Текст книги "Я выжил в Холокосте"

Закончил подготовку – на холме все еще было тихо. Тибор прижался к краю самого дальнего обрыва, зажег спичку и вгляделся в пустоту прямо под ним. Видно было очень плохо, но сомнений не оставалось: спуск был смертельно крут. Врагу придется взбираться руками и ногами, с оружием подняться не выйдет. Ночью такими темпами он в лучшем случае сможет медленно ползти – пусть даже речь о несгибаемых инмингун.

Тибор принялся считать, сколько времени потребуется врагу, чтобы подобраться к его позиции, а также где им надо будет выставить огневой расчет. Скорее всего, это будет соседняя гряда, сейчас укрытая густым черным одеялом. Врагу придется пускать сигнальные ракеты, чтобы распознать местоположение холма Тибора.

Он прикинул: сам сможет сдержать взвод, а то и два – правда, при условии, что до него не доберется вражеская пуля или граната. Уложив достаточное количество корейцев, он задержит остальных и, возможно, сумеет уйти до нового расположения роты – опять же при условии, если сумеет его найти. Разыгрывая в голове несколько возможных вариантов, он никак не мог справиться с одной мыслью. Да, он был в боях, но никогда не сталкивался в упор, лицом к лицу с солдатом врага. А он вообще попадал в человека? Возможно, но уверенно утверждать возможности не было. Тибор выдел инмингун вдалеке: это были, скорее, аркадные фигурки, нежели живые люди из плоти и крови. Вдобавок враг сам тоже никогда раньше не уделял все внимание только ему, Тибору. Уйма переменных путала его. Он попытался отвлечь себя, запихнув в рот целый батончик Butterfingers.

Ночь стояла – хуже некуда. Луна припарковалась за тяжелым облаком, предоставляя врагу весомое преимущество. Целая рота могла спокойно забраться на холм или продраться через долину незамеченной. Пока они идут пешком и сохраняют тишину, темнота – их друг.

Прошел час ночи, два, три. На исходе четырех утра Тибора смирился с мыслью, что за ним никто не придет. Неумолимо приближалось время, когда обычно нападал враг. Тибор прикинул, что своим до него миль пять и что никто в здравом уме не поедет в такую темень забирать одного маленького еврея. Он еще помолился и слопал два батончика Butterfingers.

Отчаянно пытаясь обнаружить хоть какой-то признак движения, Тибор прополз до крайнего выступа и принялся всматриваться в темноту туда, где, скорее всего, должно быть дно долины. Он жмурился и силился, но все было бесполезно. За утесом была сплошная тьма. Тогда он начал изучать небо. В любой момент оно станет мягким, серым.

Луна на секунду растолкала облака. Кажется, ее бледно-желтое лицо подмигнуло Тибору, дав возможность осмотреть его беспощадное ближайшее будущее: сотня или около того солдат в униформе сочилась по долине. Когда свет упал на них, они замерли, словно по команде. Затем, как тараканы, в которых выпалили из фонарика, они бросились врассыпную по неровной земле – и рванули на холм.

Заверещали свистки. Протрубил горн. Рваный хор голосов – скорее койотов, нежели людей – проверещал в ответ.

– Йейе Йейе Йейе Йейе Йейе Йейе Йейе, – верещали они, словно голодные животные.

Рациональная часть мозга Тибора моментально отрубилась. Тело начало действовать по собственным приказам, без участия воли и разума. Он бросился швырять гранаты, одну за другой, так быстро, как только успевал вырывать чеки. Крик снизу стал громче. В те бесконечные секунды до первого взрыва ему в голову пришла мысль: солдаты КНА крайне редко стреляют по врагу, если не видят его в прицел. Его успокоила мысль, что северокорейские офицеры скорее пожертвуют целыми отрядами, чем драгоценной амуницией. А что, раз они его не видят, то, может, и стрелять по нему не будут?

