Текст книги "Механика хаоса"

9

Башня Cimenlta, Дефанс, департамент Верхняя Сена, Франция

Сами Бухадиба сидел у себя в рабочем кабинете, пил эспрессо и читал «Файнэншл таймс». Он только что поговорил по телефону со своим отцом. Газету он читал внимательно, страницу за страницей, не ограничиваясь финансовой рубрикой. Проделывать это ежеутреннее упражнение ему рекомендовал при финальном собеседовании президент компании, Монмуссо: «В машине, по пути на работу, я отвечаю на почту, но еще дома, в семь пятнадцать утра, сажусь читать «ФТ» и читаю ее от корки до корки. Это не только лучшая из всех газет, наиболее полно отражающая состояние реального мира, которое нас и интересует. Она к тому же позволяет вам усовершенствовать английский особого рода – чрезвычайно точный, а это абсолютно необходимо для успешного общения с нашими лондонскими друзьями. Это язык их компетенций. Не забывайте также читать субботнее приложение, которое научит вас искусству жить. Добро пожаловать в наш клуб!» Покончив с «ФТ», Сами просмотрел на компьютере финансовую прессу стран Залива и пробежался по сообщениям иранского агентства Мекр Ньюс Эйдженси.

Монмуссо заперся у себя в кабинете. В этот час он обычно звонил в Китай, на котором в последнее время помешался – до того, что вложил личные средства в шанхайскую фирму Art and Wine company. Все руководители отделов перед утренним совещанием обзванивали партнеров. Сами поддерживал с коллегами вежливые отношения. Это были представители истеблишмента, одетые в идеально скроенные костюмы (дважды в год к ним специально для примерки приезжал из Лондона портной), которые вели себя с Сами вполне корректно, стараясь маскировать свое высокомерие. «Добро пожаловать в наш клуб!» – когда-то сказал ему Монмуссо, не спросив, желает ли Сами в него вступить. Они выдали ему клубную карту – ну что ж, тем хуже для них. Сами того не подозревая, они помогли ему стать тем, кем он стал.

Разделенный перегородками общий зал еще пустовал. Бригада уборщиков уже ушла, секретари и ассистенты еще не пришли. Вокруг башен Дефанса слегка колебался знойный воздух. Сами смотрел на расстилавший внизу городской пейзаж, на потоки автомобилей, букашками ползущие по лентам шоссе. «Какое множество убогих жизней… Они сами это признают: машина-метро-работа-сон…» Его переполняло ощущение собственного превосходства, усиленное одиночеством и защищенное знанием тайн, позволяющим видеть дальше, чем любой профи, занятый менеджментом или бизнесом. Он поставил перед собой самые высокие требования и самую амбициозную цель – участвовать в построении нового мира. «Я – резидент, внедренный во вражеский стан». Сами наслаждался этим состоянием. Ему не терпелось поскорее перейти к следующему этапу.

Как всегда по четвергам, он ждал звонка из Эр-Рияда, от Азиза. Они вели между собой исключительно профессиональные разговоры. Инвестиции Cimenlta в несколько учреждений, занятых исламским банкингом, оказались сверхпродуктивными. На заседании исполнительного комитета Монмуссо выразил свое удовлетворение достигнутыми результатами и высказался за дальнейшее развитие избранной стратегии. Азиз и Сами совместными усилиями готовили документ, намечающий новые перспективы сотрудничества в Косове и Боснии. «Перед нами открывается новая Европа, – объяснял ему Азиз. – После Косова нашим троянским конем станет Германия. Франции и Англии придется последовать ее примеру, ничего другого им не останется. Это практически не имеющий ограничений потенциальный рынок. Его финансовые горизонты необъятны…»

Сами ждал этих телефонных разговоров с Азизом. Звуки его низкого, богатого модуляциями и интонационными нюансами голоса, в котором никогда не проскальзывало визгливых нот, внушали ему доверие, – как и манера Азиза делать многозначительные паузы. Ему нравилось, что в его стремлении к созданию финансовой империи находит выражение сильное религиозное чувство, которое они оба тайно разделяли. «Наша деятельность протекает отчасти в двойной реальности. Мы с Азизом работаем не во благо узкой кучки богатеев, думающих только о своих деньгах и своих детях, об иллюзорных удовольствиях и бесполезных побрякушках. Их убогая жизнь сводится к сплошной показухе, которая настолько захватила их, что они забыли даже собственного Бога. Их ждет жестокая кара». В коридоре послышался перестук каблуков; Сами узнал походку помощницы Монмуссо и недовольно поморщился. Она тоже понесет заслуженное наказание. Мартина постучала в дверь, не дожидаясь ответа, вошла и чопорно произнесла: «Глава штаб-квартиры Военной школы прислал приглашение на имя месье Бухадиба. Я только что говорила об этом с президентом, он хочет, чтобы ты туда пошел. Надеюсь составить тебе компанию…» Сами не смог сдержать улыбки, которую Мартина приняла на свой счет. Военная школа… Его сердце забилось сильнее.

