Текст книги "Механика хаоса"

11

Сорбонна, Париж

Брюно был моим студентом в тот год (единственный), когда я занимал должность доцента в Сорбонне. На археологию тогда смотрели как на бедную родственницу истории, а на археологов – как на вспомогательную рабочую силу при историках. Как на людей, привыкших ковыряться в пыли, грязи и песке и готовых в любую минуту засучить рукава и отправиться исследовать нутро земли. Большинство моих коллег имели об археологии довольно странное представление, а на мой спецкурс записалось совсем не много студентов. Да и те, едва я заканчивал лекцию, спешили прочь из аудитории, и до следующей недели я никого из них не видел.

Всего двое или трое – всегда одни и те же – иногда подходили ко мне после лекции, чтобы о чем-то спросить. Брюно был одним из них. Он толкал дверь моего кабинета, вопросительно глядел на меня и заводил разговор как на тему текущих событий, так и на исторические темы, навеянные прочитанными книгами. Скорее всего, я быстро забыл бы этого серьезного и довольно сдержанного, чтобы не сказать робкого студента, если бы однажды – дело было весной, и на его румяные щеки падал из окна прямоугольник солнечного света – он не спросил меня о том, что произошло в Сетифе.

8 мая 1945 года состоялась манифестация в честь победы над немецкой армией. Парнишка-мусульманин вышел на нее с алжирским флагом и был застрелен полицейским. Это убийство послужило спусковым крючком для начала массовой бойни. Поднялась волна насилия, не спадающая практически до наших дней. С тех пор алжирский народ больше никогда не знал покоя.

Я покачал головой, удивленный его вопросом. Брюно не принадлежал к числу студентов, увлеченных политикой, а события в Сетифе никогда широко не обсуждались. Вместо ответа я задал ему встречный вопрос: откуда в нем интерес к Сетифу. Он чуть помолчал и пригладил рукой свои коротко стриженные волосы. Его лицо напомнило мне изображения юношей на римских барельефах. Может быть, я проявил бестактность? «Я из семьи репатриантов. Мой отец родился в Сетифе. Он говорил мне, что в тот день был там вместе со своими родителями…»

Не будучи специалистом по современной истории, я все же имел некоторое представление о том, что случилось в тот трагический день. И довольно долго, хоть и в осторожных выражениях, как и подобает учителю перед учеником, рассказывал ему об этом. Обучение, как когда-то сказал Мишле, – это не только дружба, но и взаимный обмен.

– В вашем вопросе, – добавил я, – отражаются трудности нашей работы. Люсьен Февр когда-то заметил, что история – настолько же дочь времени, насколько наука о времени.

Прозвенел звонок. Ему надо было идти на следующую лекцию. Я посоветовал ему съездить в Венсен, в военный архив. «Не уверен, что все документы уже находятся в открытом доступе, но, возможно, кое-какие ответы на свои вопросы вы найдете». Приближались экзамены. Заканчивался учебный год, и больше я его не видел. Мне бы и в голову не пришло, что он пойдет работать в полицию.

12

Храмовый комплекс Мнайдра, Мальта

– Да где эти чертовы медики?

Жаннет нетерпеливо расхаживала туда-сюда. Выбираясь из пещеры, она поранила руку, и у нее на запястье запеклась струйка крови. Руководство спасательной операцией взял на себя Рифат.

Оба подростка лежали на импровизированных носилках в небольшом павильоне из белых бетонных блоков, где располагалась билетная касса. Оставшаяся часть группы ждала на улице.

Рифат пытался дозвониться до посла, но автоответчик переключал его на дежурного офицера полиции.

Жаннет сняла круглые очки и влажными салфетками протирала девочке лицо, одновременно расспрашивая ее. Та в ответ бормотала лишь: «Я Хабиба…»

Все же Жаннет сумела выяснить, что ей пятнадцать лет, а мальчик приходится ей братом. Тридцать лет работы в журналистике научили ее общаться с теми, кому трудно связать и два слова.

