Текст книги "Москва слезам не верит"

А священник беспомощно взывает к небу:

– О еже сохранитися граду сему, и всякому граду, и стране, от глада, губительства, труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменников, и междоусобные брани и от мора сего всегубительного, Всемилостиве!.. О ежемилостиву и благоуветливу быти благому и человеколюбивому Богу нашему, отвратити всякий гнев, на ны движимый, и избавити ны от надлежающего и праведного сего прещения, помиловати ны…

«Господи, помилуй!», «Господи, прости!», «Господи, отврати!» – стонет беспомощная толпа.

«О-о-ох!» Страшен этот «ох», вырывающийся из груди народа, о, как страшен!

– Батюшки!.. Ох!.. Умираю! – выкрикивает кто-то в толпе.

– Не-не-не! – скрипит телега, распугивая молящихся.

– Ну, ин сказывай, братец, как тебя в черти произвели, – допытывается рыжий.

– А як!.. Ото як москаль в мене стрилив, я и впав… И вин, бисив москаль, погано стриля, не в голову, а в бик… Я и ожив… А коли встав, вас уже не було там, и цуцинятко пропало… А меня в Москву як злодия отправили, та в колодку. А теперь, бач, выпустили нас усих из колодок… От я й став чертом… Э! Де-то моя бидна Вкраина!

Мортус безнадежно махнул своей смоленой рукавицей.

– А ты ж? – обратился он к рыжему.

– Да меня, брат, не пущают из Москвы, заперли ее всю.

– А я втику…

– Ну, смотри, брат, пропадешь ты с своей Горлинкой да Украинкой.

– А луче пропасти на воли, ннж оце так…

И он указал на свою телегу с трупами, на другие такие же телеги, то там, то здесь скрипевшие по улицам, на мортусов, волокших к возам свои жертвы, на молящийся в ужасе народ…

– А он бач! – показал мортус по направлению к небольшому каменному дому с закрытыми ставнями.

У ворот этого дома стояли ямские дроги, запряженные парою взмыленных лошадок. По круглой фигурке, красному, лоснящемуся от жиру и утомления лицу, рыжий тотчас узнал, что это их веселый доктор толчется у ворот. Тут же, верхом на коне, какой-то офицер и суетившаяся, охающая баба с огромным, словно от дверей ада, ключом.

– Не попаду, батюшки, рученьки дрожат… ох! – охала баба, стараясь попасть огромным ключом-рычагом в висячий у ворот замок, такой величины, что голова бабы казалась меньше его.

– Ну-ну, живей, тетка; может, еще и захватим, торопит веселый доктор.

– Ох, где захватить!.. Не стонал уж…

– Ну, ин дай я отомкну! – отозвался стоявший тут же у ворот средних лет мужчина, не то купец, не то сиделец. – Все добро мое и ключ мой…

Баба покорно передала ему ключ. Ключ-рычаг вложен в огромное отверстие замка. Замок-гигант завизжал, щелкнул раз-два-три – замок распался… Ворота, скрипя на старых ржавых петлях, распахнулись, открылся темный с навесами небольшой двор, словно зияющая пасть, из которой пахнуло смрадом, всякой плесенью и переквашенными, гниющими кожами и овчинами, догнивавшими под душною тенью навеса… Офицер сошел с коня и отдал его докторскому вознице.

– Вот где наша Индия! – поднося к носу кусок камфоры и обращаясь к молодому офицеру, заметил веселый доктор.

Офицер с ужасом всплеснул руками.

– И это миллионер!.. Из этой норы он ворочал всею Россиею!

– Мало того, он своими миллионами держал в руках, – что в руках, в ежовых рукавицах, – Казань и Нижний, Киргизскую орду и всю Сибирь… Он всю Европу завалил своими кожами и русской кожей прославил Россию…

– Так это его кожей гордятся парижане?

– Его… и запах этот же…

Собака с цепью на шее, худая как скелет, при входе чужих людей слабо залаяла, силясь подняться с земли, но от слабости и от тяжести цепи снова падала…

– Ишь, и ее голодом заморил! – покачала головой баба.

– А тебе бы ее сайками да медом кормить, – огрызнулся тот, что отпер ворота.

– Не медом…

Пришедшие подошли к крыльцу. Дверь оказалась запертою изнутри. Приходилось выламывать ее.

