Текст книги "Лавочка мадам Фуфур"

Всё, что было дальше, – начиная со следующего шага сквозь пузырь и заканчивая потерявшимся Ракушонком – путалось и сливалось. Прошло больше десяти лет, а я так и не знал, по какую сторону временного коллапса оказался в тот вечер.

Глава 26
Плоскости

Сначала я ничего не заметил. Только сильный, точащий голод… Вернулся домой как ни в чём не бывало. Удивился только, что меня не отругали за то, что я лазил во временную петлю, – я-то ждал нахлобучки. Мама велела отмыться от грязи (остатки мыльно-жвачного пузыря), накормила и уложила в постель («Какой-то ты вялый. Поспи, Тоша»).

Никто, кроме мамы, никогда не звал меня Тошей. Коллеги – Тони или Антоном, кто помладше – по имени-отчеству. Веник, напарник и лучший друг, постоянно выдумывал дикие, на древний лад вариации вроде Антониана, Антония и Антонелло. Девушки, с которыми я встречался, все как одна называли меня чопорным «Антон». Катя-Женя как-то, смеясь, назвала Тоником. Вот и все имена, Тоша-Антоша.

Когда я был мал, всё это мало меня волновало. Была мама, были друзья, была школа и мечта, были другие мальчишечьи дела. Но с годами я находил всё больше различий. Они путали, мешали… Однажды я заметил, что мама перестала называть меня Тошей. В ответ на мой вопрос она пожала плечами: «Я никогда не называла тебя так, Антон».

И ведь у меня не было против этого никаких доказательств. У меня вообще не было никаких доказательств первые два года. А потом я вдруг понял, что пропал Ванёк. Два года я не вспоминал о нём, даже косвенно, даже случайно, и ни разу не задумался о друге с того самого вечера: он испарился из памяти.

А потом вдруг вспомнил. Почему? Не знаю…

Я решил расспросить о нём маму. Она снова пожала плечами – мол, я не упомню всех твоих друзей, Антон. Но это была неправда, я уверен. Ваня часто заходил к нам в гости, каждое лето его родители брали меня на дачу – на день или два. А каждый год мы с мамой вместе выбирали для него подарок на день рождения. Мама не могла о нём забыть – если только он существовал.

Чувствуя лёгкую панику, я попытался объяснить ей всю эту кутерьму. Мама сначала отмахивалась, а потом испугалась и отвела меня к психологу. Оттуда подростка с неустойчивой психикой направили к психотерапевту, затем к неврологу… В конце концов тихий, склонный к галлюцинациям психопат, каким меня нарекли, попал в специальную лечебницу и пробыл там почти год. Представляете?..

Первое время такое положение вещей доводило меня до неистовства – я боялся, что действительно сошёл с ума. Боялся – но только до тех пор, пока я не понял, что вместе с Ваней из моей жизни исчез отец. Уж его-то я выдумать не мог.

⁂

Спустя год я выбрался из лечебницы другим: меня заставили поверить, что никакого раздвоения не было, не было никакого альтернативного прошлого. Заверили, что у меня обязательно появятся отличные друзья, а давний сон о розовом мыльном пузыре – всего лишь следствие увлечения фантастическими книгами. Маме строго-настрого наказали следить за тем, что я смотрю и читаю, выписали мне гору пилюль, которые следовало принимать ближайшие полтора года, меня поставили на учёт и наконец выпустили на волю.

Про отца я не стал ничего себе в объяснение придумывать. Просто старался о нём не думать. Так было спокойнее.

Я стал тихим, послушным, забитым. Почти уверился, что друзей у меня никогда не будет. Попросил маму разрешить мне не ходить в школу. Она, напуганная «психической травмой» и зашуганная врачами, тряслась надо мной и пыталась всячески сгладить дурные впечатления. Так что в школу и вправду разрешила было не ходить. И это была настоящая лафа – один из бонусов психушки.