Она смочила водой виски мальчику. Турок вызвался ей помочь. Вместе они расстегнули на нем залитую кровью рубашку и разрезали ее, а потом попытались его напоить. Он не реагировал. Наклонившись пониже, они прислушивались к слабым звукам его дыхания.

– Он в тяжелом состоянии, – сказал дипломат. – Его нельзя перемещать.

Он заснял на мобильник все, что произошло. Появление Жаннет из пещеры и ее комментарий. Сооружение носилок. Две-три панорамные картины, довольно продолжительные. Наконец, две удаляющиеся машины скорой помощи. Крупным планом – лицо плачущей Жаннет. Высоко в небе продолжал заливаться жаворонок.

Из автобуса Жаннет позвонила в Рим своему коллеге по АФП, с которым в старые добрые времена работала в «Либерасьон», и обрисовала ему ситуацию. Он выслушал ее, ни разу не перебив.

– Полагаю, надо дать срочное сообщение, – заключила она.

– Ты разбудила меня ради двух нелегалов? Да еще и живых? Спрашивается, где информационный повод?

– Их уже неделю считали мертвыми. Это чудо, что они выжили.

– По-моему, ты не соображаешь, что говоришь. Ты хоть знаешь, сколько мигрантов утонуло в море в последние десять лет? Знаешь? Нет, не знаешь! Так я тебе скажу: двадцать тысяч! А ты знаешь, сколько раз я отправлял в агентство срочные телеграммы? Три раза! Короче, эти твои чудом спасшиеся детки… Ты реально оторвалась от жизни и вообще забыла, что такое журналистика. На каком свете ты живешь? Позволь тебе напомнить: АФП – это не агентство феминистской прессы.

Он ясно дал ей понять, что она – has been[9]9
  Зд.: вышла в тираж (англ.).


[Закрыть]. «Подумать только, когда-то в «Либерасьон» это ничтожество лизало мне сапоги, лишь бы пропихнуть свою заметку, чаще всего пустышку, в рубрику зарубежных новостей». Микроавтобус с трудом продвигался через пробки к Валлетте: мальтийцы из-за жары встают рано. К шести утра все дороги уже забиты транспортом. Когда они по объездному шоссе, ведущему к отелю, проезжали мимо кладбища, у Жаннет зазвонил телефон.

– Я – корреспондент CNN, мы с вами виделись сегодня утром. Мы только что узнали, что у вас случилось. Я хотел бы с вами поговорить. Скажем, через час?

– Я думала, вы собираетесь в Ливию?

– Все отменили. В Триполи бои. Аэропорт закрыт на двое суток.

В шесть часов вечера Рифат Деметер пригласил их к американскому военному атташе Джону Питеру Салливану посмотреть передачу CNN. Он принял их в зале с высоким потолком в бельэтаже наполовину пустого дворца, обставленного в духе минимализма. Большой диван, легкие двухцветные кресла, итальянский дизайн, огромная плазма, бар с несколькими сортами виски, небольшой книжный шкаф… И потрясающий вид на порт. На бывшую Галерную бухту с величественными яхтами, на Французскую бухту, где когда-то стоял на якоре «Орьян» Наполеона, на кружево кранов транспортной компании CMA CGM, отражающееся в водной глади. Сверкали в солнечных лучах фасады «Трех городов». Выцветшие в знойном мареве стены создавали впечатление уютного тепла.

– Здесь погибло так много людей… – сказала Эмма. На ней был строгого покроя черный пиджак, волосы собраны в пучок. Говорила она тихо, но напористо. – Им перерезали глотки и вспарывали животы. Зачем?

– О да, – осторожно заметил Джон Питер Салливан (которого все называли Джей-Пи) и извинился, что пришел в форме Военно-морских сил США (белой рубашке с тремя нашивками на рукаве). Он два года служил в Париже, офицером связи при ОЭСР, и очень хорошо говорил по-французски.

Она засмеялась. От пристани, вспенив воду, отчалил паром. По телевизору объявили, что скоро передадут интервью с Жаннет и Хабибой. День, начавшийся с встречи рассвета в храме с пятитысячелетней историей, заканчивался телевизионной картинкой, адресованной миллионам зрителей по всему миру.