И он продолжал бросать гранаты в темноту. Прошла примерно минута (на самом деле секунды четыре), и воздух сотрясли взрывы, одна громоподобная волна за другой, и каждая новая, кажется, пыталась заглушить предыдущую. Верхнюю часть тела Тибора исколотил прилив сотрясений, затем швырнул его к дальней стенке окопа. Через долю секунды, когда давление ослабло, он согнулся, прокашлялся до тех пор, пока легкие не разлиплись, инстинктивно вдохнул и силой заставил себя приподняться, улегшись животом на землю. Сотрясающие землю взрывы продолжались. Используя шлем в качестве бульдозерного ковша, он попер головой по земле, пробился через сгусток гравия, нырнул в соседний окоп и потянулся за новыми гранатами.

После первого грозового залпа непонятно было, стреляют по нему корейцы или нет. Если да, то огня не слышно: хор стольких взрывов стоял непробиваемой стеной. Сознание подсказывало ему, что гвалт создал некую подушку между ним и нападающими; пока шум заслонял их боевые вопли, он на секунду задумался о его последствиях. В этот хаотичный, спутанный момент мозг плюнул в него полусознательной мыслью: если первая партия гранат рванула хотя бы рядом с первой волной нападающих, те, кто были за ними, сейчас наверняка злы, как черти. И все же это должно было их задержать. У него даже, может быть, есть время сменить позицию. Он приподнялся, нырнул головой и грудью в грязь и соскользнул в другой окоп. Трясущимися руками он вгрызался в третью партию гранат и отправлял их туда же, куда только что улетела вторая.

Корейцы либо прекратили огонь, либо Тибор оглох и не слышал его – сказать наверняка было сложно. Но точно слышал, как они орали, пока он полз до пулемета. Трясущимися, слишком медленными руками он поднял ствол и пытался дернуть курок, но прицелиться решительно не получалось – ничего не было видно. Пытаясь побороть кричащий страх в голове, он едва вздохнул и направил дуло в туман из песка и дыма. Пулемет застрекотал, Тибор оглядывался то направо, то налево в надежде обнаружить врага, пока не слишком поздно. Но даже в сером рассвете разглядеть получалось только вспышки изрезанных камней по обе стороны от него.

Руки вцепились в оружие, жар от патронника становился все невыносимее. Он отпустил курок, однако стрекот продолжался. Пулемет что, сам стрелял? Или это его руки? Непонятно.

Как только Тибор бросил стрелять, боевой клич врага стал громче, жестче и яростнее. А может, все это было лишь в его голове: ничего непонятно, а подбираться поближе, чтобы посмотреть, слишком опасно. Вверху, над ним, слышались визги винтовок, которые выкрикивали его имя. Тибор проигнорировал их и вскарабкался по пляшущему гравию в соседний окоп, где он жадно наскреб груду гранат. Весь потный, он, с горящей под униформой кожей, хватал маленьких убийц, срывал чеку за чекой и бросал их, словно бейсбольные мячики, вверх, вперед и вообще куда глаза глядят. Один за другим, взрывы трясли его шлем, пригнули его голову, сжали позвоночник.

Тибор все еще не видел нападавших. Разве что в самые короткие промежутки между взрывами получалось расслышать их крики, едва доносившиеся из этого гама. Впрочем, они были другими. Что-то изменилось в их интонации. Они стали более похожи на коллективный вой, нежели на воинственный вопль.

Новая угроза: глухой звук мин раздавался эхом внизу. Холм трясся. Волны песка и гравия валились на спину Тибора. Паника охватила его грудь. Он силой заставил себя посмотреть вниз, но не разглядел огневые точки: не видно их среди стены смога. Звук говорил ему, что снаряды падали по обе стороны от него, может, дальше по холму, но явной задачей их было расчистить проход. Он схватился за карабин и выпустил целую обойму зараз, целясь точно в тьму в центре коридора. Когда стало очевидно, что это бесполезно, он вернулся ползком ко второму пулемету и разродился новыми очередями; одна, вторая, третья пулеметная лента тридцатикалиберных патрон уходила в пустоту. Вибрация оружия нещадно била его по рукам, прозвучал еще один сигнал горна, затем ослаб, смолк. Что его остановило, почему – неясно. Да и плевать. Он продолжал.