– Эй, таран! Молодцы, сюда, – закричал офицер, хлопая в ладоши.

В воротах показались четыре дюжих солдата. Они втащили во двор ручной таран, на четырех толстых ногах и на цепи дубовое бревно с железною головою… Этим орудием каждый день приходилось вышибать ворота и двери у выморочных домов… Уставили таран у двери… Баба со страхом отошла в сторону, крестя свое толстое рябое лицо и свою полную, словно у двух холмогорских коров вымя, грудь…

– Сади! – скомандовал офицер.

– Стой, ваше благородие! Дверь испортят, – останавливал тот, что отпер ворота.

– А тебе что до того?

– Как что! Я наследник ихний буду, Сыромятов…

– A-а!.. Так что ж! Дверь ломать надо…

– А кто заплатит за полом? – настаивал Сыромятов.

– Ты же, – с презрением отвечал офицер и отвернулся. – Сади, ребята!

Последовал удар, раз… два… три! Трещит дверь…

– Я буду жаловаться! – протестует Сыромятов, топчась на месте. – Это разбой…

– Хорошо, хорошо, любезный, – успокаивает скрягу веселый доктор. – Тебе заплатит… он же, – и доктор указал на дверь, которая с треском грохнулась в сени.

Вошли в сени, перешагнув через разбитую дверь. В сенях запах затхлости и гнили. Тронули внутреннюю дверь, заперта. Надо и ее ломать… «Эй, таран!» – командует офицер. «Стой! Что ж это такое будет! Весь дом разобьют»… – протестует Сыромятов. – «Сади!» – кричит офицер. «Раз… два… три!» – И эта дверь грохнулась на пол. Темно в доме, хоть глаз выколи… И тут запах гнили и затхлости.

– Фуй, как воняют миллионы… ну! – гадливо говорит доктор.

– Отворяй ставни, баба! – командует офицер.

Баба дрожма-дрожит, но повинуется… Взвизгнула задвижка, заскрипел болт, звякнул обо что-то, и железная ставня открылась. За нею другая! Третья… Мрачный дом миллионера осветился, редкое торжество для мрачного дома! Чинно кругом и строго, как в монастыре: старая мебель в чехлах, словно покойники в саванах, и ничего лишнего, даже удобства…

Идут дальше, в следующую комнату: впереди веселый доктор, за ним офицер с камфорой у носа, словно барышня на бале с букетом; за ним Сыромятов, жадно обозревающий мебель, стены, окна, даже железные, тронутые ржавчиной задвижки от болтов; за Сыромятовым баба, ступающая по полу так, точно она боится провалиться сквозь пол своим грузным телом; за бабою – поджарый, редковолосый и скорченный, как старый, негодный ключ, слесарь, весь пропитанный железною ржавчиной и обсыпанный опилками; в сухой и темной, словно луженой, руке его погромыхивает связка всевозможных ключей.

Подходят к последней двери в угловую комнату, в контору, кассу и спальню, заперта нутряным дверным замком, и не видать бородки ключа в отверстии, не торчит ключ, значит, вынут…

Чуется уже запах мертвечины… Это не кожи, не затхлость…

– Фу! Тут мертвечина! – говорит офицер, содрогаясь.

– Да… это кровь и пот русского народа, превращенные в миллионы… Они смердят, – нагибаясь к замочной скважине, замечает веселый доктор.

Лихорадка начинает бить Сыромятова-наследника… А что как он жив да погонит всех, и его, наследника…

– Отпирай, чего стоишь! – судорожно обращается он к слесарю.

– А что пожалуете за труд? – ежится тот.

– Это не мое дело, а вон их (и скряга показывает на доктора и офицера).

– Али пятака жалко?

– Жалко! Мне и полушки жалко, потому не мое дело, не я запирал дверь, не я и плачу.

– Ну, отпирай! – приказал офицер.

– Только не на мой счет, ваше благородие, – торопится протестовать скряга, – пущай на счет казны отмыкает…

У этой даже страшной двери веселый доктор не выдерживает и хохочет… Баба вздрагивает…

– Вот как наживают миллионы, н-ну! – удивляется доктор.

– Полушка копейку родит, а копейка рупь, а рупь мильоны, – ворчит наследник.

– Фу! Это ад! – не выдерживает молодой офицер.