Пошла реклама Эмиратов. За ней – реклама португальских пляжей. Последним запустили ролик, убеждавший в надежности финансовых вкладов в Дубае.

Джей-Пи взял пульт и увеличил громкость. Появилась заставка, и ее тут же сменило изображение лондонской студии, в которой находился ведущий журналист канала, готовый к интервью на расстоянии. Хабиба сидела на кровати в больнице «Матер Деи». Легкий хиджаб желтого цвета подчеркивал правильные черты ее лица. Слева от кровати стояли два мальтийских врача в белых халатах. Эмма заметила, что все это похоже на кадры из сериала «Скорая помощь».

Жаннет уже давно не испытывала такого удовлетворения. На экране она выглядела гораздо моложе своих лет. Волосы она зачесала назад. Она держала Хабибу за руку, глядя на нее со смесью радости и тревоги.

– Это настоящая африканская спящая красавица, – говорила Жаннет. – Хабиба двое суток пряталась в скалах вместе с братом, которого одна вытащила на берег. Он получил тяжелую травму головы и почти не приходил в сознание.

– А что сейчас с ее братом? – спросил журналист. – Вы можете сообщить нам какие-нибудь утешительные новости?

– Он в крайне тяжелом состоянии, но врачи полагают, что он выкарабкается. Ему оказывают самую лучшую медицинскую помощь.

На следующий день все газеты перепечатали на первой полосе портреты чудом спасшихся подростков. Французский информационный канал показал видео, снятое Рифатом. Никто не посмел спросить у него, предоставил он его бесплатно или продал.

Они решили, что после передачи встретятся с Жаннет в каком-нибудь баре Валлетты, с видом на порт.

Эмма нырнула в большую «ауди» турка. Садясь за руль, Левент дал ей свою визитку. «Левент Демир, дипломат и адвокат. Анкара, Стамбул». Эмма уставилась на карточку с таким вниманием, словно расшифровывала древний папирус.

– Дипломат и адвокат. Анкара и Стамбул. Любопытно. Можно подумать, что вы ведете двойную жизнь…

– Дипломаты не бывают одноклеточными.

По дороге они говорили о кино. Левент, сразу свернувший не туда, наматывал круги по боковым улочкам. Оказалось, что они оба – поклонники Тарантино. Пропустив очередной поворот на улицу, ведущую к порту, Левент воскликнул:

– О господи!

– Не богохульствуйте, – без тени улыбки сказала Эмма.

Быстро темнело. Они проезжали мимо желтых каменных фасадов, то тут, то там освещенных неоновыми огнями. В конце каждой улицы открывался прямоугольник моря, в закатных лучах похожий на кусок голубого желе. Благодаря этим теплым краскам сумерки создавали ощущение праздника.

В баре «Найтс Лаундж» было шумно. Слышался смех, музыка, разговоры на смеси английского и итальянского. Бармены-филиппинцы ловко жонглировали бутылками водки и джина. На противоположном берегу располагался дворец «Мануэль», приватизированный импортером немецких автомобилей. Время от времени темноту озаряли вспышки салютов.

Левент и Эмма проталкивались сквозь толпу к столику Рифата Деметера. Дипломат приветствовал их с искренним теплом.

– Мы уж начали беспокоиться. Подозреваю, что вы заблудились. Здесь это дело обычное…

Жаннет подвинулась, давая место Эмме, которая тут же принялась поглощать выставленные на столе оливки. Худая, чтобы не сказать тощая, бледная, с очень короткой стрижкой, Эмма держалась отчужденно – то ли из робости, то ли из неприязни к окружающим. Но, стоило ей произнести хоть слово, в ее голосе прорывались властные нотки. Жаннет буквально лучилась счастьем – ведь это она спасла две жизни. И заставила весь мир говорить об этом.

– Я и не знал, что вы специалист по Ближнему Востоку, – сказал ей Рифат. – Хорошо, что сегодня днем погуглил. Вы были знакомы с кучей народу! Это впечатляет.

