Текст книги "Я выжил в Холокосте"
Автор книги: Дэниэл М. Коуэн
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
10
Стояла середина апреля, когда Алекс и Имре проснулись от монотонного звука самолетных двигателей в небе. Рванув к выходу из палатки, они услышали, как хор пропеллеров парил прямо над ними. Алекс посмотрел на Имре. Оба беззвучно произнесли: бомбардировщики.
Рычание двигателей становилось громче, но взрывов не было. Наконец рассмотрели ночное небо: в нем парила бумага, словно тысячи крохотных, освещенных луной танцоров. Лагерь бомбили листовками, предупреждающими немцев, что армия Паттона уже рядом и что им лучше оставить узников в покое. Впервые Алекс и Имре, кажется, начали верить, что был незначительный шанс на спасение.
На следующий вечер гудение другого самолета прорезало стоны больных и несчастных. В этот раз был уже не хор, но жужжание одного двигателя. И снова Алекс и Имре подошли к выходу их палатки. Странно, охраны нигде не было.
Молодые люди увидели в небе одинокий самолет, летевший так низко, что они сумели рассмотреть крест ВВС Германии на фюзеляже. Бомбардировщик продолжал снижаться, и Имре подумал, что у него неполадки с двигателем и сейчас махина упадет прямо на лагерь. Они с Алексом забились вглубь палатки в надежде обрести хоть какую-то защиту.
Спустя секунды от громоподобного взрыва стены палатки вогнулись внутрь. Мощный толчок перевернул спящих людей друг на друга. Имре ждал, что вот-вот полопаются все опоры и конструкция рухнет на обитателей. Они с Алексом присели на корточки, прикрыли головы руками, а дерево и брезент угрожающе дрожали и скрипели. Дальше – внезапная и ужасающая тишина. Кто-то молился о быстром и безболезненном конце, шептал, что лучше молниеносная смерть, чем страдания лагерной жизни. Алекс и Имре встали и знаками показали друг другу, что надо выходить и посмотреть, что же там так зверски гремело. На этот раз, правда, охранник с автоматом остановил их прямо у входа.
Утром позволили выйти на улицу, где дневной свет явил им весь масштаб ночной бойни. Земля была усыпана частями человеческих тел и обрывками одежды. Руки и ноги свисали с колючей проволоки, словно в магазине ужасов. Взрыв не задел палатки, но рядом с забором развернулся огромный кратер.
Сотни свежеприбывших узников расположились там на ночлег, совсем недалеко от отхожего места. Мощный взрыв снес все подчистую.
11
Тибор не видел листовок, дождем падавших в ту ночь. Почти все подобрали охранники, тем не менее узникам удалось урвать несколько, когда охранники, опасаясь бомбежки, покинули посты и спрятались в бараках. Однако с неба спустилась лишь бумага, предупреждавшая нацистов, что союзники рядом и что заключенных лучше не трогать. Все в блоке Тибора сразу же заговорили про американцев и про то, что они скоро освободят Маутхаузен. Тибор не спешил радоваться: этому слуху было уже несколько месяцев, но американцы так до сих пор и не появились.
Задолго до жужжания самолетных движков лагерь забросил обычную рутину и погрузился в странное, угнетающее состояние какого-то онемения. Станки в мастерских молчали. Неслышны были сверла и пилы. В карьере остались разве что птицы, задорно купавшиеся в лужах. Трясущиеся психи столпились возле бараков и орали, однако их выступления оставались без ответа пуль охранников, которые смотрели в другом направлении, на маленькие узелки людей, собравшихся молиться. При обычном положении дел сумасшедших давно бы уже перестреляли словно мелкую дичь. Запах гниющих человеческих тел доминировал над всеми другими, от него было не скрыться, он проник в каждое здание, в каждую ноздрю.
Груда тел позади барака Тибора выросла почти до крыши; их был так много, что они, казалось, слились в единое, огромное, паукообразное существо с сотнями переломанных рук и ног. Жирные крысы разрывали дыры в телах, которые безостановочно пожирали, и устраивали там норы. Проницательные хищники так обнаглели, что их уже не пугало появление людей. Тибор кричал на них и топал ногами, но они как ни в чем не бывало перебегали от одного трупа к другому. Ясно было, что теперь мертвыми владели они, а живые были просто досадными помехами. Наблюдая за вакханалией, Тибор понимал: крыса – безжалостный паразит. Люди были для него такими же животными, их плоть – таким же мясом. Крыса – гадкая, злобная тварь, и Тибор наивно ошибался, ассоциируя себя с ней.