Наступил день, Тибор все еще швырял гранаты и пули как можно быстрее – так быстро, как позволяли ему абсолютно резиновые руки. Он уже не думал, просто отдался на попечение припадка, бившего его словно электроудар. Его пристрелили? Задели шрапнелью? Непонятно. Рук и ног он не ощущал, стопы и кисти работали на автомате. Чего там, он вообще не чувствовал ничего ниже шеи. Лоб его и щеки болели и опухли, будто он только что закончил бой за звание чемпиона мира. Тяжкий запах пороха и масла жег нос. Пыль ковром улеглась во рту. Уши звенели перманентным гудением. Но он держал огонь.

Сквозь туман битвы начал пробиваться свет, сначала едва различимый, затем более четкий. Прежде чем Тибор сумел разобрать контуры холма, за ним раздался другой шум, непохожий на выстрелы винтовок. В статичном мозге появилась внезапная мысль. Корейцы что, окружили его? Они теперь атакуют другую часть холма? Если так, ему конец, выстраивать оборону там слишком поздно.

Громогласный звон поднялся так быстро и звучал уже прямо перед ним – и шел он откуда-то сверху. То ревели слуги Господа, посланные избавить его от врагов. Слуги явились в виде «Корсаров» ВВС США.

Тибор поднял глаза посмотреть на подножие холма. Пыль улеглась, теперь было видно все вплоть до следующей гряды.

Пачки людей носились по долине, пока отважные «Корсары» стирали их пулями и бомбами.

Совершенно неожиданно тело с головы до ног пробил озноб восторга и успокоения. Он почувствовал, что вправе утолить горящую жажду во рту и горле. Он схватил фляжку, открыл ее и поднял над собой, пока металлический край не поцеловал его в губы. Он запрокинул голову и вдохнул, но колени были столь слабы, что когда вода вырвалась из фляги, она понеслась прямиком по подбородку и на рубаху. Оперевшись на мешок с песком, он залил в пищевод, кажется, целый фонтан, пока тремор не превратился в резкие спазмы в животе.

Ручей песочного пота катился по лбу и обжигал глаза. Он облил лицо остатками из фляги, откинул голову назад и уставился в небо, разделенное белыми полосами летящих самолетов.

В полусознании Тибор вновь начал молиться, губы судорожно тряслись на спутанном иврите. Дойдя до благодарностей, он онемело взял карабин и несколько оставшихся обойм. Опухшие руки неловко подвесили восемь гранат на шею и за пояс. Жадно он выхватил другую фляжку, мощно отхлебнул, половину выплюнул и развернулся спиной к резне в долине. Хватит с него этого гребаного холма.

Ноги были словно гири, он не мог оторвать ботинки от земли и спотыкался о каждый камень и канаву. Пятки вошли в грунт наполовину, он шел будто на лыжах.

Спустившись с холма, Тибор потерялся. Дорога казалась знакомой; скорее всего, именно по ней рота сюда и пришла. Но не факт. Он проверил компас и поплелся на юг.

Грузовики мерцали на горизонте унылыми, бесцветными вспышками. БТР замедлил ход, взвизгнули тормоза, земля заскрипела прямо перед ним, машина на секунду скрылась в поднятой ею же пыли. Тибор протер глаза от грязи, водитель высунул голову и что-то ему прокричал, но его голос проглотил шум двигателя. Тибор помотал головой: говорить было слишком тяжело. После того, как машина, лязгая, испарилась, ему вдруг стало понятно, что он только что, похоже, отказал в предложении подбросить его. Ну и ладно. Идти уже не тяжело: тело словно парило.

Когда сержант Бриер увидел вдалеке фигуру, он сначала не понял, кто это. Затем посмотрел в бинокль: Рубин тащится, словно лунатик. Бриер не успел просигнализировать ему, что тот идет в неправильную сторону, как Рубин сам изменил маршрут, будто какой-то небесный крюк ухватил его за ворот и развернул в нужную сторону.

Прежде чем Бриер сумел хоть что-то сказать, Рубин резко встал перед ним, весь потный, чумазый, с щелками вместо глаз. Сержант спросил, что случилось. Голос Бриера, кажется, вывел его из транса. «Я остановил этих узкоглазых ублюдков», – пробормотал он. Потом сел, положил голову на руки и сжал губы.

Бриер посчитал, что Рубину нужно к врачу. Он взял его под руку и проводил до штаба, где Пейтон посмотрел на него довольно безразлично и отмочил что-то вроде «выглядит, будто только что из турецкой бани».