Сегодняшний день затмил для нее годы неудач. Покинув «Либерасьон», она больше никогда не публиковала таких зажигательных материалов, которые могли бы сравниться с ее выдающимися репортажами из стран Магриба и Ближнего Востока. В 1980-е годы она была одной из двух-трех женщин-журналисток, работавших в мусульманском мире, добывавших бесценную информацию и умудрявшихся брать интервью у арабских лидеров, терроризировавших всю планету.

– Вы беседовали даже с Каддафи? Ничего себе!

– Да, за несколько месяцев до взрыва самолета над Локерби. Это интервью перепечатала вся мировая пресса.

– Что он был за человек – Каддафи? – спросила Эмма. – Симпатичный?

– Подозреваю, что ужасный, – ответил Рифат.

– А вы, Эмма? Что вас привело на этот остров? – спросила Жаннет, просматривая сыпавшиеся ей на мобильный эсэмэски.

– Учеба, – с безрадостной улыбкой ответила та. – Я заканчиваю высшую школу торговли и обязана пройти стажировку. Сейчас все стажируются. Скоро в детском саду будут устраивать стажировки. Я нашла одну французскую компанию, которая согласилась принять меня здесь на два месяца.

В ресторане стоял полумрак – горели только приглушенные лампы над баром и свечи на столах. В окна тянуло морской сыростью, отчего в помещении копилась влажная духота. Компания теснилась на неудобных стульях; каждый то и дело бросал себе в бокал с вином кубики льда. Все оживленно беседовали.

Левент и Жаннет пустились в воспоминания о восьмидесятых. Они принадлежали приблизительно к одному поколению – Левент был лет на пять-шесть моложе – и предполагали, что могли встречаться в Бейруте или где-нибудь еще. Эмма, все такая же бледная, сидела скрестив ноги, но казалась менее зажатой и довольно насмешливо отвечала на вопросы Рифата о своей учебе.

– Откуда такой болезненный интерес к моему заведению?

Он посмотрел на нее большими круглыми глазами, от которых исходила немного тревожная притягательная сила, и перевел разговор на другую тему.

Вспомнив чарующую прелесть каирских улиц, он включился в спор о музыкальных сайтах, через которые в Сети можно бесплатно слушать миллионы песен. В зале как раз запустили диск Тейлор Свифт – американской исполнительницы в стиле кантри, которая незадолго до того объявила, что прерывает сотрудничество с порталом Spotify. Эмма, не особенно вникавшая в суть спора, вдруг спросила Рифата, кто такая эта Тейлор Свифт, чтобы так увлеченно обсуждать ее поступки.

– Сколько вам лет? – хмыкнула она. – Вы горячитесь, как тинейджер…

В час ночи Деметер, допив последний стаканчик виски, объявил, что пора уходить.

– Как говорит мой посол, для африканцев в основе мироздания лежит барабан; для китайцев – знак; а для нас, жителей Средиземноморья, – глагол. Что мы лишний раз и доказали сегодня вечером. А теперь нам всем надо поспать.

Жаннет попросила его перед уходом позвонить в местную полицию и узнать, как дела у двух ее «протеже».

13

Отель «Коринтия», Триполи, Ливия

Мне надоело ждать. Я позвонил Левенту, но он призвал меня к терпению. В три часа ночи, вскрыв зубами очередной пакетик орехов кешью (в ливийских гостиницах ничего спиртного в мини-барах не бывает!), я попал на повтор интервью с женщиной, которая на мальтийском побережье помогла спасти двух мигрантов. Я узнал ее сразу, хотя прошло столько лет. Она почти не изменилась, может быть, чуть-чуть располнела: те же длинные ресницы, подчеркнутые косметикой; та же стройная фигура, затянутая в строгое, но выигрышное платье; тот же голос с хрипотцой. Жаннет. Несмотря на некоторое первоначальное предубеждение, вскоре я проникся к ней искренним уважением. Сегодня ее давняя связь с Каддафи бросает тень на ее репутацию. Все без исключения, и я первый, задаются вопросом: как такая умная и порядочная женщина могла спать с таким монстром? Но в ту пору об этом мало кто задумывался. Вокруг Каддафи все еще сохранялась аура революционера из страны третьего мира. На пике расцвета идеи панарабизма, защищая (разумеется, в теории) прямую демократию, он воплощал один из самых привлекательных образов революции, подобно Фиделю Кастро на Кубе. Кубинский социализм многие воспринимали как «приемлемый», в том числе один министр из администрации Саркози; первая жена этого министра была любовницей Фиделя. Ладно, похоже, я начал искать ей оправдания. Но Жаннет в них не нуждалась. Во всяком случае, Каддафи никогда не скупился на подарки для нее (вспомнить хотя бы нелепую соболью шубу) и способствовал успеху ее профессиональной карьеры: если ей было необходимо взять интервью у одного из арабских лидеров, он тут же снимал телефонную трубку. Именно ему Жаннет была обязана большей частью своих сенсационных статей. Когда Каддафи ее бросил, она быстро исчезла с радаров, а ее имя перестало появляться на страницах тех газет, которые я читал. В конце концов я забыл о ее существовании. Мне бы и в голову не пришло, что я, сидя в Триполи – городе, где мы познакомились, увижу ее на экране телевизора.

