Текст книги "Я выжил в Холокосте"
Автор книги: Дэниэл М. Коуэн
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
25
Кьярелли и Уэйлен любили как следует поспорить: развивало скуку и не давало мозгам застояться. Истинный ньюйоркец, Кьярелли был вздорным от природы. А Уэйлен, хоть и проживший большую часть жизни в маленьком городке на севере штата, в сердце все равно тоже был ньюйоркцем – соревновательность была у него в крови. Двое могли спорить о чем угодно, но больше всего любили объединиться и вступить в полемику с туговатыми провинциальными южанами. Ньюйоркцы задирали их почти до драки, затем резко сбавляли обороты до того, как в ход ими кулаки.
Самым спорным вопросом по понятным причинам всегда была еда. Как-то раз Дик Уэйлен между делом заметил, что в Нью-Йорке продают лучшие овощи и фрукты. Кьярелли завелся с полоборота, ответил, что овощи из Бруклина точно лучше. Парнишки с юга подключились в течение нескольких секунд.
– Да фи-и-и-га с два, – послышался глубокий протяжный голос.
– В Нью-Йорке более продвинутые технологии выращивания, – категорично заявил Уэйлен.
Тибор понял, что Уэйлен говорил про северную часть штата, не про Манхэттен. Но южане этого не знали. Большинство их никогда не переступали линию Мэйсона-Диксона, и насколько они могли знать, весь Нью-Йорк представлял собой один сплошной кусок бетона.
– Дик, не надо говорить им этого, – начал Тибор. – Нью-Йорк… знаешь… они ведь не знают, что там есть фермы.
Но Тибор не успел, Кьярелли приподнялся и крикнул в другую сторону комнаты: «Да ни у кого нет таких садов, как у нас в Бруклине».
Южане издали лошадиный смех.
– У нас и томаты получше будут, – продолжил Ленни.
Парень из Джорджии встал и уперся лицом к лицу с Ленни. «Да что вы, ат-тальяшки, знаете про томаты?»
Ленни вскочил. Чувствуя, что недолго и до драки, Тибор встал между ними.
– Ленни, – сказал он. – Ну откуда им знать, что в Бруклине можно вырастить сад.
– Еще как можно, – сплюнул Ленни. – У мамы моей растут лучшие, мать твою, помидоры во всем Бруклине.
– Да вы знать не знаете, как помидоры надо растить, – зычно проорал алабамец. – Ни ты, ни мама твоя.
Тибор повернулся к раззадоренным южанам.
– Ну ладно вам, – сказал он спокойно, – может, они там в Нью-Йорке томаты на заднем дворе выращивают.
– Да вы, гопота, вообще, бл, ни о чем понятия не имеете! – Ленни уже горланил.
– Да это вы, ат-тальяшки, ни хрена-а-а не знаете!
Ленни и южане готовы были подраться в любую минуту. Тибор стоял между ними, лицом к Ленни. «Я же жил в Нью-Йорке, – сказал он бодро. – В Бруклине, может, и есть сады… – Он обернулся к южанам. – Но вся еда к нам с юга идет…»
Ленни смотрел на Тибора, глаза его горели. «Да в Бруклине вообще все есть! А вот у вас, дятлы членоголовые, ни хрена нет и не было никогда».
Обе стороны ждали только первого удара, пока Либор стоял посередине. «У людей на юге много чего есть, – он умоляюще смотрел на багровых южан. – Вы еще и на север везете, целыми грузовиками! На всех рынках севера ваша еда!»
Он повернулся к Кьярелли. «Ленни, земля в Бруклине, она дорогая очень. Лам в основном дома строят».
Ленни и Уэйлен отодвинули Тибора в сторону и подошли к южанам вплотную.
– У нас лучшие томаты и огурцы! – закричал Ленни, поднимая кулаки.
– Ленни, глянь на них! Они же фермеры! – заорал Либор. – Они этим на жизнь зарабатывают!
Лут в комнату ворвались двое солдат с каменными лицами. Они услышали крики и решили, что в хибаре драка. Быстро определили, кто здесь громче всех орет, и отправили их в лес за дровами.
На этом спор закончился.