10

Торбей-Пирог, пригород Парижа, Франция

Гарри полулежал на кушетке, закинув ногу на ногу. На нем был растянутый белый свитер, очки сползли на кончик носа, рядом стояла банка колы. Гарри читал. Он напрочь забыл о существовании М’Биляла, который вчера днем уехал из Торбея. Гарри был одним из немногих, кто знал, что он проведет два дня в Женеве (и вернется к концу недели), и решил на протяжении ближайших суток не покидать своей берлоги. Вчера вечером он зашел в супермаркет, купил замороженные крок-месье, блюдо креветок в соусе, два круассана, багет и плитку молочного шоколада. Он запасся всем необходимым. Никаких встреч, никакой слежки, и Хозяин далеко.

Утром он открыл глаза и первым делом подумал, что сегодня ему не придется окунаться в привычный кошмар городка. В полусне, предшествующем пробуждению, к нему то и дело приходили родители. Они выглядели точно так, как накануне их расставания. Отец – большой и сильный, всегда с шуткой наготове. Мама – добрая и заботливая. Очень красивая (Гарри считал, что она как две капли воды похожа на Джулию Робертс, только чернокожую). Он приготовил себе чашку какао, не торопясь съел круассаны, слушая новости, достал из маленького холодильника банку колы и снова лег, обложившись книгами. На первый взгляд, в его жилище царил беспорядок, но вся нехитрая кухонная утварь, стоящая на дощатом ящике, – чайник, маленькая сковородка, кастрюлька – сияла чистотой. Поселившись в этой норе, он превратился в маньяка чистоты. Надраивал щеткой обувь – у него образовалась целая коллекция разномастных банок с кремом. Кроме того, на полу скопились всевозможные вещи – часы, одежда, игровые приставки. Все это были краденые товары, которые ему дарили и к которым он не прикасался.

Он читал уже два часа. Он чувствовал себя прекрасно. Его тревоги улеглись. Он радовался, что дочитал «Анну Каренину». Эта книга произвела на него двойственное впечатление. История неудачного брака смущала его, заставляя задуматься о том, на какой женщине женится он, а главное – будет ли он так же счастлив в супружестве, как его родители. Его занимал еще один вопрос: на ком он женится – на африканке или на белой женщине. Ему хотелось, чтобы его избранница все же была не такой взбалмошной, как эта самая Анна, которая ему не понравилась.

Он с удовольствием взялся за другую книгу, хотя «Анна Каренина», бесспорно, помогла ему на несколько недель отключиться от реальной действительности Торбея. Впрочем, перед этим он перечитал некоторые тронувшие его фрагменты, в том числе финальную часть главы, в которой Толстой описал двух работающих в деревне молодых парней. Он несколько раз произнес его вслух, и в его устах текст Толстого, оставаясь тем же самым, преображался. Гарри пробовал все новые и новые интонации, пока не принялся его скандировать на африканский манер – просто ради удовольствия слушать звучание слов. С ним как будто разговаривала сама жизнь. Он вдыхал запах сена. Стояло лето. Он словно наяву увидел перед собой красивую крестьянку с пышной грудью и испытал внезапное желание на ней жениться. Гляди-ка, на белой… Несколько недель назад у него появилась привычка учить наизусть отрывки из книг и декламировать их вслух. Отложив «Анну Каренину», он взялся за «Человека, который смеется» Виктора Гюго. Читал он медленно, возвращаясь к одной и той же странице и порой отвлекаясь от сюжета, чтобы поразмышлять о жизни персонажей и о своей собственной. Виктор Гюго написал: «Только вдумчивый читатель может называться читателем». Гарри был вдумчивым читателем.