Этим-то я обязан тому, что стал технарём. Я не тратил время на ненужные предметы, на дорогу, на школьные дела. Почти не общался со сверстниками. Зато много бродил, готовился к поступлению в Техноинститут и очень много читал – в основном о том, о чём узнал в лечебнице.

В этом заведении лечили по особой методике: нас, неудачливых подростков, собирали в кружок и рассказывали о самом разном. Приглашали специалистов из совершенно разных областей: проектировщиков монорельса, конструкторов, смотрителей колоний, экологов с технических озёр. Как-то раз заглянула даже Главный инженер. Я был крайне удивлён тем, что это не мужчина. Строго говоря, её и женщиной было сложно назвать. Девушка, почти девочка с испуганными глазами. Как она умудрилась стать Главным инженером?.. Я хорошо запомнил её восхитительный рассказ о ранговом обществе, обмене личности и монолите небоскрёба «Отверженный», где содержат тех, чей характер не удалось стереть.

На следующий день после её визита я поинтересовался у своего врача, как она стала Главным инженером в столь юном возрасте. Врач выслушал меня, вздохнул и назначил новый курс антигаллюциногенов.

– Антон, к нам не приходил никакой Главный инженер. В Полисе нет такой должности.

К тому времени я пробыл в лечебнице уже несколько месяцев. Связь с действительностью слабела под напором таблеток, я был почти готов ему поверить. Но на всякий случай записал имя той девушки в блокнот – сочетание, красивое и острое, как гранёные камушки на берегу: Яна Камински.

Потом в один день к нам пришли архитектор, специализировавшийся на сверхвысоких строениях, и начинающий технарь – парень, только-только защитивший практику и поступивший на работу в Бюро Ре. И этот день стал ключевым в моей жизни «по эту сторону Полиса».

«По эту сторону Полиса» – так я мысленно называл всё, что произошло после «жвачки».

Итак, в тот день я определился с профессией и нашёл занятие – начал учиться всерьёз концентрировать материю и направлять импульсы. Мой врач был несказанно доволен, ведь для этого к нам и приглашали гостей: хотели увлечь, завлечь, отвлечь пациентов от их выдуманных миров. В большинстве случаев это получалось, вышло и со мной. Так что, вернувшись домой, я с радостью игнорировал школу и занимался только тем, что требовалось для поступления в Технический институт. Тем, что захватило меня с головой.

Мама втихомолку радовалась, что я больше не заговариваю о Ване, об отце и о своём детстве, которого она не помнит. Она твёрдо знала, что всё это было моей выдумкой и почти побеждённой болезнью. И всё-таки, помимо неприятностей (ну так, полтора года в психушке; мелкая досада), болезнь дала мне восхитительную перспективу стать технарём. Учись я в школе, как обыкновенный подросток, я бы, уверен, не вытянул экзамен. Но в режиме, когда я занимался только тем, чем хотел, и почти всё время тратил на будущую специальность, я сумел поступить туда, куда стремился.

В те месяцы я подолгу гулял по улицам вдоль монорельса, забредал в специфические технолавочки, глазел на выездные драконьи ярмарки. Мама не запрещала – в конце концов, мне было уже шестнадцать. Трудно спорить с шестнадцатилетним, даже если он вежливый, молчаливый и до сих пор принимает таблетки, берегущие хрупкую психику от рецидива.

Однажды, забравшись достаточно далеко от дома, – в той части Полиса я ещё никогда не бывал – я решился на первый практический эксперимент. Не дав себе времени подумать и отступить, с усилием сгустил воздух, сконцентрировал влагу преддождевого марева и остолбенел, увидев, как на асфальт падают крупные капли – ровно туда и столько, на сколько у меня хватило сил.

Я приполз домой полуживой от усталости и пьяный от возбуждения. Мама догадалась обо всём с первого взгляда – я ведь ей не раз рассказывал о том, что учусь управляться с импульсами. Потому-то она не удивилась, не встревожилась, не спросила, отчего я такой встрёпанный, – она вообще была очень спокойная, очень сдержанная, моя мама. Только накормила, велела умыться и уложила в постель.