Крысы, мертвые, падаль и паралич, поглотившие жизнь в лагере, разбили Тибора. Но куда больше его угнетало то, что уже несколько недель он не видел ни Имре, ни Алекса. Оба как сквозь землю провалились.
Тибор научился избегать ежедневные собрания, но, потеряв контакт с братом, добровольно вернулся на переклички. Раз за разом он шарил глазами по площади, искал брата и Алекса. Их нигде не было. Тибор сделал то, что могло разозлить капо: проскочил в их барак и спросил двух взрослых, не знают ли они, что случилось с двумя молодыми венграми. Ответом ему были пустые выражения лиц. Он забрался под койки и пролежал там всю ночь, надеясь, что ребята вернутся. Не вернулись.
Так была ли какая-то связь между синяками и порезами на лице Имре и его пропажей? Он что, разозлил кого-то из капо или охранников? Или его просто забрали из лагеря вместе с другими венграми? Спросить было некого. Внезапно мелькнула ужасная мысль: проверить груду трупов за бараками. Тибор моментально отогнал ее.
Обычно мальчик спал глубоко, но сейчас его мучила бессонница. Стоило ему задремать, как раскаты ужаса вновь пробуждали его. От рассвета до темноты он сидел возле барака, надеясь увидеть Алекса или Имре: вот сейчас они появятся и объяснят свое отсутствие как-нибудь просто, причиной, которая в его усталый ум почему-то так и не пришла. Он ругал себя за все те разы, что пропускал перекличку, и переживал, что упустил тот момент, когда Алекса и Имре выпроводили за пределы тюрьмы. Велика вероятность, что именно его упрямое нежелание вмешиваться в дела лагеря стало причиной, по которой он упустил возможность присоединиться к ним. Чем больше он думал так, тем больше винил себя за пропажу Имре и Алекса.
Последние дни апреля он провел в состоянии глубокого, мутного транса. Бросил бороться со вшами и запахом тела. Если оставаться на месте, то эти обычно невыносимые помехи казались вполне терпимыми. Голод тоже перестал его беспокоить: боль в пустом животе стала какой-то плоской и тупой. Больше не вставал с койки, когда привозили еду: хлеба все равно не было, лишь бочки с какой-то размазней да гнилой картофель. Тибор с трудом запихивал это месиво в рот, проходило несколько минут, оно выходило из него и разбрызгивалось в ближайшем отхожем месте. Пища как будто забирала из него всю воду. Лучше бы питаться одной водой – она, по крайней мере, не обжигала его опухшие десны, в отличие от рыхлой картошки. Вот если бы он мог просто лежать ничком в койке… Он убаюкал бы сам себя до состояния счастливого бреда, он бы парил над жесткими деревяшками койки, а затем, если повезет, его бы унесло в мирное состояние полусна, где нет голода и боли.
12
Когда 11-я бронетанковая дивизия генерала Паттона освобождала Маутхаузен и его филиалы, немецкого командования там уже не было. Эсэсовцы сбежали в самом начале мая 1945-го, оставив лагерь под надсмотром капитана венской полиции. Американские танки подобрались к лагерю 5 мая, их встретил отряд из пятидесяти венских пожарных, патрулировавших периметр. Они сдались без боя.
Дивизия обнаружила десять тысяч трупов в общей могиле сразу за стенами тюрьмы и еще примерно пять тысяч похороненных на метровой глубине под футбольным полем. Позвали жителей ближайшей деревни, чтобы они похоронили усопших как полагается, но задание оказалось не под силу киркам и лопатам. Пришлось прибегнуть к помощи бульдозеров. Внутри тюрьмы мертвые и живые жили плечом к плечу. Только самые новые узники лагеря смогли покинуть его самостоятельно. Основная масса была на грани голодной смерти, им требовалась немедленная медицинская помощь, а затем долгий период восстановления.
