Текст книги "Москва слезам не верит"

XVI. Последняя ночь «соловецкого сидения»

– Мама! Ты слышишь?

– Что, дитятко?

– Слушай, а? Кто-то плачет.

– Что ты, глупая, кому теперь плакать?

– Ох, мама! Мне страшно: я слышу, как кто-то плачет.

– Да это ветер в трубе, ноли не слышишь?.. А ты перекрестись, прочти молитву Исусову и спи.

Оленушка крестится, придерживая левой рукой рубашку, шепчет молитву и снова опускает свою растрепанную, с спутавшейся косою голову на белую подушку. Тихо в келье. Лампадка сонно мигает у образа. Неупокоиха вздыхает. На дворе слышна вьюга. Сон так и клонит, тяжелит веки и туманит… Неупокоиха ровно посапывает…

– Мама! А мама!

– Ох, Господи Исусе! Ты что опять?

– Мне не спится… У меня, мама, мысли!

– Какие у тебя, у глупой, мысли! Ноне не каталась на салазках, пурга, ну и не спится.

– Завтра покатаюсь, с Иренеюшкой… А мои салазки лучше его…

– Не в пример лучше… Ну, спи, дитятко.

– А в Архангельском, мама, что теперь?

– Что, глупая! Спят.

– Батя спит?

– Нет, на салазках катается.

Оленушка смеется… Опять тихо, только вьюга завывает в трубе и под окном… Лампада как будто вздрагивает… По стене словно тени какие ползут… Слышен ровный сап… Где-то сверчок засверестит и смолкнет… Жутко Оленушке, нейдет сон, все что-то слышится в порываниях ветра за окном…

– Мама! Кто это стучит?

– Асинька? Ты все не спишь?

– А ты слушай, мама.

– Что мне слушать-ту? Тебя, дуру?

– Нету, мама, там стучит, слышишь?

– Это вьюга, ветер.

– А во что она стучит?

– А во что придется: в ставни, в било у трапезы, что висит.

– А как это, мама, мертвецы по ночам ходят?

– Что ты! Что ты, непутевая! С нами крестная сила, на нас кресты.

– А как же дедушка Спиря говорил, что к ему душенька ево Оленушки приходит?

– Что ты пустое мелешь, глупая? Какой Оленушки?

– А у нево дочка была Оленушка.

– А! Ну, он святой человек, он видения в сониях видит.

– И я во сне все вижу, и Архангельской вижу часто, и батю, и как мы по грибы ходили.

– Ну, то-то же.

– А мне Исачко сказывал, что он сам лешего видел.

– А ты уж и с Исачком, глупая, подружилась!

– А как же, мама! В ту пору, как стрельцы шли на монастырь воропом, перед святками, и убили его турмана беленького в штанцах, так мы с им хоронили турмана, а я плакала! И он, Исачко, плакал же…

– Было о чем дураку!

– Он, мама, не дурак, он добрый… И он сказывал, что часто видит во сне покойного турмана.

– Фу! С тобой точно одуреешь… Да спи ж ты, говорят тебе, сорока!

И Неупокоиха повернулась носом к стене и ухо заложила стеганым, полосатым, словно шашечная доска, одеялом. Скоро опять раздался ее сап, а Оленушка, полежав с закрытыми глазами, снова открыла их и стала смотреть на мигающие полосы на потолке: полосы шли от образов, от лампадки. Она задумалась об Архангельске: хотела вспомнить лицо Бори и не могла… Вот-вот, кажется, вспомнила, и, собственно, не его вспомнила, а то, как они грибы в лесу собирали, как нагнулись над одним грибом, как Боря взял ее руку, все это хорошо помнится, и как потом они потянулись друг к другу, как губы их слились, и как коленами раздавили гриб, когда Оленушка, вся красная, вырывалась, все это вспомнила она… но лица Бори никак не могла вспомнить… это не его лицо, нет, это Иренеюшка… А вот и «архимандрит» Никанор на качелях качается, чудно что-то… И дедушка Спиря на салазках тут же… И Исачко за рога лешего ведет, леший его турмана поймал… Слышно, как стрельцы поют на берегу:

 
Разогнал ее малых детушек,
Малых детушек, кукунятушек,
Что по ельничку, по березничку…
 

– Ох, Господи! Что это такое?