И вдруг мне стало жутко. Я заметил, что всё было ровно как в тот раз. Я уже засыпал (сил после первого эксперимента не было никаких), когда она ласково склонилась надо мной:

– Поспи. Какой-то ты вялый, Тоша.

Я вырубился мгновенно – и провалился в ужас временной петли. Сон допускает вольности, во сне размышлять проще, во сне я не сошёл с ума. А когда проснулся, то отбросил последние иллюзии. Четыре года назад я действительно попал в иной Полис по другую сторону временного коллапса. Как это произошло, я ещё не знал, но теперь понял, что снова проскочил на обратную плоскость, в Полис своего детства.

Тогда и пришла первая смутная догадка о том, что пересечение происходит в момент непосредственного контакта с петлёй либо в момент сильного сходства. Конечно, впоследствии у меня было не очень-то много возможностей проверить эту гипотезу… Всего одна, если точно. Всего одна. Но какая…

Глава 27
Мой лучший друг Вениамин

Я ещё чуточку повспоминаю о детстве, хорошо? Чуточку ностальгии по моему другу, по моему закадычному дружку. А потом понесёмся дальше – туда, где в дестабилизировавшейся временной застрял Ракушонок.

Итак, Ванёк. Или Ванька. Или Иванива (так его звали совсем мальком) – как будет угодно; я называл его и так и эдак. Он был задирой и хамом – чем старше, тем харизматичнее. К тому времени, как он, а следом за ним и я подобрались к временной петле, друг уже вовсю гулял с девчонками. Тринадцать лет, а по нему вздыхали и старшеклассницы.

Я не завидовал, куда уж. Я и тогда-то, до лечебницы и всех этих таблеток, был скромным – отглаженные манжеты, покорный взгляд, никаких дерзостей, драк и стычек. Зато какой сокрытый в сердце пыл… Но внешне я был тихоня.

Разок – гораздо позже, когда мне уже подкатывало к двадцати, – я пытался ввязаться в крутую компанию. Соответствующе оделся, явился в клуб «Малибу». Но дружеского общения не вышло: давка была такая, что я едва не задохнулся. Толпа выбросила меня к краю танцпола, к барным стойкам и мощным кондиционерам. Там я отдышался, отряхнулся и, слегка хромая, побрёл задним ходом прочь. Больше я с маргиналами не связывался, и единственным хулиганом в моей жизни остался Ванёк.

А может, и не единственным – я не разобрался в этом до сих пор. Может быть, Веник, с которым я познакомился в первый рабочий день в Бюро Ре, Веник, ставший моим напарником, сожителем, другом и почти братом, – может быть, именно этот Веник, лохматый и харизматичный, и был Ваньком – там, по другую сторону временного коллапса.

⁂

В Полисе-1, как я его называл, в Полисе моего детства – уже когда я попал туда вторично – я как-то рассматривал старые фотографии. Ни на одной не было Вани. Зато на многих домашних снимках я точно видел пятно на ковре в прихожей. И я точно помнил, откуда оно взялось. Это Ванёк, придя к нам в гости под праздник, уронил на пол свечечку бенгальского огня. К счастью, она тут же потухла, но на ковре осталось тёмное пятно. С годами оно почти исчезло, только маленькая дырочка напоминала о том инциденте… Мама тогда, увидев, что на пол упал бенгальский огонь, тотчас метнулась в ванную за водой, а вернувшись, была очень удивлена, что огонь погас сам. Позже Ванёк похвастал: мол, у него природная способность к концентрации, само собой получается выжимать из воздуха влагу, особенно если что-то срочное – вот как сейчас.

А через пару дней после того вечера ностальгии я впервые вышел на работу – я и фотки-то просматривал для того, чтобы отыскать что-нибудь приличное на бейдж.

