжала в Тунис, чтобы принять участие в манифестациях. Рим предпочитала не выходить из дома. По вечерам я предлагал ей свой плейлист, состоявший из джаза и рока. Она лежала, прижавшись ко мне, с широко открытыми глазами, слушала музыку и вслух делилась со мной впечатлениями и мыслями, приходившими ей в голову. Иногда она заговаривала о своем отце, который пропал без вести во время революции, или о тетке, хранительнице усыпальницы Сиди-Бу-Саида, которую она ненавидела.

– Если человек хочет помолиться этому святому, – возмущалась она, – он сначала должен ей заплатить, иначе она не откроет ему дверь.

– Рим, но это повсюду так. Вспомни храмовых торговцев…

– Я тебя умоляю. Она – ведьма, ее интересует только колдовство. Знал бы ты, сколько она зарабатывает на гадание…

Перед сном мы смотрели какой-нибудь фильм.

Утром я открыл окно, и в комнату хлынул сладкий весенний воздух. Мы решили провести день среди античных руин и поднялись на холм Бисры. В отсутствие туристов на территории бывшей цитадели люди соорудили себе времянки, выплескивая нечистоты прямо на древние мозаики. На пляже дымили костры – народ жарил на углях мясо. Я искал глазами следы прошлого, зондировал взглядом закопченные камни и причудливые формы обломков на месте прежних зданий. Ни слова не говоря, я поднял руку, приглашая Рим посмотреть на это хранилище тайн. Она тоже молчала, послушно поворачивая голову в указанном мной направлении. Мы с ней напоминали парочку зомби, безуспешно исследующих пустоты в том отделе мозга, который отвечает за память.

Мне хотелось поведать ей об истории ее страны начиная с основания Карфагена тирской царицей и заканчивая сожжением города: римский полководец, запаливший этот пожар, глядя на дело своих рук, не мог сдержать слез. В языках пламени, пожиравшего Карфаген, ему на краткий миг привиделось будущее Рима, и он вслух сказал сам себе: «Я проклят» и продекламировал отрывок из Илиады.

Я собирался подробнее рассказать Рим о Сципионе, но она повернулась ко мне спиной и устремилась в узкий проход между полуразрушенными стенами. Она шла впереди меня быстрым шагом, словно опаздывала на свидание, и рассуждала о невозможности человека познать себя истинного. Ничего удивительного – она начиталась Артура Шницлера и ее раздражал мой профессорский тон. К машине мы спускались молча. Когда я открыл перед ней дверцу, она посмотрела мне в глаза и тихо сказала: «Этот город провонял пеплом. Мне надоела война. Мне все надоело. Тебе не кажется, что ты дышишь вонью?»

8

Вилла «Тамариск», Ла-Марса, Тунис

Я поднялся на рассвете, накрыл на террасе стол для завтрака, просмотрел имейлы и сварил себе кофе. Early morning coffee[25]25
  Ранний утренний кофе (англ.).


[Закрыть], как я люблю, – побольше и покрепче. Я ценил эти ранние утренние часы, принадлежащие только мне. Над морем тонкими лентами плыл туман. От берега отходили несколько лодок со стоящими в них рыбаками. В ласковом воздухе – ни ветерка. Море и земля замерли в неподвижности. В царящей тишине каждый звук – крик чайки, рокот мотора, плеск воды – слышался явственно и воспринимался в своей первозданной чистоте. Мне вспомнился тот, кого я называл «неизвестным карфагенянином».

Саркофаг с его почти нетронутым скелетом и множеством амулетов извлекли из земли в 1994 году во время раскопок пунического некрополя, расположенного неподалеку от моего нынешнего дома. Сегодня он выставлен в музее Карфагена. Этот человек умер совсем молодым и, судя по всему, абсолютно здоровым. Что стало причиной его смерти? Какой была его жизнь? Не исключено, что он – один из дальних предков Рим, которая теперь заявляла, что ощущает себя настолько же финикийкой, насколько арабкой.

Накануне я получил имейл от коллеги по НИПАИ, который сообщал, что в ходе раскопок в Бергеме (департамент Верхний Рейн) его команда обнаружила восемь полных скелетов и четыре левых руки. Несколькими годами раньше в том же Эльзасе при раскопках некрополя нашли еще семь левых рук. Мои собратья-археологи в замешательстве скребли бороды. Семь левых рук? «Для периода неолита подобное количество левых рук явно выходит за рамки нормы, что свидетельствует о высоком уровне насилия в этой области Эльзаса», – сказал один из них в интервью крупной газете.

Я в очередной раз порадовался, что перебрался в Ла-Марсу, подальше от остального мира, и вел, как это свойственно археологам, жизнь отшельника. С тех пор как начали происходить бурные политические события, этот провинциальный городок не привлекал к себе внимания. Поселившись в старом арабском доме, который я выбрал и обустроил по своему вкусу, я мог наслаждаться каждой минутой покоя. «Кстати, мне очень нравится моя спальня, – не далее как вчера призналась мне Рим. – Нравятся белые стены, высокие потолки, шторы, балкон и огромная ванная с зелено-голубой мозаикой. Я чувствую себя как дома – настолько, что забываю, где нахожусь».