Тибора забрали из бараков и отправили в армейский полевой госпиталь в двух милях от Маутхаузена. Командующий офицер медицинского подразделения, которое строило госпиталь, вмещавший около тысячи двухсот коек, посчитал невозможным располагать его ближе: мерзкая вонь, с которой они впервые столкнулись в шести милях от холма, была невыносимой.
Тибор совсем не помнил, как его поместили в палату к старшему лейтенанту Бернадин Пластерс. Он едва находился в сознании, когда армейские санитары принесли его на носилках. Не помнил он и того, как медсестра Пластерс и лечащий врач всеми силами боролись с его скачущей температурой – результатом запущенной дизентерии.
Чтобы спасти жизнь Тибора, медсестра и доктор проигнорировали директиву сверху. Им приказано было беречь оборудование для лечения американцев; за заключенными обязывали ухаживать с помощью немногих найденных в лагере припасов. Но Тибора колотила лихорадка, он был обезвожен, истощен и бредил. Пластерс милосердно подключила его к внутривенной капельнице, что позволило постепенно снизить температуру.
Лейтенант Пластерс, миловидная рыжая девушка из Южной Дакоты, не могла понять, что такие юнцы, как этот, делают в Маутхаузене. Ее ошеломил нескончаемый поток изможденных призраков, прибывающих из лагеря на бронетранспортерах. Глаза их провалились так глубоко, что она не понимала, как они вообще что-то видят. Некоторые из них были почти полностью голые: говорили, что пыль из карьера разъела их одежду. Пока санитары разгружали их с носилок и укладывали на больничные койки, дыхание их было таким поверхностным, что Пластерс не могла уверенно сказать, спят они или уже мертвы. Но это были взрослые мужчины и, насколько она знала, солдаты. Этот же и еще двое в ее палате были серыми, костлявыми подростками.
Когда Тибор осознал, где находится и кто его окружает, первое, что он попытался сделать – поблагодарить медсестру, которая замеряла у него температуру. Все, что он видел последние несколько дней, – грива ее рыжих волос и вид глубочайшей озабоченности на ее красивом лице. Придя в себя, он осознал одну вещь: эта женщина точно была американкой. Пусть он едва мог говорить и уж точно не знал английского, ему нужно было как-то выразить свою благодарность. Прежде чем она успела отойти от койки, он протянул ногу и зацепил ее за ботинок. Сестра запнулась, едва не упала, бросила на него взгляд. Тибор ногу не убрал, и ему теперь казалось очевидным, что он должен сказать что-нибудь, что она непременно поймет, пусть это будет даже одно слово.
– Америка? – пробормотал он.
Она утвердительно кивнула.
В течение следующих нескольких дней этот светлоглазый мальчишка, из-за которого она чуть не упала, часто пытался с ней заговорить, пока она кружила по палате. Она тоже хотела поговорить с ним, узнать, почему немцы так жестоко обращались с ним и другими заключенными, но могла лишь улыбаться ему. А он мог привлечь ее внимание, лишь касаясь ее ботинок.
Лейтенанту Пластерс показалось забавным, что он прицепился к этим ботинкам, поскольку это была та самая пара, которую она отдала сапожнику для внесения некоторых улучшений. Тот пришил к ним четыре дополнительных кожаных ремня, так что теперь они больше походили на армейские сапоги, нежели на стандартную женскую обувь.
Пятьдесят пять лет спустя, когда мальчику было уже под восемьдесят, он все еще помнил Бернадин Пластерс. Она написала ему письмо, когда прочитала о Тиборе в газете. В нем она рассказала, что была медсестрой в Маутхаузене и ухаживала за несколькими подростками во время освобождения лагеря. Писала еще, что ей было очень жаль, что они так и не узнали имен друг друга из-за языкового барьера.
Мужчину, которому она написала, только что наградили Медалью Почета. Он ответил ей сразу: что хорошо помнил ее рыжие волосы, милое лицо и ботинки с четырьмя кожаными ремнями. Сказал, что рад писать ей на английском и что наконец может сказать ей свое имя: Тибор Рубин.
В списках смерти лагеря Маутхаузен, которые педантично вел комендант лагеря Франц Цирайс и его непосредственные подчиненные, значится тридцать восемь тысяч заключенных. Утверждается, что там перечислены все погибшие заключенные за период 1940–1945 гг. Аккуратно собраны воедино имена, национальности, причины ареста и смерти. Большинство смертей объясняются «оказанием сопротивления» либо «попыткой побега». Ни то, ни другое были невозможны в Маутхаузене.