26
В письме от 28 ноября 1951-го Министерство обороны извещало Уэйленов, Браунов, Имре Рубина и тысячи других родителей и жен, что их сыновья и мужья могут быть живы и находиться в плену у противника. В письме, со ссылкой на радиооператоров из Австралии и Новой Зеландии, говорилось, что эти данные не следует считать официальными – парни все еще числились «пропавшими без вести», – но, однако, вполне достоверными. Затем, 20 декабря, Министерство обороны прислало все тем же родителям и родственникам новое письмо, в котором бывшие «пропавшие без вести» теперь официально считались военнопленными. Для многих это стало долгожданным ответом на молитвы.
27
Зима 52-го выдалась длинной и тяжелой, хотя и не такой жестокой, как предыдущая, которая, по оценкам многих, оказалась самой суровой зимой за последние сто лет. Выживание больше не было задачей номер один, и солдаты теперь сидели по хижинам с кучей свободного времени. Британские пленники, многие из которых воевали еще в прошлую войну, придумали, как справиться со скукой: они устраивали пьесы и варьете. Подхватив идею у британцев, Ленин и Тибор придумали свое собственное развлечение.
Тибор взял метлу и, держа ее как гитару, зажал нос и загнусавил: «В прямом эфире из студии CBS в Нью-Йорке мы представляем вашему вниманию разговорное и музыкальное шоу! Наш первый гость, прямиком из Бруклина, Нью-Йорк, встречайте – Леонард Кьярелли, который споет нам одну из своих любимых опер!»
Кьярелли, который вырос, слушая оперу по радио, и часто пел в душе, пустился горланить арию. Голос у него был ужасный, хотя он этого, похоже, не знал. Пятнадцать парней в комнате слушали довольно внимательно, хотя минимум половина из них была обкурена.
– Спасибо огромное за эту прекрасную песню, – сказал Тибор, когда Ленни закончил под аккомпанемент теплых аплодисментов. Кьярелли так растрогался, что немедленно начал заново. Последовали новые аплодисменты. Не сомневаясь ни секунды, он начал в третий раз.
Тибору вскоре стало ясно, что парням хватит на сегодня оперы. Половина лежала на спине, закрывая руками уши. Тибор знал, что сейчас самое время пошутить.
Ленни заканчивал арию в третий раз, а Тибор шептал ему «хватит, хватит». Но Ленни было не остановить – первые аплодисменты воодушевили его.
– Ленни, пора остановиться, – сказал Тибор, но Кьярелли глубоко вдохнул, закрыл глаза и с новыми силами пустился петь дальше.
Когда он наконец пришел в себя и оглянулся, Кьярелли обнаружил, что аудитория спит. Выступление застопорилось. Ленни медленно поплелся с импровизированной сцены, а Тибор его успокаивал: «Старик, многовато для южан. Они пока не готовы к такому».
28
Дику Уэйлену нездоровилось. Спина периодически болела, его не оставляла усталость, сколько бы он ни спал, он терял вес.
За первую зиму из-за дизентерии и недоедания в доме сильно похудели все. Потом, летом и осенью 51-го, парни, в том числе Дик, пришли в норму, даже начали поправляться. Но теперь у него появился ряд подозрительных симптомов.
Будь в лагере рентген, он бы показал, что у Уэйлена туберкулез спинного мозга. Усталость и потеря веса были типичными симптомами этой болезни, которая обычно селилась в легких. Но у Уэйлена болела спина. Легкие оставались чистыми, и никто и не думал, что у него может быть туберкулез.
Даже если бы лагерные врачи верно поставили диагноз, они все равно не смогли бы остановить заболевание. Нужных лекарств не было. Дику, впрочем, повезло хотя бы в том, что плотная китайская роба позволяла ему спать и сидеть, не напрягая лишний раз больную спину.
Прежде чем болезнь окончательно уложила его, Дик пытался выполнять задания наравне с остальными. Но Рубин запретил, сказав, что ему не следует вылезать на холод и лишний раз напрягаться: «Сиди тут, ты совсем костлявый».
«Костлявый», как принялись называть его соседи, продолжал страдать от неизвестной болезни и почти весь 1952-й провел на полу. Иногда он мог свободно прогуливаться, но чаще он едва находил в себе силы дойти до отхожего места.