Я налил себе вторую чашку горячего кофе и уселся на балконе, подставив плечи солнцу. Я ощущал себя неразрушимой радостной частицей мира – глупое чувство в моем возрасте, и я отдавал себе в этом отчет. Вдруг с улицы послышались крики. Я подошел к перилам балкона и увидел мальчишек, которые сгрудились у стены моего дома с баллончиками краски в руках. Я побежал вниз по лестнице. При виде меня они прыснули прочь, как стайка воробьев.

Я обернулся к фасаду и вздрогнул. Это было какое-то дежавю. Мелкие паршивцы нарисовали красной краской семь огромных пенисов, а над ними – ятаган с изогнутым лезвием. Семь. Число, сохранившее свое символическое значение со времен неолита. Послание не нуждалось в расшифровке. Я подумал, что скоро будет много отрезанных пенисов и другого насилия.

Я не стал ни о чем говорить Рим, но она сама сказала, что проснулась от криков: «Они орали, что разрубят тебе кое-что на семь частей…» Она ушла в лицей. На улице было тихо, но покой ко мне так и не вернулся. Проводив ее до дверей, я снова включил компьютер и стал дальше читать статью в «Монд» о найденных в Эльзасе отрубленных руках. «Прямых доказательств каннибализма у нас нет, но мы имеем дело с систематическими, регулярно воспроизводимыми действиями, наводящими на мысли об употреблении в пищу трупов… Следы переломов, надрезок, соскобов и зубов свидетельствуют о том, что тела подвергали расчленению, перерезали связки и сухожилия, снимали с костей мясо, а кости перемалывали. Позвонки перерубали, чтобы было удобнее отделять мясо от ребер, как это делают мясники при разделке свиной туши. С черепов снимали скальп и извлекали мозг… Губчатых, то есть коротких, и мозговых костей, так же как костей позвоночника, в захоронениях обычно меньше, чем всех остальных, из чего можно сделать вывод, что им было найдено применение».

Хлопнула входная дверь. Рим? Так скоро? Ее одежда была разорвана, шея исцарапана, левое запястье кровоточило. Она сделала шаг вперед и упала на коврик возле двери. Мне стоило неимоверных трудов вытянуть из нее подробности того, что произошло. Она сидела, сжавшись в комок, и стонала, как раненое животное.

Метрах в пятистах от дома, на дороге, тянущейся вдоль побережья, на нее напали трое парней. Она их узнала: это были рыбаки из соседнего с «Тамариском» дома, с которыми мы всегда поддерживали самые теплые отношения. Они порвали на ней одежду и всю ее облапали, обозвав «французской подстилкой»: «Твоему французику отрежем яйца, а тебя утопим в море! Аллаху акбар!»

Ближе к полудню подростки, вне сомнения те же самые, вломились к нам во двор и подбросили пару дохлых кошек с перерезанным горлом. Они вели себя по-хозяйски, явно ничего не опасаясь. Три предупреждения за одно утро – я счел, что это многовато.

Я закрыл Рим в доме на тройной запор и пошел пройтись по кварталу: разведать обстановку и проверить, насколько случайными были акты проявленной к нам агрессии. Первой мне встретилась моя домработница. Она сама подошла ко мне и сказала, что больше не будет у меня работать. Она ничего не объяснила и ни разу не улыбнулась, хотя всегда была со мной весела и приветлива. В ответ на мои настойчивые вопросы она пробормотала: «Тьфу на тебя!» – и повернулась ко мне спиной. Все, кого я принимал за своих друзей, – старик, торговавший у дороги осьминогами; рабочий со свалки, формально ответственный за сбор мусора; бывший чиновник кадастровой службы, страдавший сердечным заболеванием и каждое утро совершавший двухчасовую пешую прогулку, – все они, обычно спешившие первыми со мной поздороваться, сейчас демонстративно от меня отворачивались. Чума вернулась, но на сей раз зачумленным, к которому страшно приближаться, стал я. Я сел на скамейку, чтобы обдумать происходящее. Водитель проезжавшей мимо машины выкрикнул мне грязное ругательство. Я чувствовал себя слабым и уязвимым, неспособным защитить Рим.

К моему возвращению она успокоилась. Мы забаррикадировались в доме и сели на кухне обсудить возникшую проблему. Мы изучили ее со всех сторон, стараясь не поддаваться эмоциям. Два часа разговоров ни к чему не привели – выхода не просматривалось. Мы погружались в какой-то кошмар и понимали, что дальше будет только хуже. Рим первая предложила уехать. Я позвонил в офис «Эр Франс» в Тунисе. Директора, с которым я был шапочно знаком, на месте не оказалось. Его секретарь сказала, что может забронировать нам два билета на самолет до Парижа, но ей нужны номера наших паспортов. Мы не видели другого пути спасения, кроме бегства во Францию. Но у Рим не было ни паспорта, ни удостоверения личности. Хуже того, она была несовершеннолетней. Я уткнулся лицом ей в плечо, и мы долго сидели так, не говоря ни слова, – два несчастных дервиша, парализованные страхом. Воображение рисовало нам картины одна ужаснее другой.