У него засосало под ложечкой, и он вспомнил, что вчера не ужинал. Он разогрел крок-месье, следя, чтобы не подгорели, и сел на табурет. Он рассчитывал хорошенько попировать, но расплавленный сыр превратился в какую-то липкую малосъедобную массу. А, ладно. Он жевал резиновые крок-месье и думал о том, что, живи Виктор Гюго сегодня, он рассказал бы много чего ужасного.

На прошлой неделе Хозяин М‘Билял попросил его привести к нему трех санитаров скорой помощи из больницы Торбея – одной из крупнейших в районе кольцевой железной дороги. Две тысячи коек. Каждый вечер из морга больницы увозили в крематорий обряженных для погребения умерших пациентов, с которыми успели попрощаться родные и близкие. По пути санитары обирали мертвецов.

Внутри катафалка они, как стервятники, обшаривали каждый труп, снимая кольца, браслеты, перстни, серьги, цепочки и прочие драгоценные украшения. Между собой они называли это мародерство «дорожной пошлиной». Водитель был с ними в доле. Ни один покойник не мог попасть в крематорий, не «уплатив» соответствующей мзды. Сын одного из этих мерзавцев – с пальцами обеих рук, унизанными кольцами, – несколько месяцев назад хвалился перед дружками подвигами своего папаши. Этот слух дошел до ушей Гарри. Он не сразу поверил в эту историю – он отказывался в нее верить.

Санитары орудовали по ночам, в темноте, за задернутыми шторками, подсвечивая себе фонариками. Предварительно накурившись гашиша, они подбадривали друг друга, дергаясь под музыку Снупа Дога, пока белый фургон катил к крематорию в Вильре-ле-Лис. Время от времени, сталкиваясь с неподатливостью аккуратно одетого и загримированного трупа, например, если у него с распухших пальцев не снимались кольца, они разражались хохотом. «Выпотрошить труп – значит еще раз убить мертвого», – писал Виктор Гюго. «Труп – это карман, который смерть выворачивает наизнанку и вытряхивает». Эти санитары взяли на себя роль помощников смерти. Помощники были трусоваты: если им казалось, что мертвец, подпрыгнувший на месте из-за неровностей дороги, шевельнулся, они впадали в ужас. Свесившаяся с носилок мертвая нога или рука вгоняла их в панику, страх пронимал до печенок. Они боролись с ним натужным смехом, подхватывали припев звучавшей песни, стараясь орать погромче. Как ни куражились они друг перед другом, смерть пугала их.

Хозяин М’Билял остался доволен результатами встречи («Спасибо, Гарри!»). Он предложил мародерам контракт: 30 процентов добычи они отдают ему. Хозяин привык играть по-крупному.

На мысли о стервятниках Гарри навел «Человек, который смеется».

Тот же «Человек, который смеется» заставил его о них забыть.

Гарри переворачивал страницы, знакомился с новыми друзьями. Спасенная от смерти новорожденная девочка, влюбленный в свободу человек с «медвежьим» именем Урсус и волк с человеческим именем Гомо смогли примирить его с действительностью. Он читал допоздна, начал учить наизусть особенно взволновавший его отрывок, разогрел и съел креветки и снова погрузился в чтение.

Незадолго до полуночи он сдвинул бетонную плиту, служившую крышей его подземной хижине, и выбрался из своей норы. Ночь была теплая. Он шагал между домами, из окон которых неслась музыка, пересек проспект, заметил вдали темную кромку леса… В голове у него клубились мысли – их было больше, чем звезд на небе. В общем-то у него выдался неплохой день – да что там, отличный день. Он вернулся назад, проскользнул в лаз, почистил зубы и лег спать. Засыпая, он вспомнил Брюно. В эту ночь он впервые пожелал родителям спокойной ночи. И вечного покоя.

11

Курси-ла-Шапель, Эн, Франция

После закрытия «виллы» Ламбертен велел ему продолжать встречаться с Гарри и присматривать за ним:

– Мы сейчас не у дел, но ты несешь за парня ответственность. Как и я. Если понадобится еще раз съездить на Мальту, я тебя предупрежу. Не забывай, что у меня кое-что осталось от нашей старой «черной кассы». На оплату расходов хватит. Потом как-нибудь все это оформим.

Брюно удержался от вопроса: что это за «потом» и почему Ламбертен так уверен, что оно наступит. Он собирался ехать к отцу, заканчивать разборку и вывоз вещей. Сидя за рулем белой «джампи», арендованной в конторе на первом этаже его дома, он вспоминал тот день, когда впервые катил по этой дороге с Мари-Элен, которую вез знакомить с родителями.