– Я только что убил тысячи узкоглазых, может, больше, – невнятно сказал Рубин.

Пейтон загоготал и повернулся к штабным: «Рубину, кажись, приснился венгерский кошмар».

Губы Тибора скривились в усталой ухмылке: Я хочу видеть командира роты».

Пейтон едва взглянул на него: «Зато он тебя не хочет видеть».

– Я хочу видеть главного, – с каменным выражением повторил он.

Пейтон глянул на Бриера, на остальных присутствующих. Слишком многие слышали требование Рубина, чтобы его можно было игнорировать, пусть даже рядовой сошел с ума.

Рубин не успел сказать и слова, а Пейтон уже бросился извиняться перед командиром за то, что ему докучают.

– Наверное, шок от контузии, – говорил он.

Тибор бросился рассказывать о том, как заполнил окопы гранатами, и как враг атаковал холм, и как ему каким-то непонятным образом удалось сдержать его – офицер заинтересовался. Он повернулся к Пейтону: «Раз уж нам все равно надо вернуться на холм, чтобы забрать оружие и амуницию, можем заодно и посмотреть».

Командующий, Пейтон и еще несколько заинтересовавшихся историей Рубина уселись в три джипа. Припарковав авто, они всадили ботинки в гравий и поперли на холм. Бриер держался Рубина, который все еще шатался как лунатик, не понимая будто, где находится. Вот они добрались до вершины, и рядовой схватился за живот, начал трястись, словно у него начался сердечный приступ.

Ошибки быть не могло. Дальняя сторона холма была сплошь укрыта мертвыми и умирающими корейцами. Одни валялись прямо в рваных останках других, как будто они поскользнулись и застряли в собственной плоти. Руки и ноги были разбросаны словно ненужное оружие, которое оставили на поле боя.

Пирамида тел сложилась прямо под выступом, в трех-четырех метрах от передней линии окопов. Каждый труп застыл в попытке перешагнуть через предыдущий. Дальше вниз по склону пестрая смесь смертельно раненных молодых парней ловила воздух ртами, звала о помощи или пыталась удержать собственные кишки.

Тибор заплакал. Он и представить не мог, что поле боя выглядит вот так, что смерть может принимать такие отвратительные формы. Вплоть до этой секунды все казалось таким неопределенным и далеким, и вот теперь перед ним лежали десятки трупов, некоторые в форме знака вопроса, и мертвые глаза их спрашивали одно: зачем он их убил? Пыточные голоса раненых просили воды или звали матерей – ровно так же, как делали американские солдаты, когда ранили их.

Мысли Тибора сошлись к одной из центральных идей его веры. Давным-давно его учили, что нет хуже греха, чем гнусности, которые ты делаешь под давлением врага твоего. Низшей точки достиг ты, если ударил того, кто ударил тебя. Пока Тибор наблюдал за гибелью, которую в одиночку принес всем этим молодым парням, таким же как он, он чувствовал глубокую боль неудачи, уже даже не личную, но нарушавшую самые святые законы Бога. Он начал рыдать, рыдать так, как никогда раньше, как не рыдал, когда Имре рассказал ему про смерть родителей и Илонки.

Командующий положил ему руку на плечо. «У тебя не было выбора, Рубин. Если бы ты не убил их, они бы убили тебя». Еще сказал, что Тибор получит за свою храбрость медаль и на время покинет поле боя, чтобы отдохнуть и восстановиться.

Затем обратился к Пейтону:

– Тибор Рубин рекомендуется к награждению Медалью Почета за выдающиеся храбрость и отвагу, проявленные с риском для жизни и превышающие долг службы, за уничтожение сотен вражеских солдат, за то, что остановил их продвижение и обеспечил безопасность единственной дороги от Тэгу до Пусана, и тем самым спас жизни бесчисленного количества американских солдат и солдат наших союзников, и сохранил открытой нашу единственную дорогу на как минимум ближайшие двадцать четыре часа.

Тибор и не знал, что, пока он лихорадочно отбивался от невидимого врага, дорога за ним использовалась для перевода людей и машин на более безопасные позиции. Кто-нибудь вообще понимал, что всего один человек, оставленный Пейтоном на том холме, был единственным препятствием между северокорейцами и поспешным отступлением сил ООН? И что не будь его там, враг мог хлынуть с того самого холма и перерезать отход?