Ключ щелкнул. Дверь подалась, отворяется. Темно там, но оттуда так и пахнуло трупом! «Отворяй ставни». Баба крестится, дрожит и не идет. Доктор сам входит в полутемную комнату и отворяет ставню. Солнце снопом лучей ворвалось в этот мрачный угол и, кажется, само задрожало, отразившись на чем-то блестящем… И все стоявшие в дверях содрогнулись…

Да и нельзя было не содрогнуться. У стены, у огромного железного сундука, раскрытого настежь, стоял на корточках человек в одной ситцевой рубахе, запустив по локоть почти синие руки в груды золота, которым наполнен был громадный сундук… Голова же этого человека опрокинулась назад, так что только глаза, тусклые, остеклелые, смотрели через лоб и брови, да торчала мочальная борода…

Это был мертвец, засунувший руки по локоть в золото, миллионер Сыромятов, под железною рукою которого гнулась, как олово, кожевенная торговля целой России и Европы… Коленками и босыми ногами он, окостенелый уже, упирался в ветхий матрац, брошенный у сундука с золотом… Умирая, он, как видно, приподнялся с своего мертвого ложа, отпер свои сокровища, залез в них руками, да так и околел.

Всматриваясь в мертвое лицо, веселый доктор, несмотря на искажение ужасного лика, узнал покойника. Он видел его недавно у лавки, близ Варварских ворот, и еще заинтересован был его расспросами у «гулящего попика» о каком-то «пифике». Это действительно был тот купчина, который, опасаясь каменного дождя и огненной реки, грозившей всем рядам, в том числе Голичному и Охотному, где в подвалах хранились его миллионы в кожах и юфти, большею частью от чумной скотины, обещал отвращения для огненной реки, подарить Богу целый четверик росного ладану, чтобы курево от него дошло до самого неба, выставить и зажечь целый бор свечей в косую сажень, чтобы небу было жарко, повесить колокол на церкви, «вогнать колоколище в тыщу пуд, чтобы звонил до самого Бога и переглушил бы птицу в небе, зверя в лесу, рыбу в Москве-реке и в самом Кияне-море»… И этот богач теперь был мертв, не успел ни насытиться, ни насладиться своими сокровищами…

Все в ужасе смотрели на страшного покойника. Закинутое навзничь лицо, раздувшееся и почерневшее, с разинутым в предсмертных муках ртом и ощеренными как у собаки зубами, казалось, грозило смертью всякому, кто решился бы подойти к сундуку, к этой разверстой, тлетворно дышащей пасти богатства. Один наследник жадно впился глазами в кучи золота и словно окаменел.

Доктор приблизился к мертвецу. Наследник следил за его движением, как бы боясь, вот-вот засунет руку в золото; вот-вот червонцы сами поскачут ему в карман!

Доктор покачал головой.

– Да, язвенные знаки, смерть очевидна… А давно, тетка, занемог он?

– Да третьеводни, батюшка… Помер это кум евоный, Гурьян Дейч, перевалкою помре, так наш-то выпросил у хозяюшки его, у кумы, на память жилетку после покойничка, чтобы, значит, новой не покупать, скуп был добре… Да с той-то поры и перемогаться стал… А там как заперся, чтоб, значит, никто к нему не взошел и добра бы ево не взял корыстью, с тою минутою и я не видала его…

– То-то… не видала, а поди, чай… – огрызнулся наследник. – Ее бы, ваше благородие, обыскать надоть, да и нору ейную перешарить… Она, поди, тыщи перетаскала, она жила с покойничком-то…

Доктор и офицер посмотрели на нее…

– Жила, жила, кормильцы… Я ему, покойничку-ту, за жену законную была, а более за стряпку, хоша он, по скупости, и не велел ничего стряпать, а с лотка кормился больше да у парней у своих, у сидельцев, отымывал, бывало, чтобы невпору не ели, и сам, покойник, съедал…

– Так ты его законная жена? – спросил офицер.

– Законная, батюшка, законная, только не церковная, в церкви не венчана, а гулящий батюшка нас с ним, с покойничком, вокруг святово платка обвел и благословил жить вместе… Оно так-то дешевле обходилось для покойничка…

А покойничек страшно глядел и щерился на всех, как бы продолжая копаться в золоте…

– Да, жила и, поди, тыщи перетаскала, – настаивал на своем наследник.