Запертые ставни и табличка «ПРОДАЕТСЯ» на фасаде заставили его вздрогнуть. Мари-Элен его бросила, дочери отдалялись от него с головокружительной скоростью, и он лишился дома. После смерти родителей у него практически ничего от них не останется. Он никогда не думал, что будет так стремительно переворачивать в книге своей жизни страницу за страницей.

Братья, жившие в соседних деревнях, уже вывезли часть мебели, предварительно поговорив с ним. Все ненужное – какие-то бумажки, старые газеты, щербатую посуду, заношенную одежду, включая платья матери (отец не выбросил ни одного), – они сложили в картонные коробки, которых набралось штук двадцать. Мусорщики ждали только сигнала от Брюно, чтобы приехать и забрать и эти коробки, и все остальное, предназначенное на выброс.

Последняя встреча с братьями прошла не так уж плохо. Похоже, все трое понимали, что больше никогда не увидятся.

«Отныне – каждый сам за себя. Братья мы или не братья, теперь каждый будет выкручиваться в одиночку».

Запах в доме не изменился, но на полу и на стенах в прихожей появились следы плесени. Здесь всегда было сыровато.

Первым делом Брюно загрузил в свой грузовичок кое-что из мебели. Три разномастных кресла, два кожаных пуфа, низкий столик черешневого дерева, несколько стульев, небольшой книжный шкаф, собственноручно сколоченный отцом из сосновых досок. Брюно помнил, как помогал отцу красить его коричневой краской. Затем он простукал стенные шкафы на кухне и в передней на предмет тайников. Он часто слышал, как мать говорила (пусть это было давно), что после переезда во Францию ей досталось в наследство несколько золотых монет. Он проверил даже полы, главным образом паркет в столовой, но ничего не нашел. Из головы не шла мысль, что сокровищем успели завладеть братья.

Потом он засел за разборку коробок и провозился до темноты. Газеты, кредитные договоры на покупку машин, страховые полисы, десятки старых чековых книжек, блокноты, в которых мать ежедневно записывала расходы, вырезанные из журналов кулинарные рецепты. Брюно уже отчаялся найти что-нибудь личное, когда решил заглянуть в коробки с одеждой. В них лежали мужские рубашки с обтрепанными манжетами, пиджаки и брюки отца, его трусы и носки; трусы и бюстгальтеры матери, ее комбинации, чулки, пояса, четыре платья и костюм. Отец все сохранил.

Роясь в этих коробках, Брюно испытывал неловкость, как будто без разрешения подглядывал за родителями в замочную скважину. «Или как будто без стука ворвался к ним в спальню и застал их во время секса».

На дне последней коробки обнаружилось муаровое черно-зеленое платье с большими перламутровыми пуговицами на спине. При виде этого платья его словно отбросило на тридцать лет назад. Именно это платье из искусственного шелка, с широкой плиссированной юбкой и двумя карманами впереди, было на матери в тот день, когда они приехали в кемпинг Ксонрю (в нем же она несколькими днями позже ходила на факельное шествие 14 июля). В Ксонрю («какая экзотика для черноногих», заметил тогда его старший брат, который тогда еще не утратил чувство юмора) они провели две счастливые и беззаботные недели, хотя в этой долине в Вогезах беспрерывно лил дождь. Не успели они выгрузиться, как отец бросился ставить палатку, что удалось ему не сразу; на его лице впервые за многие годы после отъезда из Сетифа мелькнуло подобие улыбки. В остальное время он не улыбался и не плакал.

Брюно сходил на улицу, достал из бардачка фургона фонарик. На краткий миг его посетила безумная мысль, что стоит посветить в нужное место, и он увидит мать, мамочку, и увидит ее такой, какой она была в то лето (его воспоминания наверняка сформировались под влиянием фотографий; он был тогда слишком мал, чтобы что-то помнить) – еще молодой и красивой, похожей, особенно в этом платье, на танцовщицу танго, даже когда она мыла посуду. Но ткань – слежавшаяся, жесткая, почти тяжелая – не желала танцевать. Воспоминание не ожило.