– Может, тебе позвонить твоему приятелю в Триполи? – вдруг сказала она. – Может, он сумеет вытащить нас отсюда?

– Ты с ума сошла! – заорал я. – Ты просто спятила! Какой он мне приятель? Наоборот! Как только тебе такое в голову пришло?

Она откинулась на спинку стула и уставилась на меня. Впервые за все время я поднял на нее голос. Мне даже показалось, что в ее глазах мелькнула ненависть. Пораженный собственной грубостью, я умолк, не в состоянии ни что-либо предпринять, ни даже здраво мыслить. Вдруг я вспомнил, что во время нашей второй или третьей встречи Муса дал мне телефон одного рыбака из Хальк-эль-Уэда: «Это на всякий случай. Мало ли что, вдруг вам придется кое-что увезти с собой. Позвоните ему от меня. Его зовут Хасан…» В тот же вечер мы покинули дом, ничего с собой не взяв, как будто собирались на ужин в ресторан.

Хасан посоветовал мне оставить машину на рыбацкой стоянке:

– Ключи отдашь мне. Я за ней присмотрю. Выйдем из Сиди-Бу-Саида, у меня там на приколе еще одна лодка. Она и удобнее, и быстроходнее, чем эта рыбацкая калоша.

На улице стемнело, когда мы погрузились на моторную яхту «Sarnico Maxim 55» довольно старой модели – не слишком ухоженную, зато скорее внушительных размеров. По словам Хасана, он приобрел ее у сына одного из бывших министров в правительстве Бен Али, но использовал только для помощи «друзьям». За переброску на Мальту он потребовал астрономическую сумму денег. Я не стал торговаться – выбора у меня не было – и сразу отдал ему половину наличными, поздравив себя с тем, что не отказался от конверта, который мне всучил «мой» лондонский клиент.

– Вы никого не убили?

Это был единственный вопрос, заданный мне Хасаном. Все прочее его не интересовало. При виде Рим, которую он называл «барышней», он понимающе улыбнулся. Он пребывал в превосходном настроении и сразу пошел заводить мотор. Его матрос уже отвязывал швартовы.

– Погода хорошая, – сказал Хасан. – Ночь лунная, штиль, море спокойное. Дойдем на счет раз…

Это была одна из самых ужасных ночей в моей жизни.

Мы с Рим сидели на скамье в салоне, тесно прижавшись друг к другу. Хасан устроился на носу и смотрел на ноутбуке какой-то турецкий фильм. Управлял яхтой матрос. Я знал, что Рим думает то же, что и я. Сегодня утром, проснувшись, я варил себе кофе и верил, что я – властелин мира, а вечером мы уже бежали из дома, прихватив с собой только небольшую сумку и умирая от страха. За несколько мгновений мы сравнялись с теми несчастными, что пытались ради спасения жизни переправиться через море. Через два часа плавания Рим почувствовала себя плохо. Мы перебрались на корму, где не так дуло, и завернулись в одеяла. Там было не так холодно, как в каюте, где Хасан включил кондиционер на самую низкую температуру, но очень сыро. Мы плыли сквозь ночь; мириады звезд, усыпавшие небо, придавали ему неисчерпаемую глубину, а мы были совсем одни. Мне показалось, что я несколько раз заметил суденышки, перевозившие мигрантов, но не исключаю, они мне только привиделись; во всяком случае, наш курс не пересекался с тем, что, возможно, было лишь миражом. Говорить мне не хотелось, и я молчал. Рим сидела с закрытыми глазами.

Рассвет едва забрезжил, когда Хасан высадил нас на мальтийском берегу, в Слиме, в курортной зоне, возле отеля «Палм Рок». Я вручил ему оставшуюся сумму, и он тут же отчалил, даже не попрощавшись с «барышней». Ночной портье за стойкой регистрации не задал мне ни одного вопроса. Я снял два смежных номера, объяснив ему, что мы приплыли на яхте и что наши матросы отправились в Валлетту устранить кое-какие технические неполадки. Я заплатил за трое суток вперед, не забыв солидные чаевые. Рим сразу легла спать, даже не раздевшись и не проронив ни слова. Пока она не заснула, я все же сказал ей:

– Мы здесь только благодаря тебе. Если бы ты не заговорила про Мусу, я ни за что не вспомнил бы про этого рыбака.

Она слабо улыбнулась мне в ответ:

– Спокойной ночи.

Мне вполне хватило этой полуулыбки и этих двух слов. Наступал день, мой пенис был при мне, я позвонил в обслуживание номеров и заказал себе кофе.