14

Торбей – Большой Пирог, пригород Парижа, Франция

У подъезда тусовалась группа чернокожих. Когда Сами ступил под козырек, его встретил поток оскорблений. Сучий выкормыш, педрила вонючий. Он шел, прокладывая себе путь между безглазых лиц, закрытых темными очками. Не отвечай, ни в коем случае не отвечай, не обращай внимания на грязные слова, а порой и летящие тебе вслед плевки. Это единственный способ выживания.

Значительную часть большой комнаты в квартире его родителей занимала огромная плазма. Мать смотрела какое-то реалити-шоу. Она стала туга на ухо, а потому включала звук на полную мощность.

Сами удивленно поднял брови и крикнул: «Вы что, в лотерею выиграли?» Отец помрачнел лицом. Он ответил не сразу, словно ему требовалось несколько секунд, чтобы отогнать от себя нечистые мысли: «Я не просил. Это все твои братья».

Сами обругал себя за то, что задал вопрос, ответ на который знал и так, – только напрасно расстроил отца. Но по-настоящему разозлиться он не мог. Каждый месяц, в определенные дни, к подъезду дома подкатывали грузовики с краденым товаром. Жители дома уже поджидали их с пачками наличных. Отец Сами осуждал эту незаконную торговлю, но при случае и сам пользовался ее выгодами. Как и все остальные.

Что толку на него сердиться? Отец уже старик. Он слаб. Щеки ввалились, борода поседела и поредела, взгляд потух. Робкая улыбка открывает металлические зубы. Сами отдал ему заклеенный конверт из крафт-бумаги:

– У меня дома нет места. Это важные банковские документы. Пусть полежат у тебя.

– Уберу к остальным, в комод в ванной…

Закончить фразу ему помешал приступ кашля.

Сами протянул отцу пять купюр по сто евро. Тот улыбнулся, не в силах отказаться. Сами отлично понимал природу этой улыбки: она маскировала слезы. Он освободил себе вторую половину дня, чтобы навестить отца, которому явно осталось недолго. Последние несколько лет он страдал хроническим заболеванием легких. Врачи строго-настрого запретили ему курить. Одновременно у него пропал аппетит к жизни, как и желание вернуться на родину.

Он издавна, еще с тех пор, когда работал на мукомольном заводе, мечтал, что окончит свои дни в Сетифе. Как он лелеял в душе эту надежду! Он представлял себе, как выйдет в джеллабе во двор родительского дома, сядет возле старого колодца, в тени смоковницы, а рядом соберутся друзья его молодости, которые, как и он, успели превратиться в развалины. Но его мечта так и осталась мечтой.

«Родина! Страна моего солнца, моего лазурного неба! Моя плодородная потерянная страна! Слышишь ли ты мое сердце?»

Ему было трудно выразить словами чувства, которые переполняли его, когда он смотрел по спутнику передачи про Алжир.

Лишь оставаясь наедине с женой, он позволял себе коротко высказаться. Он нападал на коррумпированных политиканов, мафиози, лжецов, Бутефлику и прочих негодяев, отнявших у него Алжир.