– Где, батюшка, перетаскать! Я не с ним жила, а в стрелецкой избе… А коли и на ночь к себе меня покойничек бывало брал, так запирал с собой на ключ, а утром всю донага обыскивал, чтобы-де чего не утащила…

Доктор приказал позвать мортусов, чтобы вытащить мертвеца, а дом запечатать и поставить к нему караул.

– Как же, ваше благородие, – протестовал наследник, – надоть и сундук запереть да запечатать да и опись всему составить… У него еще…

Наследник потупился и замолчал. Рысьи глаза его упали на пол, на какую-то железную скобу. Доктор тоже посмотрел на пол: железная скоба обнаруживала, что в этом месте пол подымается.

– А это что, тетка? – спросил он.

– Творило, батюшка, творило…

– Для чего оно?

– Кладовыя там, под полом.

– И тоже, видно, сундуки?.. Деньжищи?

– Сундуки, батюшка… Я их к Светлому Христову Воскресению всегда вымывала…

Доктор только развел руками. Офицер нетерпеливо стучал саблей об пол. Слесарь стоял у двери и ожидал заработанного пятака… Напрасно ждал! Пятака ему никто не отдаст.

Вошел мортус с багром. «Тащи его», – распорядился офицер. Мортус зацепил мертвеца крючком за рубаху, гнилая старая тряпка изорвалась… «Стареньки добре рубахи-то», – поясняла баба. Зацепили крючком за тело, вонзился крюк в мертвеца, дернули… Нейдет, только страшно откачнулся от сундука, руки не лезут из тяжелого золота… Еще дернули, труп повалился на пол, стукнулся головой, что-то зазвенело, словно кандалы на ногах колодника…

– Что это за цепи на нем? – с ужасом спросил офицер.

– Цепь, батюшка, цепь, – подтвердила баба, пригорюнившись.

– Цепь!.. Зачем?

– Приковывал себя цепью, батюшка, покойничек к сундуку-ту этому… Любимый, сказать бы так, сундук евоный был.

– Зачем же приковывал?

– А все боялся, батюшка, чтобы не украли… Молодым-то он, сказывал, болен был, что вот по ночам другие ходют, в сне, полунатики, что ли, называются… Так и он, покойничек, все как бы де ночью от добра свово не ушел полунатиком…

– Н-ну! Чадушко! – не вытерпел доктор. – И себя, и собаку к своему добру приковывал… н-ну…

– Сам боялся, что убежит от своего золота, – пояснил офицер. – Вот каналья!

Доктор вынул из висевшего у него через плечо вощаного мешка вощаные перчатки, надел их на руки, нагнулся к мертвецу и ощупал у его пояса замок. Потом, взяв у слесаря разные отвертки, отпер ими закованного мертвеца и дал знать мортусу: «Тащи».

Зацепили. Тащут. Голова колотится об пол. Баба закрыла глаза и крестится…

– Ушел от своих богатств… Утащили-таки! – с страшною горечью и силой сказал молодой офицер. – О, проклятое золото!

– А это что! Час от часу не легче!

Доктор указал на стол, на который никто прежде не обратил внимания. Стол покрыт был старой клеенкой. На нем лежали счёты, счетные книги, клочки бумаг, заплесневелые просфоры и куски черного хлеба. Но более всего поразила доктора оловянная тарелка. На ней лежал объедок сайки, голова жареной рыбы и кусок какого-то мяса… Какого-то! Трудно было узнать, потому что… да потому, что и по мясу, и по рыбьей голове, и по тарелке ползали и копошились белые черви…

– Что это! – всплеснул руками доктор.

– А это, батюшка, третьеводни покойничек в трактире был, – отвечала баба. – Ево, сказать бы, угощали там казански купцы, продали нашему-то партию юхты, так могарычем запивали… А наш от не доел в трактире угошшения, так, чтобы не пропадало даром, и принес ево домой… Он, батюшка, всегда бывало так делывал: коли чево не доест в трактире, не допьет, домой ташшит, мясцо ли то, рыбка ли, хлебца ломоточек, сахарцу огрызочек, все домой несет… А вот и не доел этой снеди-то… Ужасная снедь! Черви так и ходят по ней…

Доктор крикнул к мортусу, велел багром захлопнуть крышку ужасного сундука и приказал слесарю запирать это страшное логовище алчного зверя…

– А я? Я не позволю! – упирался наследник…

– Я тебя велю арестовать! – крикнул на него офицер. – Арестую именным повелением, как ослушника высочайшей воли… Запирай.