Оленушка, задремавшая было, снова проснулась. Послышался стук, и словно бы какие-то камни повалились… Опять тихо, только ветер пошумливает. Лампадка гаснет… Скоро, должно быть, утро… Опять стучит… Это, верно, какой-нибудь трудник встал рано и дрова колет за поварней… А вот уж месяц прошел, как стрельцы, перед святками, на вороп ходили, да их кипятком отгромили от стен… Тогда и чернец Феклис пропал, как в воду канул. Спиря сказывал, что Феклис-ка к стрельцам перебежал… Какие глаза нехорошие… стыдные какие-то у этого Феклиса… У Исачки лучше, хоть и косые… А у Иренеюшки?.. На Дон хочет уйти… Зачем на Дон! Не надо!

Оленушка прислушивается… В монастыре что-то случилось: слышны голоса, стук, звяканье железом…

Оленушка вскочила: это уже не вьюга… Голоса явственно слышны… это голос Исачки… Еще голоса… Гул…

– Мама! Мамонька! Вставай!

– Ты что! Ты сдурела?

– Ох, нет! Слышишь?

На дворе уже ясно слышались крики сотен голосов…

– Батюшки! Владычица! Не пожар ли?

И мать и дочь стали торопливо одеваться.

– Ах, Господи! Что ж это такое! Не стрельцы ли?

В окно застучал кто-то.

– Батюшки! Кто там?

Стук повторился, только не в окно, а в дверь.

– Вставайте! Пожар! Кельи горят!

– Владычица! Скорее, Олена! Ох, матушки!

Оленушка первая бросилась к дверям, едва успев накинуть на себя шубку… Двери распахнулись… В этот самый момент что-то темное накрыло ее, и сильные руки схватили поперк стана…

– Мама! Ой! Оо!

Что-то мягкое зажало ей рот, и голос ее замер в груди… В ужасе Оленушка чувствовала, что ее куда-то несут… Сзади слышались отчаянные крики, стук оружия, пальба…

Оленушка все поняла: монастырь взят… Но куда ее несут? Где мама? Где Иренеюшка?..

– Ребятушки! Голубчики! Отстоим! – слышался отчаянный голос Исачки.

– Владыко многомилостиве! Помози! – стонал где-то несчастный Никанор.

– Сдавайтесь, старцы! Вам ничего не будет.

– Поздно, святые отцы, монастырь наш.

– Никого не бить! Слышишь, рябята, отцов не трогать! – командует Кирша.

– Оленушка! Оленушка! Дитятко! О-о-о! – Это отчаянный голос матери.

– Что, тетка, орешь?

– Как в монастырь, братцы, баба попала?

– Да у них, поди, и девье мясо тут есть, вот разлюли малина с клюквой!

– Оленушка! Девынька! Оо-оо-оо!

– Вяжи ратных!

Стрельцы наполнили уже весь монастырь. И в пролом, сделанный ночью в стене по указанию чернеца Феклиса, и в ворота, от которых были отбиты замки, стрельцы валили волною, и пока монастырские ратные, услыхав тревогу, успели выбраться из своих келий и спросонья оглядеться, монастырские часовые были перевязаны и около заряженных пушек стояли уже стрельцы. Сотники Исачко и Самко и архимандрит Никанор бросились было к своим «галаночкам», но их там схватили и отца Никанора тотчас же увели под караул. Исачко и Самко отчаянно защищались и сбросили нескольких стрельцов со стены.

– Братцы, не сдавайтесь! – кричал со стены Исачко, барахтаясь и отбиваясь.

– Умирай, ребятушки, а в поганые руки не давайся! – хрипел Самко, которого стрельцы душили за горло.

Но стрельцы, видимо, залавливали массою ничтожную горсть защитников монастыря. Стоны и проклятия, плач и хохот, треск ломаемых древков и лязг оружия и прочего железа сливались в общем хаосе. И среди этого хаоса иногда пронизывал утренний воздух отчаянный, хриплый женский вопль: «Оленушка! Оленушка!» «Ищите, братцы, Оленушку, должно, девка», – слышались и стрелецкие голоса.

В это время около Неупокоихи, которая безумно металась во все стороны, ища свою пропавшую дочь и вопя охрипшим голосом «Оленушка, Оленушка», – послышался крик и хохот:

– А вот и Оленушка! Держи ее!

– Ай-ай, братцы, девочка монашком переодета.

– Впрямь девочка, ай-ай!

Неупокоиха метнулась туда, на эти голоса.

– Пустите меня! Я не девочка! Ой!