И надо сказать, первый день запомнился мне надолго. Не успел я войти в здание Бюро, как что-то вспыхнуло прямо под ногами. Я отпрыгнул с порога, чудом не навернувшись, и заорал:

– Пожар!!

– Тихо, тихо. – Откуда-то выбежал лохматый мужчина и понёсся к щитку управления в стене. – Это просто реакция на новичка… Новенький же, да?

Я кивнул, с некоторой долей паники глядя на искры, которые всё ещё били из-под порога. К счастью, пламя не разгоралось, красная каёмка обрамляла порог, но ни сильнее, ни шире не становилась.

– Это мы просто ваш биоиндекс пока не занесли в базу на вход, – извинился мужчина, ковыряясь в щитке. – Вот ведь, заело…

– Что это? Охранка? – спросил я, уже догадываясь, в чём дело.

– Да. Как сигнализация, только не звук, а вот такая феерия, – ответил он, продолжая дёргать рычажки.

Искры между тем не думали угасать. Я осторожно приблизился и наклонился над порогом, чтобы рассмотреть искусственное пламя. В ненатуральности сомневаться не приходилось: ровная кайма, одинаковая высота язычков, механическая частота вспышек… Пока я разглядывал, сверху упала тень, кто-то подскочил к порогу, вытянул над искрами растопыренную ладонь и в мгновение ока погасил их выпавшей влагой.

«Мощная конденсация!» – успел подумать я, как оказалось, вслух.

– У меня это от природы. – Герой отёр влажную ладонь о тёмную брючину и протянул мне: – Вениамин Каверин. Технарь. Камчацкий Техноинститут.

Ого. А он из моего вуза…

Позже, когда выяснилось, что мы не просто коллеги, а ещё и свежеиспечённые напарники, оба представились менее помпезно:

– Антон.

– Веник.

И до того это было похоже на «Ванёк», что я перестал сомневаться: я вновь сменил сторону реальности и нырнул в Полис-2.

⁂

Вениамин оказался вполне самостоятельной личностью, ни на кого не похожей, задиристой и храброй. Но временами он до того напоминал мне Ванька-Иваниву, что однажды я отважился намекнуть: дескать, не могли ли мы пересекаться раньше? Он пожал плечами, покопался в памяти, отрицательно покачал головой:

– Нет. Не думаю. Ты ведь здешний. А я рос не в Полисе.

– А в институте?

– Ну… может быть, конечно. Но ведь даже кафедры, корпуса разные, к тому же я жил в общаге. Вряд ли, Тотонио…

Тогда разговор замяли, но спустя несколько лет я вернулся к нему вновь. К тому времени мы крепко сдружились, и Веник оказался единственным в Полисе человеком, с кем я мог поговорить не таясь и без опаски (с мамой я виделся редко – она переехала в пригород, говорила, что центр не для её старости). К тому же за те годы, что мы отработали вместе, вышло немало занятных совпадений – резонансов, как я про себя их называл. И, честно сказать, я путался и не всегда мог сказать со стопроцентной уверенностью – по какую сторону реальности, в каком Полисе я нахожусь…

Конечно, были косвенные признаки, по которым можно было определить, какая версия Полиса меня окружает. Самый очевидный – открытый перегон, Западный Зелёный. Я по-прежнему любил пересекать его просто так, бездумно, напоследок рабочего дня. Скорость, на которой нёсся состав монорельса, выветривала из головы лишние мысли. Это было приятно. А ещё – полезно для распознавания.

В Полисе-1 открытый перегон всегда был ухоженнее и зеленее. Я редко видел там тучи, редко попадал под дождь. Перегон был тише и как-то мягче, несмотря на переплетения проводов над рекой, технические будки и массивные столбы на мосту.