Командующий приказал штаб-сержанту подготовить бумаги для Медали Почета и доставить ему для подписи. После проверки он отправит документы в соответствующие инстанции.

Тибор никак не мог уяснить, что его только что представили к высшей военной награде его новой родины. У него не было даже контекста, в рамках которого он мог бы это понять, он был слишком сбит с толку и расстроен, чтобы понять, что это все вообще значит. Медаль? Да с медалью он станет легкой мишенью для снайперов.

Командующий еще раз предложил отправить его в тыл, отдохнуть. Он даже предложил ему отправиться в Японию.

Тибор вновь помотал головой. Не надо ему этого. Ему надо остаться с ротой.

Бриер внимательно приглядывал за рядовым Рубиным следующие несколько дней. Сержант посчитал мрачность Тибора дурным знаком – на него это было совсем непохоже. Его обычные живость и открытость сменились апатией и бездеятельностью, и он перестал разговаривать. Когда Бриер спросил Тибора, все ли с ним в порядке, тот кивнул, но говорить отказался. По мнению Бриера, события на холме сделали рядового отстраненным и замкнутым, что представляло опасность как для него самого, так и для окружающих.

Бриер и Гарольд Спикмэн доставали Рубина до тех пор, пока им не удалось вытащить из него несколько слов. Наконец он признался, что стыдится того, что случилось на холме. Объяснил, что его семья и его религия считали убийство скорбным и отвратительным, и что его действия там навсегда его изменили. Бриер, который не раз видел, как ребята впадали в шок после боя, посоветовал ему принять предложение командующего или по крайней мере провести неделю в Пусане, отдохнуть и восстановиться. Тибор ответил, что не может: это его долг оставаться с ротой до тех пор, пока война не закончится. Он даже думать отказался о том, чтобы уехать.

Про медаль больше не говорили. Пейтон так и не заполнил бумаги и вообще вел себя так, будто подвига Тибора на холме никогда не было. Когда Бриер позже уточнил про медаль Рубина, старшина ответил: «Не при мне». Прошло три дня после доблестной обороны рядовым Рубиным холма в Чире, и командующего его роты убили в бою. Если и был какой-то шанс на официальное признание героизма Тибора, то он умер вместе с тем офицером.

Гарольд Спикмэн, как и многие другие в роте, понимал, что Пейтон повел себя, как сволочь, с рядовым Рубиным. Спикмэн видел старшину в действии и понимал, что тот скорее собственной жизнью пожертвует, чем подпишет бумаги, которые обеспечат Тибору заслуженную медаль. Понимал он и то, что все это только лишь потому, что Рубин – еврей.

Спикмэн знал, что Пейтон не имел никакого права оставлять Рубина на том холме, и что старшина постоянно, раз за разом отправлял его на самые опасные задания. По мнению Спикмэна, больше всего сержанта бесило то, что Рубин все их принимал без единой жалобы. Пейтон видел в рвении Рубина приглашение и возможность усугубить свою ненависть. Другие ребята в роте, полагавшиеся на военное мастерство Пейтона, называли его «Господь Бог», но Спикмэн не принимал это прозвище: что это за бог такой, который так обращается с солдатами вроде Рубина?

Гарольда Спикмэна ранили на Пусанском периметре, достаточно тяжело для того, чтобы он отправился обратно в Штаты. Позже он скажет, что для него было честью служить бок о бок с солдатом, которого он прозвал «еврейским джентльменом». Но тогда, после ранения, Спикмэн потерял связь с Рубиным на тридцать лет. Он был не один такой в роте: у каждого были свои собственные раны и потери, и капрал не был исключением. Уметь выживать – значит уметь оставлять прошлое позади, и Тибор Рубин вскоре стал для Спикмэна прошлым.

8

Рота понесла серьезные потери во время обороны Пусанского периметра: за один только день восемнадцать человек погибло или было тяжело ранено. Обещанное подкрепление так и не прибыло, – а численность отряда сокращалась. Как-то сентябрьским утром солдаты столкнулись с массированной атакой вдвое превосходящего их по числу противника. Пока парни держали оборону за мешками с песком и в траншеях, к ним в гости прилетела мина. Тибор оказался совсем рядом и потерял сознание.