– Врешь, девочка, да кака хорошенькая!..

Это был Иренеюшка, которого приняли за девочку.

– Чернечик молодой, а не девочка, тьфу! Дуй-те!

– Ишь ты чево захотел, жеребец! Девьятинки!

– Знамо, на голодны зубы…

Где ж в самом деле Оленушка?

Вон за монастырской стеной, по направлению к стрелецкому стану, кто-то, видимо, спешит с какою-то ношею в руках. При свете занимающегося утра можно рассмотреть, что это несут человеческое тело: видны болтающиеся ноги и перевесившаяся через левое плечо несущего русая голова с длинными, спадающими ниже пояса несущего, такими же светло-русыми косами…

Из монастыря доносится нестройный гул и крик множества голосов. Вскоре из монастырских ворот выбегает кто-то, осматривается во все стороны и, увидав удаляющегося от монастыря к берегу человека с ношей, стремительно бросается вслед за ним. Вот он уже почти настигает его.

– Стой! Остановись! – кричит он убегающему.

Этот последний вздрагивает, но не останавливается, а, напротив, прибавляет шагу.

– Стой, окаянная душа! От меня не уйдешь.

Убегающий узнает голос преследующего и усиливает бег. Последний уже настигает совсем.

– Стой! Не то ножом пырну, окаянный!

У преследующего в руке нож. Он поднимает руку, сталь блеснула, как льдина…

– Господи Боже, благослови на злодея! Нна!

– Ой! Зарезал!

Ноша падает в снег, как сноп. Косы разметались по белому снегу, как льняные пасмы. Это Оленушка.

Раненый, подняв руки, быстро оборачивается. Это чернец Феклис. Он бросается на преследующего.

– А! Дьявол! Вот я тебя!

– Меня! Нет, тебя, нна же! Издыхай!

Феклис пластом повалился на снег и захрипел. Кровь хлынула горлом и из раны в груди. Снег так и багровел кругом.

– Это тебе за монастырь и за все! Помилуй его, Господи!

И юродивый, это был он, бросился на колени перед разметавшейся на снегу Оленушкой.

– Дитятко! Очнись, Господь с тобой!

Девушка не шевелилась. Юродивый бережно приподнял ее, взял на руки, как маленького ребенка, и стал осторожно тереть виски ее снегом. Оленушка открыла глаза.

– Что, девынька, испужалась? – ласково говорил юродивый и с нежностью смотрел в испуганные глаза девушки. – Испужалась, дитятко, сомлела?

– Это ты, дедушка? – слабо спросила Оленушка.

– Я, дитятко.

– А мама где? Мамушка! – испуганно вскрикнула она.

– Ничего, ничего, девынька: матушка там…

– Не сгорела?

– Ох, что ты! Помилуй Бог! Она тебя ждет.

– Где?

– Там, в монастыре.

Оленушка встала на ноги. Юродивый запахнул ее шубку.

– Студено, закройся.

Из монастыря доносился неясный гул и крики. Оленушка со страхом поглядела туда.

– Что там?

– Ничего, не бойся, дитятко.

Как ни умел владеть собой юродивый, но Оленушка видела, что он дрожит.

– Там стрельцы, дедушка? – робко спросила она.

– Ничего, ничего, не пужайся…

– А Иренеюшка?

– Тамотка же.

Оленушка что-то вспомнила и задрожала всем телом.

– А где он?.. Это он унес меня…

– Пойдем, пойдем, – торопил ее юродивый.

Она оглянулась и увидела на белом, кровью окрашенном снегу широко раскинувшее руки мертвое тело. В груди его торчал нож… Мертвые, широко раскрытые глаза убитого глядели на небо, как бы спрашивая: что же там, когда здесь все кончено?

XVII. «На теплые воды»

Вновь наступила весна. Суровое северное поморье, долго спавшее под снегом, проснулось под теплыми лучами весеннего солнца и зазеленело молодой зеленью. Зазеленел и Соловецкий остров, и Кемской и Сумской посады, и Анзерский скиток… Только не ждут уже к себе молодые кемлянки и сумские молодухи дружков милых, молодых стрельчиков, а молодая Вавилкина попадейка своего милого друга, Иванушку-воеводушку: с весной отплыли московские стрельцы с своим воеводушкой на страну далече… Тихо в монастыре и около.

Зазеленел с весной и Архангельской славной город, о котором так долго скучала Оленушка: и в Архангельском, и вокруг него, как говорила Неупокоиха, «разтвяли твяты лазоревые и пошли духи малиновые».