Заперли логовище. Приложили печати. Поставили часовых у дверей и у ворот и вышли из ужасной трущобы миллионера.

А миллионер, лежа ничком на телеге мортуса, грозно глядел на небо, не озираясь уже ни на свой дом, ни на свои богатства… Смерть грешников люта! Не помогли ни четверики ладана, ни боры свечей, ни колокола…

Часть вторая

I. Гроза надвигается

Москва наконец выбилась из сил. Выбились из сил московские власти, выбился из сил и несокрушимый ничем народ… А грозное чудовище все более и более забирало силу, росло, ширилось и крепло, питаясь в день тысячами трупов, запивая свою страшную трапезу рекою слез, с каждым часом все пуще и пуще обезумевая в смраде гниющих тел, в чаду курящегося по церквам и по площадям целыми ворохами ладана и целыми лесами горящих для умилостивления гневного Бога свечей…

Не унимается мор! Не унимается, а все свирепеет…

Сбился с ног и Еропкин. Один веселый доктор катается шариком в этом аду, благодаря своей непостижимой живучести, которую вымолили у Бога своему любимому лекарьку солдатики в пылу жарких битв с проклятыми турками и под стоны своих товарищей на перевязочных пунктах…

– Ваше превосходительство, вам поберечься надо, – тихо говорит он Еропкину, безмолвно склонившему свою давно не пудренную, давно усталую и давно не спавшую голову на руки. – Поберегите себя…

– Что мне беречь себя, когда Москва пропадает! – упавшим голосом отвечает Еропкин.

– Для Москвы, для всей России надо поберечься…

– Ох! Пропало все…

– Нет, еще не все, ваше превосходительство…

А чума уже в самом доме Еропкина. Да и как не быть ей там! Толпы просителей запружают его двор, передние, улицы: кто кричит, что гробов не хватает в городе, что заборы ломают на гроба, лес весь перевели; кто просит могилу, весь дом вымер, а могил копать некому…

В доме Еропкина мрут уже писаря от корпенья над чумными рапортами да доношениями… Мрут вестовые солдаты от беспрестанного рысканья в чумной атмосфере города с приказами своего генерала…

Императрица сжаливается над ним и назначает ему помощником сенатора Собакина. Но какая тут помощь, когда Бог отвернул Свое лицо от Москвы!

Чума забирается к преосвященному Амвросию, она уже в Кремле, в Чудовом монастыре…

В легком подряснике с черными распущенными по плечам густыми волосами беспокойно ходит по своей обширной келье Амвросий, погромыхивая чётками. Утро августовское, раннее еще, а на дворе зной и духота невыносимые. Душно и в келье у преосвященного. На столе лежит раскрытою толстая книга латинского письма. Книга раскрыта на том месте, где в заголовке статьи крупно напечатано: Pestis indica. Рядом с книгой стоит архиерейский клобук.

Архиерей подходит иногда к книге и заглядывает в нее, перелистывает страницы.

– Carbunculi… угольки… pestechae bubones, – говорит он сам с собою. – Хороши угольки!

Белое, чистое, с южной смуглотой лицо Амвросия подергивается улыбкою; но глаза смотрят грустно. То он подойдет к окну, заглянет на бродящих по двору голубей, то опять заглянет в книгу.

– А жары все не спадают… И птице жарко… Contagium – эта прилипчивость язвы хуже всего… Здешнее духовенство не понимает этого: оно думает, что дары отгоняют заразу… Да, отгоняют только от души язвенной, а не от тела, язвою пораженного… Бедные невегласи!

Амвросий задумывается, откидывает назад волосы и останавливается перед висящим на стене портретом в митрополичьем одеянии. Строгое и в то же время грустное лицо, как живое, смотрит со стены.

– Ты счастливее меня был, великий человек, – шепчет Амвросий, – тебе не приходилось тосковать о Киеве, о любезной матери Украине… Ох, тяжко так… научи меня, великий святитель!

Но Петр Могила ничего не отвечает со стены, он все сказал при жизни…

Стуча огромными сапожищами на железных подковах, в келью входит запорожец с косою и в послушнической рясе. Амвросий вздрагивает от неожиданности.