Придя в себя, он обнаружил кружащего над ним офицера. Капитан говорил низким голосом, цитировал какую-то поэму. Тибор не слышал слов; рев мины все еще отдавался в ушах, но голос был тихий и успокаивающий. Чувства постепенно возвращались к нему, и он вспомнил, что раньше уже видел офицера, когда тот обхаживал раненых под огнем противника. Мужчина запомнился ему, потому что в уголке его кривой ухмылки, отражающей одновременно уверенность и самоиздевку, всегда торчала трубка. Спустя несколько секунд после того, как Тибор вышел из состояния оцепенения, он узнал в нем дивизионного капеллана, католического священника по имени Эмиль Капаун.

Отец Эмиль Капаун. Министерство обороны

Эмиль Капаун хотел стать военным капелланом с того самого дня, как его посвятили в духовный сан в 1940-м. Он пытался попасть в армию в самом начале Второй мировой, но не мог получить разрешение от епископа следующие три года. В самом конце войны его отправили в Бирму, затем в Индию, в запас уволили в 1948-м. Два года спустя он вернулся и оказался вместе с «Первым отрядом» в Японии. В Пхохане он высаживался вместе с 3-м батальоном.

Высокому и стройному Капауну повезло обладать сильными, классически красивыми чертами лица. Но его внешний вид портила зубастая, эксцентричная ухмылка, предупреждавшая окружающих о его чудаческом чувстве юмора. Он вырос на ферме в Канзасе, где научился всему, от плотничьего дела и животноводства до автомеханики. Происхождение его, равно как и первые прихожане, были чешскими: он проповедовал на этом языке и чувствовал себя комфортно среди иммигрантов из Средней Европы. Капитан Капаун и рядовой Рубин понравились друг другу с первой же встречи на поле боя, во многом благодаря их общей связи со старой Европой.

Хотя Капаун не был военнослужащим, он вел себя как настоящий солдат: другие офицеры видели, как он скачет по холмам словно козел. Как-то раз шрапнель снесла шлем с его головы, так Капаун поднял его и нацепил заново, будто ничего не случилось. В другой раз пуля разнесла его трубку пополам, он опустился на руки и ноги, почистил ее чашу, заново разжег и отправился делать свою работу. Часто его видели разъезжающим от одного места сражения к другому на джипе, изрешеченном пулями; когда джип ломался, он добирался до фронта на велосипеде.

В самом начале Корейской войны Капаун написал семье, что конфликт скоро разрешится. «Вряд ли мы участвуем тут в настоящей войне, – писал он. – Я думаю, мы достаточно сильны для того, чтобы поставить русских на место». Но когда дивизию отбросили назад и начали гибнуть люди, он признал опасность ситуации. «Многие мои солдаты ломаются – сходят с ума и кричат как психи… Мы тут все скоро отправимся в рай, хотя пока что мы в аду».

Тибор приходил в себя, а отец Капаун читал ему последние строки. Вряд ли он был смертельно ранен, но вот ногу не чувствовал и пошевелить ей не мог. И все же он не хотел прерывать священника, который просто делал свою работу.

Отец Капаун нравился Тибору, нравился с самой первой встречи, той, во время боя. Тибор тогда сидел в глубоком окопе, слушал пули над головой, когда к нему нырнул Капаун, залез рукой в свою куртку и достал яблоко.

– Перекусить не хочешь? – ухмыльнулся священник.

– Почему нет? – ответил Тибор.

Они не расставались с того самого дня, и теперь ему не казалось странным, что отец Капаун проводит возле него службу, будто Тибор – один из его подопечных. Тибор послушал еще несколько секунд, просто на случай, если он и правда умирает. Затем поднял голову и оглядел свое немое тело. Все в порядке – кроме разве что правой ноги, которая представляла собой кровавое месиво от коленки до лодыжки. Но отец Капаун с полуприкрытыми глазами продолжал молиться за него.

– Да ладно, – сказал Тибор от нетерпения. – Дальше можно не продолжать. Я выживу.

Отец открыл глаза, похлопал его по плечу и улыбнулся.