Когда он не мог дойти до столовки, Тибор приносил ему еду и следил, чтобы он все съел, даже когда у него не было аппетита. Хотя за ним присматривали и ухаживали, загадочная болезнь все равно негативно влияла на его боевой дух. Пока у него еще хватало сил держать лицо перед товарищами, но про себя он всерьез думал, что больше никогда не увидит Нью-Йорк и родителей.
29
С февраля 1952-го и до самого конца войны главным препятствием на пути заключения соглашения о перемирии было освобождение военнопленных. Запад требовал, чтобы коммунисты не только освободили всех союзных узников, но и разрешили остаться там своим собственным солдатам, не желавшим возвращаться на родину. Из ста тридцати двух тысяч заключенных корейцев и китайцев более тридцати тысяч изъявили желание остаться на юге. Однако Китай и Северная Корея настаивали на полной репатриации.
Проблемой также было точное число американских военнопленных. США, оценивая общее количество «пропавших без вести» и пленных, говорили о восьми тысячах человек, Северная Корея же заявляла, что пленных гораздо больше. На самом деле пленников было всего около четырех тысяч – просто американское командование не знало, сколько именно погибло за кошмарную зиму 1951-го.
Пока две стороны продолжали споры о количестве и местонахождении военнопленных, маленькая мерзкая война продолжалась. А люди в «Лагере 5» сидели и томились, не зная о том, что же мешает им отправиться домой, что будет держать их на привязи китайских хозяев еще полтора года.
Командование лагеря призывало ребят писать домой дважды в месяц. Озабоченные огромным количеством собственных пленников, китайцы хотели, чтобы общественность Штатов знала, что с их солдатами все хорошо. Кроме того, письма позволяли начальству понимать, что творится в головах узников. Но солдаты прекрасно понимали, что китайцы читают их письма, и потому составляли их в соответствии с рядом правил. Если хочешь, чтобы письмо прошло начальство и цензуру, нужно включать в его текст отчеты о том, как же здорово здесь жить и какие хорошие у них хозяева.
Тибору нравилось писать письма, но он знал, что Лю и Лим читают их, поэтому он чередовал строчки на английском со строчками на венгерском. Китайцы возвращали ему такие письма. Тогда Тибор прибегнул к другой тактике: он писал Имре и Ирэн, что он здесь здорово проводит время, купаясь и играя в волейбол и баскетбол. Семья знала, что Тибор ненавидит волейбол и баскетбол и что он до сих пор не умеет плавать.
Уэйлен, Кьярелли и многие другие писали, что захватчики обходятся с ними хорошо, а затем где-нибудь внизу, в постскриптуме, составляли список того, чего им здесь не хватало. Идея была в том, что если писать о мясе, курице, ветчине, яйцах и сахаре, их родные поймут, как они тут на самом деле живут. Но списки безжалостно отрывали и выбрасывали.
30
Почти год сражаясь на стороне чешского Сопротивления, Миклош Рубин, сводный брат Тибора, получил завидное место в новой армии. Офицер личного состава интендантской службы, он имел доступ к продуктам, которые сложно было достать в послевоенной Праге. Два года все шло хорошо, но проблемы начались, когда Миклош отказался принимать участие в организации черного рынка, как это делали другие офицеры, имевшие доступ к продовольствию. Вскоре сослуживцы Миклоша стали относиться к нему с подозрением. Он слышал, как некоторые офицеры говорили, будто евреям нельзя доверять руководящие должности. Затем отклонили письменную просьбу Миклоша вступить в коммунистическую партию. Он почувствовал, что в рядах военных завелся антисемитизм, и как с ним бороться, он не знал.
Догадавшись, что его могут уволить из армии, Миклош вместе с семьей переехал в единственную страну, в которой принимали всех евреев независимо от их статуса – Израиль. Но страна только начинала свое становление: условия для жизни были тяжелыми, хорошо оплачиваемых работ было крайне мало. Миклош, Маркета и их маленькая дочь Вера первые несколько месяцев провели в кишащем вшами лагере для беженцев, и хотя Миклош нашел работу, платили крайне мало. Поинтересовавшись о возможности эмигрировать в США, Миклош получил ответ: шансов мало.