– Ты точно жеребец в конюшню вламываешься, – кротко, улыбаясь доброю улыбкою, замечает Амвросий.

И запорожец в рясе улыбается.

– Чего тебе, небого? – спрашивает архиерей.

– Там прийшли до вас, владыко.

– Кто такой? (Запорожец переминается и молчит.) Кто пришел?.. А?

– Та щось воно таке трудне… (Опять переминается.)

– Да ну же, говори, рохля…

– Таке воно трудне, владыко, що й не вымолвлю, – и запорожец даже каблучищем топнул от трудности.

– Ну, зови уж, добро.

Сапожищи опять затопали по пустым кельям… «А добра дитина… с ним я не так одинок тут, да и речь родная звучит в простых устах его… Чоботищи его Украину напоминают…» – думается архиепископу.

– А! Отец катехизатор! – радушно улыбается Амвросий входящему в келью священнику в темно-малиновой рясе. – Так вот кого трудно вымолвить моему детине…

– Что изволите говорить, ваше преосвященство? – недоумевающе спрашивает священник, подходя под архиерейское благословение.

– Да вот когда я своего малого спросил, кто пришел, так он отвечал: «Щось воно таке трудне». Теперь понимаю, «катехизатор» для него зело «трудне», – продолжал улыбаться Амвросий. – Ну, что в городе, отец катехизатор?

– О! В городе страх и трепет, владыко… Не приведи Бог видеть, неизглаголанное нечто творится, ужаса преисполненное…

– Спаси, Господи, люди Твоя… спаси, – как бы машинально повторял Амвросий.

– Отвратил Господь лицо от людей своих…

– Не говори этого, отец протоиерей… Теперь именно, может быть, сердце Господне яко воск от огня таяй… Теперь только молятся люди, стучатся в сердце Господне… – тихо сказал Амвросий.

– Молиться, владыко, некому, некому в сердце Господне стучаться…

– Как некому?

– Иерейство погибает, почти все попы повымерли или болеют.

– Разве не исполняется мое «Наставление»? – озабоченно спросил Амвросий!

– Исполняется, ваше преосвященство.

– У всех ли церквей оно вывешено при входах?

– Надо полагать, владыко, у всех… Сам я видел, проезжая сюда, как народ толпится около них, слушая чтение грамотных.

Амвросий беспокойно заходил по келье. Опять глаза его с какой-то тоской упали на портрет Петра Могилы, потом перенеслись на кроткий лик Спасителя в терновом венце, как бы следившего за ним из глубины киота.

– Он смотрит на нас, – указал Амвросий на киот. – Ему, молившемуся ночью о чаше, понятны наши скорби… Прискорбна, прискорбна душа наша до смерти.

Отец катехизатор перенес глаза на киот… Да, смотрит, кротко смотрит божественный лик… Он все видит…

– Да, – как бы отвечая на мысль отца катехизатора сказал Амвросий. – Он видит, что чаша еще не переполнена…

– Переполнена, владыко, через край изливается! – с силой выкрикнул катехизатор.

Да, катехизатор прав, «переполнена»! У него до сих пор из головы не выходит потрясающая душу картина, которой он был свидетелем… Сегодня утром приходит к нему студент университета, один из любимейших слушателей, только что возвратившийся после вакаций из деревни к началу лекций… Какие тут лекции. Все профессора разбежались, университет заперт, а сторожа мрут, скоро некому будет и университет стеречь, одни собаки остаются, да и те вон сегодня забрались в библиотеку и выволокли оттуда труп библиотечного сторожа на двор и с голоду пожрали его… Приходит к отцу катехизатору студент и умоляет его поспешить к нему на квартиру со Святыми Дарами напутствовать хозяев квартиры, где он жил, больны-де все опасно… Идет отец катехизатор за студентом. Торопятся, приходят на двор, торопятся к флигельку, где жил студент, флигелек такой деревянный, в три окошка… Окна открыты, потому душно в городе, дышать нечем, и мостовые, и железные крыши домов накалены, да еще смрад такой стоит над городом, дым от кадил и свечей и курева… Входят в сенцы, на полу, ничком, крыжом каким-то распростерт труп, это хозяин: не дождался напутствования, отошел амо… камо? О Господи!.. Перешагнули через покойника… покойник покойно лежал ничком, а то хоть и кверху носом, до страшного суда… А за что судить!.. Перешагнули через покойника, торопятся в горницу, там, слышно, ребенок плачет… Входят… На полу, разметавшись крестом, с откинутой назад головою и растянувшеюся по полу на аршин расплетенною косою, лежит молодая женщина, не лежит, а как-то брошена с размаху кем-то, хлобыснулась об пол и лежит, сорочка разорвана на груди верно, в муках, в жару смерти… Голые груди торчат, словно надулись, и к подмышкам посинели… А к этим мертвым грудям льнет ребенок, карабкается, цепляется ручонками, припадает ртом к окоченевшим сосцам, сосет их, а молока нет, какое там молоко? И ребенок с отчаянья закидывается назад головенкой, плачет, ничего не понимая… И тут же, тоже ничего не понимая, на стол взобрался петух, балованный петух, кормили его из рук, вскочил в домик через открытое окно, взобрался на стол и орет во все горло: «кикареку!»