Он давно понял, что ему уже не избавиться от этой боли. Его все чаще подводил собственный голос, и ему редко удавалось договорить начатую фразу до конца. Да и зачем? Кому это надо? Тоска по родине саваном накрыла его сердце.

О Франции он тоже не говорил.

О чем же тогда он говорил? Ни о чем.

Он приехал в Торбей – Большой Пирог ранней весной 1969 года. В тот день шел снег. Ему было семнадцать лет. Свою первую ночь он провел в окрестностях Мелена, в общежитии, обитатели которого дрожали от холода под тонкими одеялами. Родственники накормили его шорбой. Еще и сегодня, сорок лет спустя, он помнил вкус этого горячего супа. На следующий день его разбудил старший в их компании. Они все вместе сели в автобус до Торбей – Большого Пирога.

С высокой набережной им открылся вид на мукомольный завод. Несколько многоэтажных зданий из потемневшего кирпича и огромная башня с ложными бойницами и бельведером, увенчанным цинковой крышей, уходящей куда-то под облака.

– Нам туда, – не без гордости сказал ему двоюродный брат.

– Какой большой!

– Еще бы! Называется «Большие мельницы».

Он долго стоял молча и, вытаращив глаза, смотрел на эту чужую страну.

Широкая река с сильным течением изгибалась дугой, и вода в ней переливалась оттенками зеленого мрамора. В темном небе плыли облака. У берега сгрудились в ожидании погрузки мучные баржи. Дорогу слегка припорошило снегом.

Он помнил все.

И жалел, что ничего этого не рассказал Сами, своему старшему сыну. А сейчас слишком поздно. «Сами со мной не разговаривает. Здравствуй, до свидания. Я за него беспокоюсь. Он хорошо устроился, и сам он хороший парень, но у него нет жены. И детей нет. Какой жизнью он живет? Я ничего о нем не знаю…»

Через два часа после приезда на «Большие мельницы» он уже проходил собеседование, а со следующего понедельника был принят в цех, в котором проработал до пенсии, уволившись несколько лет назад.

Он всю жизнь проработал во Франции. И умирать ему во Франции.

Сами не помнит, чтобы отец ругал при нем французов. Сейчас Сами сердит на него за это. «Да, папа, я зол на тебя. Зол на твое молчание, на то, что ты сложил руки и задушил свои мысли. Кто заставлял тебя мириться со всем, что с тобой происходило? Куда девалась твоя свобода, папа?» Он злился на него за трусость, за глухоту к унижениям, за слепоту к несправедливостям. За то, что в изгнании он превратился в трухлявый пень. За то, что стал старым и больным. В его-то годы! Сколько ему? Шестьдесят четыре!

Отец всегда считал, что и народы, и отдельные люди – это игрушки в руках судьбы. «Судьба забавляется, сталкивая одних с другими. Народы, нации, мужчины, женщины и дети – все варятся в одном котле. Чтобы не потерять свое место, от рождения предназначенное Богом, каждому приходится крутиться самостоятельно. Я неплохо выкрутился. Да и Сами тоже. Как бы мне хотелось, чтобы он поговорил со мной, рассказал, что у него кто-то появился, поделился своими планами на будущее относительно этой женщины…»

Работай и молчи. И он работал. Он молчал. Ни о чем не жалей.

Прошло время. Конечно, оно прошло слишком быстро. Хотя не быстрее, чем для всех других. Впрочем, сегодня его проблема – не жизнь, а смерть. Ему тяжело дышать; тревога сдавливает ему горло. Ему страшно думать о том, что его кости будут белеть на кладбище Большого Пирога.

А Сами никогда не бывал в Сетифе. Вот это беда.

Сами никогда не дышал воздухом вершин, не пил ледяную воду из высокогорных источников. После своего переезда во Францию старик ездил к себе на родину всего один раз, на похороны отца. В молодости он любил повторять пословицу: «Каждый попробует свою смерть на вкус». Так он по-своему мирился с выпавшими на его долю испытаниями. Но он и представить себе не мог, что покинет Алжир и окажется в стране, где его будут постоянно унижать черномазые, в стране, все меньше похожей на Францию. И совсем не похожей на Алжир.