Имре отчаянно хотел помочь. Он работал день и ночь, чтобы овладеть английским, особенно письменным английским. Он старался, как мог, чтобы выглядеть, звучать и писать, как коренной американец. И больше всего он хотел заработать уважение.
Узнав о проблеме Миклоша, он обратился к государственным представителям за помощью. Он объяснил, что его младший брат, Тибор, добровольцем отправился на военную службу, не пробыв в Америке и полгода, и теперь он военнопленный в Северной Корее. Имре задал простой вопрос: разве жертвы Тибора не заслужили его семье возможность попытать счастья в Америке? В течение года Миклош и его семья вновь увидели Рубиных в Нью-Йорке.
31
Товарищ Лю продолжал бомбить Тибора предложениями отправить его обратно в Венгрию. Его настойчивость напрягала Тибора: это значило, что китайцы по-прежнему пытаются использовать его в качестве орудия своей пропаганды. А еще это значило, что Лю и Лим раскусили его клоунаду. Ситуация сложилась опасная. Тибор долго и упорно думал, как ему убедить «товарищей», что он был слишком непредсказуем, чтобы оказаться им полезным.
Лето 1952-го приближалось, и некоторые иностранные заключенные начали брить головы наголо. Это показалось американцам крайне подозрительным. Даже южане, летом стригшие волосы очень коротко, считали турков и греков, марширующих абсолютно лысыми, странными.
Тибор всегда носил длинные волосы. С детства ему говорили, что у него очень густая и волнистая шевелюра, и он всегда гордился тем, что следит за волосами. Пожалуй, единственное, что ему не нравилось в армии, – это уставные короткие стрижки, которые им сделали в первую неделю учебки. Они напомнили ему Маутхаузен. Нацисты постоянно брили узников налысо, частично в целях гигиены, но в основном чтобы лишить их индивидуальности. Тибор никогда не забудет жалящие бритвы капо и следы порезов на головах и телах. Но сейчас турки подбросили ему идею. Забыв на время о своих предрассудках, он нанес визит лагерному парикмахеру. Со стула он встал абсолютно лысым.
Когда приятели увидели его лысину, они не смогли удержать смех. Соседи прозвали его «бильярдный шар» и попросили потереть лысину на удачу. Парни, знавшие Тибора, восприняли его новую стрижку с юмором, но начальство лагеря смутилось и напряглось. Лю остановил его во дворе, вопросительно уставился и заметил, что без волос он выглядит неестественно: «В доме вши или еще какая гадость?»
– Нет, – невинно ответил Тибор.
– Тогда зачем ты сбрил свои хорошие волосы?
Тибор улыбнулся и пошел дальше.
Во время переклички Череп подошел к нему и отозвал в сторону. «Мне нужно что-то о тебе знать?» – спросил он озабоченным тоном.
Тибор в ответ только плечами пожал.
В течение следующих нескольких недель Лю и Череп стали наблюдать за ним еще внимательнее. Лим подходил к Карлу МакКлендону и спрашивал, замечал ли он или еще кто-то из соседей Тибора какие-то изменения в его поведении.
– Ну, – ответил Карл робко, – он пару раз зависал с теми бугаями из Алабамы. Ну, вы понимаете, о ком я.
Череп изучал всех ребят под своим началом и знал про них ровно столько, сколько они ему рассказали. Но сейчас он, кажется, не понимал, о чем говорит Карл.
– Нет, но расскажи мне о них.
– Ну я слышал, что некоторые из них приходят в армию с судимостью.
– Я не знал этого, – сказал Череп, нахмурив брови.
– Они преступники.
– За что их судили?
– Ну, типичные гоповские выходки.
– Например?
– Негров достают. Кресты жгут у них на газонах, дома портят, детей преследуют, ну и все такое прочее. Это я слышал такое.
Все это, конечно, было ерундой. Карл просто клоунничал и повторял ровно то, что ему и другим парням сказал Тибор на случай, если их спросят про него. Тибор не знал, как далеко заведет его этот розыгрыш, но надеялся, что если Лю и Лим узнают, что он расист, от него отстанут.
Чтобы сохранить образ, Тибор вернулся к парикмахеру и попросил снова его побрить, как только на голове появился первый пушок. Он продолжал выделяться на перекличке и на уроках, словно ядовитый гриб на лужайке для гольфа.