Да, переполнена чаша, через края льется…

Амвросий все ходил по келье, все поглядывает на Петра Могилу да на лик Спасителя.

– А что у вас в университете, отец протоиерей? – спрашивает он, как бы думая о чем-то другом.

– Мерзость запустения, владыко… И там смерть царствует, в царстве науки.

– Нет лекций?

– Нету, владыко. И куратору бегу яся… Одни студенты. О! Богом благословенная младость!

– Что, отец протоиерей? – И глаза Амвросия блеснули отблеском молодости, вспомнилась академия, лавра, Днепр, вечерние песни «улицы», откуда-то доносившиеся до лавры… И этот дорогой не умирающий голос за лаврскою оградою:

 
На що мени хубидонька —
Вуде за мени трошки:
Дадут мени сажень земли
Ты чотыре дошки,
Священники, диаконы
Повелять звонити —
Тоди об нас перестануть
Люди говорити…
 

Перестали говорить, да, правда… Люди не говорят, так память горькая не переставала…

Амвросий опомнился.

– Что молодость, отец протоиерей?

– Да я, владыко, говорю о наших студентах… Теперь вот университет закрыт, начальство разбежалось, а они сойдутся-сойдутся утром на дворе, толкуют там себе, галдят; об его превосходительстве Петре Дмитриевиче Еропкине с похвалою отзываются да о штаб-лекаре Граве… Да и то сказать, ваше преосвященство, чего требовать от графа, ветх он вельми, батюшка, в гробу обеими подагрическими ногами стоит… Так вот эта молодежь, говорю, погалдят-погалдят на дворе, а смотришь, и пошли по городу отыскивать больных да голодных, да ухаживают за ними, пекутся о них истинно с христианскою любовию… Да ко мне и бегут, веселые такие иногда: «Отец катехизатор! – говорят. – Поставьте такому-то optime на экзамене, он-де пятерых у смерти отнял…» Ну, и на сердце легше станет, взираючи на них…

Опять стучат сапожищи по передней келье, опять входит запорожец-служка.

– Ты что, хлопче?

– Отец протоиерей приехали.

– Какой протоиерей?

– Не выговорю, владыко.

– Из Архангельского собора?

– Не скажу.

– Так какой же? – И Амвросий, и отец катехизатор не могут удержаться от улыбки. – А? Какой?

– Русявенький такий…

– А! Протоиерей Левшинов… проси…

Запорожец снова загромыхал чоботищами. Входит протоиерей Успенского собора и святейшего правительствующего синода конторы член отец Александр, по фамилии Левшинов. Невысокая фигурка отдает ловкостью, юркостью. Серые глазки очень умны, очень кротки, когда смотрят в другие глаза, и немножко лукавы, когда смотрят кому в спину или читают евангелие о мытаре…

– Все мои распоряжения, отец протоиерей, исполнены по конторе святейшего синода? – спрашивает Амвросий, благословляя гладко причесанную головку протоиерея. – Я ждал репорта.

– Исполнены, ваше преосвященство.

– А «наставления» мои к пользе послужили?

– К пользе, владыко, несумнительно (глаза протоиерея убежали, куда-то убежали, должно быть, к Петру Могиле на портрет)… Только не все тот бисер ценят по цене его…

– Да?.. Кто же?