В какой земле он упокоится, когда ангел смерти перенесет его к Господу? Или это будет забетонированная яма? Что, если его душа будет осуждена на вечные скитания? Он стал хуже видеть, и это усиливало его страхи. Если он перестанет видеть свет, исходящий от него, как от любого другого человеческого существа, как он узрит присутствие Милосердного?

Он не всегда был дрожащей тварью. Мальчишкой, во время войны, он бесстрашно выходил на манифестации за независимость. Позже, на «Больших мельницах», он вступил в заводской профсоюз, но через два года порвал свою членскую карточку, убедившись в продажности заправил.

Тогда он был молод. Он это помнит. Жизнь бурлила у него в жилах.

Все это в прошлом, а прошлого не существует. Оно порой возвращается к нему по ночам, когда ему снятся старые опасности (например, мастер-расист, который командовал им на «Больших мельницах») или архангел Гавриил – его драгоценный защитник Сидна Джибриль. Еще ему снится жена – в расцвете юности, и как она лежит на брачном ложе в комнате со светлыми стенами, от которых пахнет мылом.

Открыв глаза, он видит ее наяву, она спит рядом. Но кто узнает в этой старой козе прежнюю красавицу? А сам-то он, на кого он стал похож? На дряхлого верблюда…

Свой главный гнев он приберегает (конечно, молча) для каидов, которые раскатывают по автомагистрали номер семь в шикарных ворованных тачках, и для бородатых подонков, что якшаются со скупщиками краденого и лишают будущего местную молодежь, желающую вернуться к исламу. Сидя по вечерам у окна, он наблюдает, как они снуют туда-сюда, и бормочет себе под нос:

– И как только французишки это терпят? Почему дают себя обманывать?

В последние месяцы он взъелся на черную мафию. Черномазые расплодились, как тараканы, и теперь их черномазые сынки захватили власть на всей улице. Они и в его доме устанавливают свои порядки. Ему приходится вжимать голову в плечи, когда он проходит мимо этих сукиных детей. Сами тоже терпеть их не может. Но он говорит, что они работают на какого-то араба.

Сами никогда не спорил с отцом. И не собирался начинать сейчас.

Ему ни разу не представился случай, чтобы серьезно с ним поговорить. А теперь, когда у него завелись свои секреты, уже не представится.

Отец скоро умрет.

Каждую пятницу, в полдень, старик выползает из своей норы и тащится в мечеть. Он идет пешком через весь город, по улицам Гюстава Курбе, Пабло Пикассо и Поля Сезанна и доходит до проспекта Генерала де Голля, с которого уже видны зеленые крыши мечети.

На улице с ним никто не здоровается, но ему от этого ни жарко ни холодно, он не нуждается в чужих приветствиях. Даже соседи не узнают его в лицо. Его время прошло, умчалось, улетучилось – фьють! – а будущего не существует, даже в его мыслях.

Пока он, опираясь на палку, идет вперед, навстречу ему попадаются арабы с пластиковыми пакетами в руках, набитыми овощами и фруктами, негритянки в пестрых балахонах, ребятня, поедающая халяльные хот-доги, хулиганы и приличные мальчики, которых больше не отличишь друг от друга – все одеты одинаково; даже его Пухлячок не снимает «найки», джинсы и худи. Он не глядя проходит мимо толстух-побирушек, которые сидят прямо на асфальте, похожие на кучи тряпья, слушает проповедь имама, падает ниц перед Всевышним, согревается душой в его пламени и медленным шагом, расчувствовавшийся, возвращается домой.

Он целыми днями сидит в кресле у окна. «К счастью, у меня есть сыновья. Моя радость. Младшие – Мохамед по прозвищу Пухлячок, он пока учится в школе, с виду вроде нескладный, но себя еще покажет; и Абдельхамид, он же Тихоня, парень серьезный, работает в торговом центре «Юсри». И конечно, Сами. Сами Великолепный. Надеюсь, что у него все хорошо, очень надеюсь…» Он напрягает зрение, чтобы осмотреть улицы города, в котором прошла его жизнь. Потоки машин, толпы пешеходов, мальчишки, играющие в мяч, – все они кажутся ему пришельцами из другого мира.