Если китайцев и правда волновали лысина Тибора и его отношения с преступниками, они их умело прятали несколько недель, пока однажды утром Череп не прочитал лекцию о вреде расизма в Америке. Он нервно ходил по сцене от одного края к другому, разглагольствуя о рабстве, сегрегации и экономической дискриминации.
– Пусть даже это запрещено вашей конституцией, капитализм продолжает искать способы сохранить американского негра в рабстве, – бушевал Череп. – Он ухаживает за вашими фермами и фабриками, но не может воспользоваться общественным туалетом. Ему нельзя учиться в лучших колледжах и университетах, а его дети ходят в худшие школы. Он вынужден жить в криминальных районах, гетто. А если он пытается выступить против, его тут же терроризирует ваш Ку-клукс-клан.
Череп поднял большое фото членов клана в масках, белых простынях и колпаках, а затем показал отвратительный кадр с повешенным на дереве негром, вокруг которого стояла толпа улыбающихся белых людей. Половина была облачена в ритуальные одежды клана, остальные были в гражданском и с коротко остриженными волосами.
– Вот это ваш Ку-клукс-клан называет «вечеринками линчевания». – Череп разошелся. – Вечеринками!
Он подошел к краю сцены и указал в толпу: «Вы хоть понимаете, что среди вас есть член этого Ку-клукс-клана?»
Он сделал драматичную паузу, пока парни с нетерпением перешептывались.
– Рубин! – заорал Череп. – Встать!
Тибор неохотно поднялся. Южане удивленно переглянулись.
– Видите этого человека, – зашипел Череп. – Он их лидер.
Кьярелли, Кормье и Уэйлен посмотрели друг на друга и захихикали. Сначала еле слышные, затем громче, по толпе побежали смешки.
Череп жестом приказал всем замолчать. Толпа стихла. Затем один из южан поднял руку. Череп узнал его.
– Товарищ Лим, – заорал он, – Рубин не может быть из клана. Он еврей! Они же их ненавидят!
Челюсть у Черепа откинулась сама собой под дикий ржач толпы. «Тихо! Тихо!» – вопил он, размахивая ручонками. Но было поздно. Приступ смеха разросся до таких масштабов, что его крики беззвучно утонули.
Тибор посмотрел на южан и молча кивнул.
32
Бесконечные занятия и насильные лекции растворились в сочных весне и лете 1952-го. И все же лагерные громкоговорители, «сучьи коробки», продолжали свой треп, транслируя голоса американских солдат, призывавших положить войне конец. Большинство сообщений были записаны сбитыми американскими летчиками в Пекине, хотя «прогрессивные» из «Лагеря 5» тоже принимали участие в этом бесконечном потоке пропаганды.
На втором году жизни в лагере население его становилось все более разделенным. Небольшое количество «прогрессивных», симпатизирующих коммунистической идеологии, и примерно такое же число «реакционеров», активно ей противостоящих, расселили в соответствующие части лагеря. Остальные, большинство, остались на месте, пытаясь лишний раз не высовываться. Слухов о «стукачах» и «информаторах», бродивших среди пленных, оказалось достаточно для того, чтобы люди не высказывали своих мнений в открытую.
Северокорейский пропагандистский плакат. Обратите внимание на невероятно завышенные цифры. Национальный музей ВВС США
В лагере появилась новая тема для обсуждений – прошел слух, что самолеты ООН сбросили на территорию Северной Кореи бомбы, набитые бактериями. Говорили, что беспорядочное использование биологического и химического оружия против Китая и Северной Кореи вывело войну на новый, еще более опасный уровень. Сбитые американские летчики, выступая по «сучьим коробкам», признавались в уничтожении целых городов. Схваченные пилоты приезжали в «Лагерь 5» с подробными рассказами о химических веществах и их ужасном влиянии на людей и сельское хозяйство. Реакционеры аплодировали новостям, прогрессивные яростно протестовали. Остальные так переживали, что писали родным письма, в которых просили их надавить на правительство, дабы оно остановило «бактериологическую войну». Они уже и думать забыли, что все это голая пропаганда. Для большинства военнопленных все это в очередной раз лишь отдаляло их от дома и родных.