Особенно цветут садики вокруг торговой площади в городе Архангельске. Да и вся площадь, особенно у заборов, зеленеет молодою травкою.

Утро. Весеннее солнце, только что выкатившись из-за восточного взгорья, окрашивает золотисто-пурпуровым цветом церкви и крыши домов и протягивает длинные тени поперек всей площади. У торговых рядов и около казенных весов и мер да у кабацкого кружала стоят возы с припасами съехавшихся в город из окрестностей поселян. Привязанные у возов и у хрептугов лошади, пережевывая сено и овес, то и дело ржут, не видя своих хозяев. А хозяева, мужики и бабы, а равно рядские сидельцы и посадские люда, все это кучится к середине площади, где высится огромный деревянный «покой», два столба с перекладиною. С перекладины спускается длинная, круто плетенная веревка, с петлею на конце. Тень от виселицы и от веревки идет по головам собравшейся толпы, теряясь где-то за заборами и в зелени садиков.

Все смотрят на виселицу, перекидываясь односложными словами и междометиями. Иногда из нестройного гула ясно вырежется и замрет среди лошадиного ржания фраза удивления.

– Ишь ты, какой покой-от съерихонили, и-и-ах! – острят тут же толкающиеся земские ярыжки.

– Уж и точно покой… покой он по-по какой-он ко-ко, покой, с загогулиной, э-эх н-ну!..

Под виселицей ходит варнак с рваными ноздрями, в красной касандрийской рубахе с засученными рукавами и исподлобья вскидывает своими немигающими глазами на толпу. Это палач.

Два стрельца, приставив ружья к виселичному столбу, расположились под виселицей, и один у другого ищет в голове.

Вдруг где-то за площадью глухо застучал барабан. Толпа колыхнулась. По лицам у всех пробежали не то тени, не то лучистые искры. Головы поднялись и беспокойно задвигались на плечах. Барабан не умолкал, все более и более приближаясь.

Из-за людских голов показалась дуга и лошадиная морда. Из-за лошади по временам высовывались два затылка обнаженных человеческих голов. Скоро показались и спины их.

При приближении барабана толпа раздвинулась, и открылось необычайное шествие.

Впереди взвод стрельцов, с барабанщиком в голове взвода. Барабан выбивал глухую, беспорядочную дробь, а барабанщик, лениво колотя палочками по туго натянутой шкуре, шибко делал выверты локтями. Стрельцы шли сердито, как бы стыдясь своего дела, а понурый Чертоус беззвучно шевелил губами.

За стрельцами жирный, красномордый попина, в черной рясе и с крестом в отекших от жиру руках. Видно было, что торчавшая впереди виселица поглощала все его внимание.

За попом поджарый подьячий, в потертом кафтане и с таким же потертым лицом. За ухом лебединое, в виде лопаты, перо, а у пояса медная с ушками чернильница.

За ним стрелец вел за поводок пегую клячу, на которой, спиной к виселице и конской гриве и лицом к хвосту, сидел высокий старик с седою, сбившеюся на затылок косою. В руках он держал горящую восковую свечу.

Далее следовала телега, тоже ведомая стрельцом, державшим за повод лошадь, впряженную в эту телегу. В телеге, лицом назад, покачивались при движении телеги и терлись одна о другую плечами две человеческие фигуры. В руках их тоже горели зажженные свечи.

За первой телегой – другая. В ней тоже два седока задом и оба со свечами.

За телегами другой взвод стрельцов.

У самых виселиц шествие остановилось. Стрельцы сняли с пегой клячи необычайного седока с седою косою. Старое, темное и осунувшееся лицо оборотилось к толпе и, видимо, усталыми глазами из-под седых, нависших бровей глянуло на виселицу… На лице показалась грустная улыбка… Это был архимандрит Никанор.

Толпа замерла. Слышалось только усиленное дыхание да изредка подавленный вздох.

Сняли с первой телеги двух седоков, у которых к ногам прикованы были дубовые колодки. У одного, высокого, плечистого, хотя, видимо, изможденного колодника красная голова так и отливала на солнце золотом, а запавшие глаза искрились, как у кошки в темноте. Другой, худой и косматый, с сумою через плечо, казалось, любовался виселицею и всем, что он видел… Добрые глаза светились детскою радостью… Это были огненный чернец Терентьюшко, ученик Аввакума, и Спиря юродивый.