А вот в Полисе-2 Западный Зелёный был ярче. Он постоянно светился дерзким янтарным, осенне-золотистым блеском – даже когда на дворе стояла весна. Почти круглый год по откосам пестрели одуванчики – лёгкие и воздушные в апреле, плоские, словно приколотые к земле шляпки, в октябре. Кроме того, вокруг перегона во втором Полисе всегда светились окна – рубиновые, зелёные, золотые… Об этом я думал всякий раз, проезжая в мимо в сумерки; это было слишком красиво, чтобы не замечать. А в первом Полисе светящихся окон было меньше…

Ещё одним различием был городской фон. Весь первый Полис, как и первый открытый перегон, был чище и тише. Почти все передряги, в которые я ввязывался, приходились на другую сторону. Даже та жуткая ночная прогулка Веника состоялась в Полисе-2. Кроме того, в Полисе своего детства я нередко встречал в монорельсе детей. Во втором Полисе монорельс был мрачнее, и даже под сияющими эстакадами торопились или прогуливались лишь взрослые; никаких мальчишек и девчонок. Во втором Полисе вообще было мало детворы. Раньше, в детстве, я часто видел ровесников: мальчишек с громадными хоккейными сумками за руку с отцами или девочек, прилепившихся к матерям и бабушкам. По другую сторону Полиса я замечал только редких настороженных школяров по двое, по трое и почти никогда – поодиночке.

И всё-таки этот, второй, Полис был ярче, звонче. Здесь всё сияло, грохотало, спешило, двигалось и светилось. Словно промыли стёкла, сквозь которые я смотрел на мир. Тут было больше цветов, больше зелени, больше солнца – тут было больше оттенков. Помню, как однажды я зашёл в чайно-кофейную лавку под названием «Перловка», ту, что очень любила мама. И остановился у витрины, остолбенев. Вместо привычной скромной полки с несколькими сортами арабики на всю стену раскинулась целая гамма кофейных тонов: от насыщенно-коричневых до золотистых и песочного цвета зёрен.

Но пахло – пахло как в детстве. Как шоколад «Кофе с молоком»…

По какую сторону я был? Я не мог сказать точно, даже самому себе. Не мог.

Глава 28
Слабоумие и отвага

Я сумел загнать страх подальше глубоким глотком – аж разыкался от этого. Веник, видя, что я пришёл в себя, отпустил мой локоть. В гуле и гудении тоннеля я различил его голос – ласковый и тихий. Удивился: кажись, не время нежностей… Поднял глаза и понял: что-то не то. Его лицо крайне контрастировало и с лаской, и с нежностью.

Друг снова раскрыл рот, и на этот раз фраза прозвучала куда твёрже и громче. Но слов я всё равно не разобрал. Зато уж когда Веник гаркнул в третий раз, у меня заложило уши.

– Тепловизор доставай, дурень!

Хлопая по карманам непривычного костюма ликвидатора, я щупал непонятные упругие перепонки, фольговые вставки и матерчатые гармошки на сгибах. Наконец обнаружил твёрдый шарик с выдвижным локатором. Вытащил на свет и перебросил Венику. Тот сразу выставил локатор, раскатил на всю мощь и, выставив перед собой, принялся дико вращаться вокруг себя.

Когда он повернулся вокруг оси в третий раз, тепловизор издал писк. Веник встал как вкопанный, слегка пошатываясь верхней частью корпуса. Я подумал, что в эту минуту он похож на сумасшедшего профессора: встрёпанные патлы торчком, безумный взгляд, сложный прибор в руках, колебания тулова… Эх, батюшки, куда только наша профессия не заведёт!

Он подался по направлению звука, держа шарик тепловизора на вытянутой руке. Писк стал чуть громче. Тогда он взял с места в карьер и помчался вперёд. Шагов через десять оглянулся через плечо: как там я-недотёпа? Но я уже тоже взял ноги в руки и телепал за ним по направлению к источнику тепла. Хотелось думать, что единственным таким источником, кроме нас, в этих подземельях мог быть только Тоша…

Безумный бег продолжался. Если мы выберемся, то будем в полном праве не только сожрать по бургеру, но и закусить хрустящей куриной ножкой, вымоченной в сырно-чесночном соусе.