Вдали таинственным кругом темнеет лес.

Старик всегда носит в бумажнике визитку сына: «Сами Бухадиба, финансовый директор». Старший сын всегда доставлял ему только радости. В школе, в университете, и вот теперь, на работе. Серьезный, безупречный во всем. Вот разве что… Защитив диплом по математике, Сами пошел работать в школу. Пока приглашенным преподавателем. Потом он сдал экзамен на сертификат, дающий право преподавания в старших классах лицея, коллежах и даже высшей школе. Это был успех. Отец хотел, чтобы на этом сын остановился. Шутка сказать – почти профессор! Но Сами не желал останавливаться. С такого старта, порой вздыхал про себя старик, он может пойти далеко, очень далеко, Иншааллах!

В молчании отца Сами считывал приступы паники. Он страдал и проклинал их беспомощность. Бессилие отца и свое собственное. Общее бессилие арабов. Их отчуждение друг от друга. «Пора положить этому конец». Он сообщил отцу, что едет по работе в Марокко.

– Надолго?

– На недельку. Может, даже меньше.

– Ну да, теперь это быстро. Сел в самолет…

Старик закрыл глаза, пригляделся к себе и не увидел ничего, кроме пустоты и боли. От этой поездки в Марракеш он не ждал добра. Два года назад Сами ездил в Египет. Он задержался там дольше, чем планировал, а вернулся каким-то другим. Невеселым. Но он знал, что отцы должны отпускать своих сыновей.

– Ты помнишь, какие финики я привозил из Сетифа?

Сами ощутил на языке вкус фиников, которые отец достал из чемодана. В тот вечер он лег спать поздно, и отец принес ему последний финик в постель. Он заснул с мыслями о людях пустыни, о заснеженных вершинах Сетифа, о долгом путешествии отца через море.

– Я привезу тебе фиников из Марракеша. Сравним с твоими. Уверен, что твои были вкуснее.

Сами молча обнял отца, поцеловал на кухне мать и ушел, закрыв за собой дверь. Отец накинул за ним цепочку. Его родители живут в тюрьме.

На лестнице на него обрушился грохот. Кто-то включил на полную мощность музыку – так что стены дрожали. Его нейроны тоже завибрировали. Он собрался с духом и пошел вниз.

Вонь стояла адская. Запахи гашиша мешались со смрадом африканского дерьма. Стены были испещрены граффити: гигантские пенисы, гейзеры спермы, жирные ляжки и необъятные задницы… Все лампочки были вывернуты или перебиты, и спускаться приходилось в темноте. В углу лестничной площадки сбились тесной группкой какие-то обкуренные нарики с банками пива в руках. Рядом с ними истекали слюной два психованных ротвейлера в намордниках и ошейниках с металлическими заклепками. Сами миновал холл, стараясь ни до чего не дотрагиваться. Внизу стояли, переругиваясь, с десяток подростков. «Чертовы черножопые… Каждый из них в два раза здоровее папы. Каково ему тут ходить, он по сравнению с ними – былинка? Но главный ужас в том, что он видится с ними и в мечети! Давно пора вычистить отсюда это отродье. Пора вернуться к истине». По радио орал дебильный рэп. Звуки музыки заглушались человеческими воплями – в подвале, служившем местным мини-маркетом по продаже дури, кто-то выяснял отношения. На стреме стояли два здоровенных охламона. Ничего необычного.

Сами с братьями, как и их отец, как и все жители дома, давно овладели искусством превращаться в невидимок. Они научились в упор не замечать местное хулиганье и надеялись, что те тоже их не замечают. Вопрос: как долго это может продолжаться? Сами много раз предлагал отцу переехать и обещал помочь. Но старик не желал об этом и слушать. Его дом здесь, в этой трешке, в Торбее – Большом Пироге. Здесь его дуар. Он говорил, что после недавних беспорядков городок перестраивается, и использовал этот факт как предлог, чтобы не двигаться с места.