Он встряхнул платье, и из него что-то с тяжелым стуком выпало на пол. Небольшой матерчатый мешочек, завязанный тесемкой. В нем – золотые монеты. Раньше Брюно никогда не видел золота. Ему вспомнилась книжка, которую он читал в школе, в выпускном классе – они проходили этот роман по литературе. Там говорилось про одного из персонажей, что он «впервые за девять лет вновь увидел золото». Брюно забыл и название, и автора романа, но эта фраза врезалась ему в память. «Мамочка позаботилась обо мне, – думал он, пересчитывая в свете фонаря наполеондоры. – Что теперь делать? Разделить с братьями или забрать все себе? Что они сделали бы на моем месте? Конечно, забрали бы все…»

Он собирался уходить, но уже с порога вернулся зайти в туалет. Сидя на унитазе, он сообразил, что не проверил содержимое небольшого ящика, в который отец складывал «сортирную литературу». Ящик был наполнен книгами о Сетифе. Кроме того, в нем хранились вырезанные из старых номеров «Пари матч» фотографии времен алжирской войны. Он собрал все и в последний раз обошел с фонарем дом. Он водил по стенам лучом света, словно прощался с каждой комнатой дома, в котором жил с родителями и братьями, и находил в каждой из них несуществующую красоту. Неужели это и было счастье? Если бы сегодня кто-нибудь задал ему этот вопрос, он без колебаний ответил бы: «Да».

По пути к шоссе А4, петляя деревенскими дорогами, он поймал себя на том, что жалеет, что в этом белом полупустом фургоне, слишком большом для вывозимой им мелочи, с ним рядом нет Мари-Элен. Он впервые думал о ней не со злостью, а с грустью. Экскурсия в родительский дом растревожила его больше, чем он мог предположить. Он вел машину автоматически, и ему казалось, что он парит в пространстве «джампи», как скользящая по дну кузова мебель, которую он не закрепил, потому что не нашел веревки. «Мы провалились там, где наши родители преуспели, – думал он, подъезжая к Берси. – Преуспели, несмотря на то, что им пришлось сполна хлебнуть лиха». Только тут он сообразил, что забыл заехать на кладбище. «Я – ничтожество. Я не только захапал все наследство, я даже не удосужился сказать им спасибо».

Вернувшись домой, он распечатал статью из Википедии, посвященную Сетифу: «В мае 1945 года в Алжире, тогда являвшемся французской колонией, в области Константины – в городах Сетиф и Гельма и в поселении Керрата – в результате массовых националистических, сепаратистских и антиколониалистских выступлений произошла кровавая резня…» Полночи и часть следующего дня он читал найденные в туалете книги. Никаких помет на полях отец не делал, но подчеркнул пассажи, относящиеся к убийству французов. У Брюно в ушах до сих пор звучал испуганно-недоверчивый голос отца, упоминавшего – редко и всегда скупо – те давние события. В нем не было ненависти – только оставшиеся без ответа вопросы. Он жил с убеждением, что его выгнали с родной земли, политой по́том, а часто и кровью его предков. «Мы были такие же алжирцы, как и они!» – однажды сказал он сыну, не вдаваясь в подробности, разве что добавив, что у него было полно друзей среди арабов: «Они же против нас и ополчились. Такие же люди, как мы. Их отцы играли в кафе с моим отцом в карты. Мы не сделали им ничего дурного».

Формально Брюно был в отпуске, а потому решил наведаться в военный архив в Венсене: пока он работал, у него никогда не хватало на это времени. Отчасти в том, что он так интересовался теми событиями, была заслуга его отца, который любил повторять, что сетифская резня стала началом конца. Брюно хотелось разобраться, что же все-таки произошло в Сетифе. В каком-то смысле в этот день он вернулся к отправной точке, к интересу, который всегда вызывала в нем история, к вопросам, возникавшим у него, пока он рос. Однажды, давно, после долгого и мутного разговора с отцом, полного недомолвок, он обратился к Гримо, своему преподавателю истории в Сорбонне. «Жалко, что больше мы с ним так и не поговорили».

* * *

Военный архив, Венсенский замок, Франция

Он нашел место для парковки на стоянке вдоль рва и удивился, каким огромным оказалось здание архива. Он предъявил свое полицейское удостоверение охранявшему вход коллеге, с которым раньше встречался по работе. «Это самый большой укрепленный королевский замок во Франции», – с гордостью сообщил ему тот. Брюно признался, что история замка прошла мимо его внимания, хотя он, конечно, слышал о дубе Людовика Святого. «Я ведь даже читал книгу Ле Гоффа, в которой тот писал, что Людовик Святой считал главным долгом суверена защиту справедливости». Впрочем, все эти рассуждения оставались для него абстракцией. «Не слишком похвально для бывшего учителя истории». Он не стал бродить по оснащенным новейшими системами охраны коридорам, а сразу направился в читальный зал.