Сошли и со второй телеги, гремя цепями как спутанные лошади, сотники Исачко и Самко.

Все осужденные встали в ряд. У каждого в руках горело по свечке. Все молчали, только Исачко косился на виселицу, над которой в глубокой лазури утреннего неба кружились голуби, и судорожно улыбнулся: вероятно, ему вспомнился любимец его, турман в штанцах, застреленный воеводою Мещериновым Ивашкою и теперь покоящийся в земле, на далеком острове…

К осужденным подошел поджарый подьячий, вынул из-за пазухи кафтана бумагу, развернул ее, снял шапку и, крикнув пискливо-скрипучим голосом к толпе «шапки долой!», стал гнусить что-то…

Все слушали как будто рассеянно, словно бы то, что читали, совсем до них не касалось… Никанор же, который стоял первым, слушая читаемое, задумчиво качал головой, между тем как посиневшие губы его беззвучно шептали: «И се мимо иде, и се не бе… и камо иду, не вем… дние его яко цвет сельний – и тако отцветут… да-да, отцвели… отцветут и падут…»

Чтение кончилось… Он взглянул на свечку, вздохнул и сам задул ее… Потом положил свечку к себе за пазуху, бормоча: «Тамо зажгу ее… долог путь тамо, ох долог!» – и сам подошел к виселице.

Палач, казалось, не смел приблизиться к нему и глядел вопросительно на подьячего.

– Верши! – хрипло проговорил последний.

Палач протянул руку к петле. Никанор отклонил его руку.

– Сам на себя сумею венец-то надеть! – И поклонился на все четыре стороны. – Сам надену…

И надел: вложил шею в петлю, отведя в сторону волосы и освободив из-под веревки бороду, как делал он это обыкновенно, облачаясь в ризы перед литургиею… Он поднял глаза к небу…

– Господи! В руце твои…

– Верши! – прохрипел подьячий.

Тот стремительно дернул за другой конец веревки. Веревка запищала в немазаном блоке… Тело старого архимандрита поднялось от земли… ноги подогнулись, руки конвульсивно поднялись к шее. Палач встряхнул веревкой, еще, еще, и сам как бы повис на ней…

– Ооох! – послышался стон в толпе.

– Глядите, православные, как люди на небо возносятся! Гляньте-ко! – раздался вдруг чей-то голос, так что все вздрогнули.

Это крикнул юродивый, указывая на колыхавшееся в воздухе бездыханное тело старого архимандрита.

– Господи! За что ж это? Ооох!

– За крест истовый, за веру… Нну! Времечко…

Многие испуганно крестились, и странно! Все крестились именно тем истовым крестом, за который вот тут же, сейчас, умер человек, которого и в купели крестили этим же крестом, и сам он крестился им более семидесяти лет…

Подьячий подошел к качавшемуся телу и робко потрогал его за ноги.

– Отошел, кажись, – тихо сказал он палачу, – спусти.

Палач, красный от натуги, опустил веревку. Мертвое тело мешком повалилось на землю… седые волосы разметались…

– Ох, смертушка! Оо! – Это из толпы.

Палач распустил петлю, вынул из нее голову мертвого и оттащил труп в сторону, к виселичному столбу.

Под виселицу подошел юродивый. Он обвел толпу своими кроткими глазами, и вдруг лицо его озарилось глубокою радостью…

– Оленушка! Дитятко!

Действительно, у края толпы, прижавшись к матери, вся бледная и дрожащая, стояла Оленушка, с распухшими от слез глазами. Рядом с ней, также бледная и испуганная, опираясь на руку плотного рыжего мужчины в немецком платье, стояла и знакомая нам аглицкая немка, Амалея Личардовна Прострелова, и тут же, сердито поглядывая на поджарого подьячего, виднелся галанский немец, богатый Карлоус Карлоусович из Амбурха. Из-за Оленушки робко выглядывал в своей черненькой скуфейке юный Иренеюшко, а на него косился исподлобья стоявший тут же краснощекий малый в щегольской синей канаусовой рубахе, с четырехугольным прорезом густейших русых волос на низком лбу: это был Боря, у которого на сердце… да не до Борькиного сердца теперь!..

– Ох, мама! Матушка! Оох! – стонала Оленушка, припадая к плечу матери.

Юродивый, запустив левую руку в свою суму – он не расставался с нею и в архангельской земляной тюрьме, где заключены были осужденные, – вынул оттуда череп и поцеловал его. Потом стал кланяться на все четыре стороны.