– Свиньи, владыко, попирают бисер…

– Как же так, отец протоиерей? – с удивлением спросил архиепископ.

– Молва в народе бывает, – сказал протоиерей как-то загадочно. – Читают наставления у церквей, а невегласи, подлая чернь, толкуют: «Попам-де не велят причащать нас Святыми Дарами», «не велят-де младенцев крестить попам», «вместо-де попов повитухи крестят и погружают в святую воду, а власов-де совсем не остригают и мирром не мажут»…

Слушая отца Левшинова, Амвросий глубоко задумался… Он действительно сделал это спасительное распоряжение, ожидал от него пользы, спасения всего молодого поколения и духовенства от заразы… И что же из этого вышло! Ропот в городе, младенцев-де перестали крестить, к язычеству возвращаются… О! Какое страшное зло неведение народа! – горько думалось опечаленному архиепископу.

В самом деле спасительное «наставление» Амвросия, «данное священникам, каким образом около зараженных, больных и умерших поступать», и вывешенное при входах церковных, породило в народе нелепые толки и послужило завязкой к страшной кровавой драме, которой никто не мог предвидеть, никто, кроме разве протоиерея Левшинова, который так хорошо знал старую Москву, Москву купеческую, сидельческую и народную, знал всю изнанку этой старой московской души, как только могла знать грудь да подоплека… Не трогайте Охотного ряда, это гнездилище духовной чумы русского народа, которая разнесена по всем концам России, брошена в народ, в купечество, в чиновничество, в дворянство, даже в типографские чернила…

– Эй, паря! Что тамотка вычитывают? Али про мор?

– Нету, про попов, архиереев…

– Ой! Что так?

– Детей, слышь, чтобы напредки не кстили…

– Что ты! Видано ли!

– Повитух, чу, попами делают…

– Да что ж, братцы! Конец свету-переставленьс, что ли? Тут мор, а тут на-поди!

– Да ты не ори! Гашник лопнет…

– Да я не ору! Дьявол!

– Лапти в рот суешь… А ты слухай! Эй, Микиташка братенок! Катай сызначала, вычитывай все дочиста, до нутров… Ну! Ежели-де случится, звони по-верхам! Лупи, чтобы всем слышно было…

И Микиташка, приподнявшись на цыпочки на церковном крыльце и водя закорузлым пальцем с навозом под ногтем по строкам, «звонит по-верхам», «лупит», читает «наставление» Амвросиево:

– «Ежели случится быть в опасном доме больной и будет требовать для исповеди отца духовного, то оного и живущих с ним людей исповедовать с такою предосторожностию, чтобы не только до больного, но и до платья и прочего при нем находящегося не прикасаться, а ежели крайне будет опасно для священника, то оному сквозь двери или чрез окошко больного исповедовать, стоя одаль, а причащать Святыми Дарами таковых сумнительных и опасных людей, убегая прикосновения, чтобы не заразить себя, удержаться»…

– Удержатца!.. Слышь ты, не причащать-де!

– Что ты, али и впрямь, паря?

– Верно, бумага не врет, напечатано…

– А исповедовать, слышь, через окно али бо через дверь…

– Да это конец света, робятушки!

– Ох, горюшко наше, матынька! И на духу-то не быть перед светапереставленьем…

Бабы в голос воют… Парни в волосы друг другу вцепились из-за диспута о том, как исповедовать велят, в дверь или через окно… «В дверь!» «В окно!» «Врешь!» «Бац: трах-тарарах», и пошел ученый диспут на волосах…

– А ты ин вычитывай, Микиташа, о повитухах-то что пишут…

– Читай, отец родной… А вы, бабы, ближе, тут про вас писано…

– Ох, матушки! Умру со страху, коли обо мне… Ой-ой!

– А ты не вой, тетка, загодя… Сади далей, Микиташа!

И Микиташа садит далее, ковыряя бумагу навозным когтем:

– «Ежели случится в опасном доме новорожденный быть младенец, оного велеть повивальнице из опасной горницы вынесть в другую и при крещении велеть оной же погружение учинить, а и самому священнику, проговори форму крещения, окончить по требнику положенное чинопоследование; остриженном же власов и святым миропомазанием, за явною опасностию, удержаться»…

– Слышь ты! Опять, чу, «удержатца»… Не ксти робят!