Материалы, касающиеся сетифских событий, были собраны в несколько папок, которые служащий привез ему на тележке. Первый день Брюно посвятил ознакомлению с документами: он не столько читал их, сколько просматривал по диагонали, но не пропуская ни страницы. Здесь хранились отчеты о телефонных переговорах (с указанием точного времени) по поводу происходящего; доклады генералов о восстании, вспыхнувшем в департаменте Константина; рапорты офицеров и жандармских унтер-офицеров с пометкой «СЕКРЕТНО» о фактах мятежа; множество аналитических записок о настроениях среди гражданского населения; сводки разведывательного отдела XIX корпуса; разведданные, полученные от агентов связи.

Чтение отпечатанных на машинке документов (часть из которых была представлена в виде копий – синие буквы на тонких прозрачных листках) настолько его захватило, что он не замечал, как бегут часы. В этих расползающихся грудах плохо скрепленных бумаг ему открывалось прошлое его отца, матери, других родственников. Тем не менее его не покидало ощущение, что он ступает на неизведанную территорию. Картины тысяч конных кочевников, вооруженных только ружьями и саблями, которых безжалостно расстреливают с самолетов испуганные европейцы в белой форме, исчезли. Он силился вообразить себе, как протекала жизнь его родителей, тогда совсем молодых, бок о бок с «туземцами» – арабами и кабилами, но это плохо ему удавалось. Напрасно он рылся в памяти – она сохранила лишь обрывки рассказов, в основном связанных с просьбой прокомментировать ту или иную фотографию, чудом спасенную при паническом бегстве и не затерявшуюся среди других вещей в разгромленной спальне. До Брюно постепенно доходило, почему отец всю жизнь стремился поставить крест на этой истории, забыть о боли и позоре.

На самом деле Брюно его толком и не расспрашивал. Он не смел нарушить отцовский обет молчания. Но, возможно, не только по этой причине. Считая свою жизнь продолжением их жизни, он не хотел ее сверх меры усложнять. Возможно также, что заняться собственным расследованием ему мешала непостижимая странность положения, в котором они оказались. Его соотечественники жили на той земле больше века, и многие из них – например, его родители – оставались такими же бедными, как в день своего приезда. Ему вспомнились слова отца: «Нас всех перемололо, и тех и других. Они думали, что победили. Но они просто выиграли войну. А этого для победы мало».

Довольно скоро Брюно наткнулся на отчет о телефонном звонке из жандармерии Сетифа: «8 мая 1945 года, два часа дня; № 550/2. В Периговилле убиты управляющий, его заместитель, два колониста – Перрен и Родригес, а также двое французских стрелков, присланных в подкрепление. Секретарь мэрии Сетифа, мадам Пармантье, убита во время поездки в автомобиле…» Про убийство Перрена, упомянутого в документе, Брюно слышал много раз, хотя и в крайне обтекаемых выражениях. Перрен приходился его отцу дядей.

В другом документе, представлявшем собой список «зачинщиков беспорядков, вспыхнувших в Мазуне, объединенной с коммуной Рено» (рапорт за подписью капитана Бука), ему попалось на глаза имя Бухадиба Бельмехель, он же Билим ульд-Гуна. Бухадиба… Кто-то недавно произносил при нем это имя. Но кто? Когда он возвращал служителю папки, его осенило. Он спрашивал Гарри, есть ли у него в городке настоящие друзья, и парнишка ответил: «Один старый шибани, месье Бухадиба…»

На следующий день, явившись в архив к открытию, и даже немного раньше (они с младшим лейтенантом – молодым аспирантом, дежурившим в читальне, успели выпить по чашке кофе), он снова засел за те же папки, но теперь читал бумаги гораздо внимательнее. С собой он прихватил тетрадь, чтобы кое-что записать. Во всех отчетах излагалось примерно одно и то же. Сожженные дома, зверски убитые колонисты, перерезанные телефонные провода, захваченные фермы… Применение авиации в качестве «мер устрашения»: «Бомбардировки и расстрел с самолетов показали высокую эффективность». Отряды конных «кочевников», вооруженных ружьями, саблями и палками, нападали на фермеров, которые пытались обороняться. Снова убитые, изнасилованные женщины и девушки, изувеченные трупы…