– Простите, православные, в чем согрубил вам!

– Бог простит, родимый, Бог простит! – загудела толпа.

– Прощай, Оленушка! Прощай, девынька!

И юродивый издали перекрестил ее, а потом снова поцеловал череп, говоря: «А теперь ты, моя Оленушка, здравствуй: я к тебе пришел…»

И положив череп в суму и не задувая свечи, сам вложил свою косматую голову в петлю.

– Возноси на небо! – скомандовал он палачу. – Я со свечой иду ко Господу. Теплись, моя свечечка!

И опять палач-варнак дернул за веревку и даже присел на корточки…

Взлетел Спиря на небо… поджал ноги… опустил их… из окоченелых пальцев не выпала горевшая свечка, но припала к груди… задымилась рубаха… вспыхнула… поломя охватило бороду… перекинулось на косматую голову… затеплился, как свечечка воскояровая, весь Спиря…

Раздались вопли по всей площади…

– «О, Владычица!» – «Господи спаси!» – «Свят-свят… О! Изверги!»

Оленушка упала как сноп… Боря вскрикнул и припал к ней.

– О, барбарей! Доннерветтер! Пфай-оо! – неистово бормотал Карлоус Карлоусович.

У Амалеи Личардовны по бледным щекам текли слезы.

Труп с обугленной головой вынули из петли и положили рядом с Никанором…

Под виселицу молча подошел огненный чернец и, подняв кверху правую руку с отрубленными пальцами, громко сказал: «Мотрите, православные! За истовый крест отсекли у меня персты… Слава тебе, Господи!.. Топерь секите мою голову, стрельцы!» – обратился он к стрельцам, стоявшим у виселичных столбов.

Стрельцы смущенно потупились… «Господь с тобой, Тургонушко, – бормотал Чертоус, – мы туточка ни при чем… наше дело рабье…»

– Верши! – проскрипел подьячий к палачу.

И огненный чернец качался в воздухе… Рыжая голова, освещаемая солнцем, казалось, испускала лучи…

Седой Чертоус, бледный, с дрожащими губами, ударил ружьем оземь, так что приклад разлетелся надвое, и мрачно подошел к подьячему.

– Вешай и меня… и я хочу венец получить, – так же мрачно сказал он.

Подьячий с испугом попятился назад… «Что ты! Что ты! Бог с тобой!» – бормотал он.

– Вешай, это твое дело!..

К виселице подошел Исачко и стал надевать на себя освободившуюся от третьего трупа петлю. Поправляя ее у себя на шее, он поднял голову… Опять над виселицей кружатся голуби… а вон и белый турман… у Исачки дрогнули углы губ и заискрились косые, добрые глаза… Прошлое с этим голубем встало перед ним… Он махнул рукой палачу…

Палач натужился, потянул; ноги Исачки отделились от земли; он закинул голову, встряхнулся и – «ох», – крикнули в толпе, Исачко упал…

– Сорвался! Ох, страсти! – прошептал кто-то.

Исачко поднялся с земли с обрывком на шее, красный, с налитыми кровью глазами…

– О, шанде-Барбарей! – обратился Карлоус Карлоусович к соседу в немецком платье. – Вот срам! К нам, за море, отправляют лучшие веревки и пеньку, а казне оставляют брак, гниль… О Московия!

Исачко, шатаясь, подошел к подьячему, который что-то горячо говорил палачу. «Да вить это ты, государь, отпустил веревку-ту, казенна», – оправдывался варнак.

– Вот тебе за веревку, казнокрад! Ина же! Ешь.

И полновесная пощечина Исачкиной широкой и мозолистой ладони глухо звякнула по сухим скулам подьячего… Подьячий как стоял, так и свалился снопом на трупы повешенных.

– И мы хотим венцов! Вешайте и нас! – послышался ропот в толпе, и толпа хлынула к виселице. – Хотим помереть за веру, за крест! Берите всех нас! И мы с ними заодно! Казните нас! Секите головы!..

Площадь превратилась в бушующее море…

На другой день, утром, из Архангельска, по холмогорской дороге, вышли два странника, один старый, другой молоденький, оба с сумками и дорожными посохами.

– Так-ту, Иренеюшко, – говорил старик, – коли на Руси дышать нечем стало, так и Бог с ней… И птица от зимы на теплые воды летит, так-ту и мы с тобой.