Тибору плевать было на военные тактики США. Пока Карл, Дик и другие спорили по поводу очередного вздора из коробок, он и его новый друг Ленни Кьярелли сосредоточили свою энергию в другом месте. Им больше нравилось воровать у их китайских захватчиков.
Двое продолжали таскать с лодок, но утащить больше нескольких кусков мяса зараз не удавалось. Скоро придет зима, канал замерзнет, и Тибору хотелось сорвать куш пожирнее.
Из всей еды, которую им не давали, больше всего солдаты хотели нормальной картошки. Лагерь хорошо снабжали всякими овощами, но картошка солдатам доставалась с долговязыми корешками и зелеными пятнами. Пораскинув мозгами, Тибор задал Кьярелли вопрос: «Как думаешь, если пропадет жалкий мешок картошки, китайцы заметят?»
– У них так много, что нет, не заметят, – ответил Кьярелли, не сомневаясь. – Но как мы его достанем?
– Пока не знаю, но скоро пойму.
Тибор часто таскал тяжелые брезентовые мешки картошки и на кухню к охране, и на офицерский склад. Это была самая тяжелая ноша на лодках, и роль вьючного животного пусть и унижала его, зато давала время подумать и составить план.
Чуть раньше он заметил, что сараи, в которых хранилась еда для охраны, располагаются как раз по пути к домам военнопленных. Допустим, думал он, что после длинного рабочего дня кое-кто так устал, что прошел мимо сарая и просто пошел дальше. Ну что это, преступление? Пусть даже запутавшегося и уставшего работягу заметят и прикажут ему остановиться – он просто развернется и пойдет обратна улице стоял бодрый ноябрьский денек, когда Тибор решил попытать удачу. Над Ялуцзян дул холодный ветер и бежали низкие облака, сбивая барашки с волн на берег – верный признак, что скоро будет снег и канал начнет замерзать. Кто знает, может, только что причалившая лодка – последняя в этом сезоне?
Наступили сумерки. Тибор обратил внимание на вялые, безучастные лица охранников. Они весь день наблюдали, как пленники таскают провизию с одного конца лагеря на другой – им наверняка чертовски скучно и хочется уже разойтись. Тибор уже несколько часов ходит туда-сюда с мешками. Нет причин уделять ему больше внимания, чем остальным. Если действовать, то сейчас. Он взвалил на спину один из немногих оставшихся мешков картошки и в очередной раз отправился в сторону сарая. Только сейчас он немного изменил маршрут. Пройдя мимо того места, где надо было сбросить мешок, прямо за складом, он продолжил путь. Затем, ссутулившись, упершись глазами в землю, он резко повернул вправо и направился в сторону американской секции. Его ясно видели по меньшей мере два вооруженных охранника, но он свободно протащил картошку к двери своей хибары.
Когда южане увидели подарок Тибора, они радостно загудели. Ленин и Карл плясали, а Костлявый аплодировал лежа.
Спустя несколько минут половину мешка распихали в тайник под полом, а вторую половину порезали, бросили в большую кастрюлю и поставили на огонь. Как только вода закипела, ее слили и добавили в кастрюлю немного свекольного сахара. Получившееся месиво поставили в другой тайник. Через две недели ферментации в кастрюле оказался неприятный, но крепкий самогон, с которого вся хибара неделю ходила пьяная.
Военнопленные едят свинину. Ещё одно постановочное фото из журнала «Военнопленные в Корее» (sic), опубликованное китайцами в начале 1953-го. Военнопленным никогда не давали свинину. Гарольд Т. Браун
Дни стали короче, зима приближалась, но время все равно тянулось медленно. Спустя два года в «Лагере 5» почти никто уже не надеялся вернуться домой в ближайшем будущем. Из динамиков иногда доносились новости о мирных переговорах, но их разбавляли таким количеством пропаганды, что люди стали их игнорировать. Китайцы очень четко селили новых узников в других лагерях, чтобы население «Лагеря 5» ничего не знало о патовой ситуации на поле боя и о настоящем состоянии мирных переговоров. Писем пропускали все больше, еда стала еще лучше, а зимняя одежда хорошо справлялась с холодом, но одновременно с этим росла общая уверенность, что война не закончится никогда.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