Составители отчетов отмечали, что некоторые европейцы, столкнувшись с подобной «ненавистью», заявили о своей готовности бросить все и бежать. Ниже они же писали, что «многие колонисты боятся выходить на свои поля и требуют безжалостной расправы с бунтовщиками». Он никогда не слышал, чтобы отец высказывался в этом духе. Никогда. Брюно пытался, основываясь на крохах информации, полученной от отца, коротко, в нескольких словах, выразить его отношение к происходившему. Он записал в тетради: «Страх, непонимание, ступор».

О причинах восстания в отчетах ничего не говорилось, правда, авторы некоторых из них, акцентируя внимание на «беспросветной нищете в сельских районах и недоедании среди населения высокогорных районов и областей юга», подчеркивали необходимость «глубоких реформ» и «улучшения положения местных тружеников». «Многие ветераны двух последних войн попросту забыты, в то время как инвалиду практически невозможно найти работу». Далее приводился пример бывшего солдата, в результате ранения лишившегося обеих ног, который до сих пор не получил даже медаль, хотя ему полагался орден.

Ступор… Брюно понял, что и сам впадает в ступор, когда обнаружил в тех событиях новый для себя и совершенно неожиданный аспект. «Восстание, – утверждал некий генерал Дюваль, – немедленно приобрело характер священной войны, джихада». Ненависть к «руми», то есть к христианам; националистическая пропаганда, маскирующаяся под запрет мусульманам употреблять спиртное; создание тайных комитетов и трибуналов, составляющих «черные списки» мусульман, поддерживающих французов; письма с угрозами, подписанные «исламскими мстителями»; убийства про-французски настроенных мусульман… «Нетерпимость к руми, – заключал другой аналитик, – не щадит ни стариков, ни женщин, ни детей. Кто своими глазами видел сцены расправ и изувеченные тела, никогда не забудет пережитого ужаса».

Выходит дело, ничего не изменилось? Сетиф 1945-го и Париж 2016-го – неужели мы видим продолжение все той же войны? Он вспомнил, что сказал ему Гримо, когда он пришел к нему в перерыве между лекциями: «История – настолько же дочь времени, насколько наука о времени». «Спокойно, не надо поспешных аналогий. Люсьен Февр прав: не следует поддаваться аберрациям, наведенным современностью. С другой стороны, ты – полицейский, и ты ведешь расследование, связанное с джихадистским движением. Так что некоторое погружение в историю вопроса не повредит…»

Он сдал папки наголо стриженному аспиранту, и тот вышел его проводить, а заодно выкурить электронную сигарету. Брюно спросил, часто ли у них запрашивают материалы по Сетифу.

– Вы удивитесь, – ответил тот. – Народ валит табуном. Много молодежи, и не только студенты или исследователи. Я покажу вам список: это те, кто брал эти папки в последние три месяца.

Список лиц, интересовавшихся сетифской резней, выглядел впечатляюще. Просматривая его, Брюно зацепился глазом за фамилию Бухадиба.

– Как странно, – сказал он. – Мне только что попался один Бухадиба. Вроде бы он был среди зачинщиков восстания.

– А я немного поговорил с этим Бухадибой. Молодой парень, финансист. Он переснял на смартфон кучу документов. Он в курсе, что один из его предков играл в тех событиях важную роль.

Садясь за руль, Брюно думал, как было бы хорошо, если бы сейчас он мог поехать к родителям и рассказать им обо всем, что ему удалось узнать в военном архиве. А главное, обсудить последующие события. «Франция тоже не скупилась на жестокости. Кроме того, она бросила алжирцев, которые сражались на нашей стороне. Какой кошмар…» Звякнул мобильник. Эсэмэска от старшей дочери: «Надо срочно поговорить. Лора». «Ну надо же, Лора! Проснулась! Мы не виделись уже несколько недель. Но у меня и правда не было сил». Прежде чем включить зажигание, он ответил дочери: «Скоро перезвоню. Целую, папа». Стоя в очередной пробке, он вдруг сообразил, что с самого утра ни разу не вспоминал Мари-Элен. Что ж, спасибо Сетифу.