Кто о чём, а Тони о жратве. Ну и что! Лучше уж о жратве, чем о временном коллапсе!

От страха снова скрутило живот, но мелькание ног неутомимого марафонца Веника впереди не давало времени на слабости и раздумья. Вперёд, вперёд, вперёд! Тони, шевели батонами!

Прошло полных три минуты, прежде чем тепловизор наконец перешёл на предельную громкость, а знаменитый бегун Каверин остановился.

– Ну что? – держась за бок и сгибаясь пополам, выдохнул я. – Как будем дальше искать? Видишь что-нибудь интересное?

– Не-а…

Зато кое-что интересное увидел я. Пол под ногами был розовым. Розовым, пористым и тягучим, как густая жвачка.

– Чё-о-о-орт… – пробормотал я, не шевелясь. – Вентяй… Давай без резких движений…

К счастью, он не стал озираться, восклицать и выплясывать на «жвачке» джигу. Не меняя позы, выключил тепловизор и во внезапной оглушающей тишине негромко спросил:

– В чём дело? Тот монстр из провала?

– Хуже. Хуже. Веник, мы по щиколотку застряли во времени.

– Оп-перный театр… – пробормотал он. – Яп-понский бог… И что делать?

– Я не знаю, – прошептал я, борясь с отвратительным ощущением дежавю. – Постарайся как минимум не дотрагиваться до этой розовой дряни руками…

Веник опустил глаза, разглядывая «жвачку». Потом заскользил взглядом вверх, проверяя, не расползлась ли она по стенам. И вдруг заорал:

– Я вижу его! Тоша! То-ха!

Я тоже взглянул туда, куда указывал друг. Чуть мерцая, к стене прилепился плотный, выпуклый, матово поблёскивающий лиловый кокон с хвостатой фигуркой внутри. А совсем рядом, хлюпая и пенясь густой серебряно-чёрной пеной, разверзалась временная дыра…

– Так, – крупно вздрогнув, прошептал Вениамин. – Что выбираешь – следить за этой фигнёй или вытаскивать Тошу?

– Следить, – севшим голосом ответил я, не отводя глаз от отороченной серебром черноты.

Веник, едва дыша, вытащил из рюкзака крепкие и огромные непроницаемые перчатки, достал какую-то палку…

– Запасливый ты, – пробормотал я.

– Ага…

И он принялся, аккуратно тыкая, прощупывать этой палкой кокон, в котором застрял Тоша. А я… Я подходил всё ближе. Что-то тянуло меня. Это было страшнее магнетизма, ведь магнетизм объяснить можно, а это притяжение хроноса – непостижимо, непреодолимо. Особенно для тех, кто уже касался самого сердца времени.

Я не устоял. Я позабыл о друге, о драконе, обо всём, что творилось вокруг.

Всё было точно как в тот раз – и вместе с тем в тысячу раз мощнее. Десятки впечатлений омывали меня, как плёнки мыльного пузыря, я плыл в серебряной воде воспоминаний, беспомощный, ослеплённый светом, и всё-таки видел в три стороны сразу: назад, перед собой и вперёд…

Всё было точно как в тот раз – колючая трава и ранка от бумаги, шероховатый асфальт и капли дождя на щеках. Но поверх неудержимо, ежесекундно слоились новые образы, куда свежее и ярче: тёплая драконья чешуя и глянцевая гладкость нового пропуска, шершавая Кушкина подстилка и ожог излучателя, душистая мякоть синабонов, горячая ладонь Веника…

А ещё – маленькие, хрупкие Катины пальцы в моей руке.

Вениамин вытащил Тошу, вытащил каким-то расчудесным чудом. Но я уже не помнил ничего, нырнув туда, где реальность становится почти эфемерной.

В фантазии.

В фантазии, которые могут сбыться.