Перед самым поражением Третьего рейха списки смерти было приказано сжечь. Однако в хаосе, царившем в лагере до и во время побега командования, Цирайс не сумел выполнить приказ, как не сумели и его коллеги по другим лагерям.
Списки смерти колоссально недооценивали реальное положение дел в Маутхаузене и его филиалах. Если принимать во внимание, что в лагерной системе Маутхаузен оказалось от 200000 до 325000 заключенных, то более-менее адекватным числом погибших будет 119000-195000 человек. Впрочем, никто никогда так и не узнает, сколько точно людей сгинуло в Маутхаузене и сорока девяти его филиалах, ибо часто у погибшего просто некому было заявить о его гибели: в лагере бесследно пропадали целыми семьями.
Освобождение Маутхаузена. Фото сделано сразу после прибытия 11-й бронетанковой дивизии Паттона. Авторы баннера – испанские заключённые. Мемориальный музей Холокоста (США)
После Лагеря, 1945-й
1
После того, как 11-я бронетанковая дивизия освободила Маутхаузен, Красный Крест помог Тибору найти Имре и Алекса. Тибор не сразу узнал, что его брата и Алекса нашли в состоянии, близком к бредовому: оба заболели тифом. Парни сбросили до половины собственного веса, но все они были хорошо сложены и молоды: спустя две недели под наблюдением врачей все трое поправились и покинули больницу.
Когда американцы отпускали Рубиных и Алекса, их снабдили официальными бумагами, в которых были указаны имена, национальность, отпечатки пальцев, фотографии и состояние здоровья. Бумаги заменяли им удостоверение личности, так что можно было не переживать по поводу постов полиции и военных. Теперь их точно не спутают с беглыми венгерскими солдатами.
Трое молодых людей дошли до железнодорожного депо и забрались в вагон для перевозки скота, уже наполовину заполненный беженцами; на каждой остановке народу только прибавлялось. Ни у кого не было денег на билет, но никого это не останавливало. Тибор поразился тому, что даже в крупных депо, где беженцы толпами кочевали с поезда на поезд посреди бела дня, никто из железнодорожников не обращал на них внимания.
Когда их поезд закончил дозаправку, польский парнишка, переживший Бухенвальд, завопил, что нацисты и симпатизирующие им венгры прячутся прямо под ними. Он объяснил, что из-за невозможности избавиться от униформы враги боялись, что их незамедлительно пристрелят, посему многие из них забирались под вагоны.
Рубины, Алекс и еще несколько взлохмаченных молодых людей спрыгнули с вагона и окружили его. Двое совсем юных, скорее ровесников Тибора, нежели Алекса и Имре, солдат съежились от страха под вагоном. Рассерженные парни схватили их за воротники и выбросили на пути. Тибор отошел в сторону, но Имре и Алекс присоединились к кольцу, медленно сжимавшемуся вокруг жертв.
Миклош, Имре и Тибор в Европе, примерно 1947-й. Семья Ирэн Рубин
Тибор не видел, как их бьют, но отчетливо слышал звуки пинков и ударов, а также сдавленные мольбы о пощаде.
Солдаты были почти без сознания, когда мальчик из Бухенвальда подошел к Тибору и позвал его обратно в вагон. По пути Тибор увидел, как один из них приоткрыл разодранный, окровавленный глаз и едва приподнял голову над землей. Корчась от боли, он попытался приподняться, неловко изогнулся и плюхнулся обратно на спину. Тибор отскочил и приготовился пнуть его: разбитая голова солдата была в сантиметрах от ноги мальчика. Затем он посмотрел на Алекса и Имре. Те тяжело дышали, как волки после охоты. Мальчишка из Бухенвальда подтолкнул Тибора в сторону вагона. Тибор снова бросил взгляд в сторону Имре и Алекса. Лица их имели вид мрачный и отстраненный, челюсти были сжаты, в глазах сверкала сталь – он никогда не видел их такими раньше. Отошел от солдата. Несколько человек принялись стягивать с поверженных брюки и рубашки. Пока Тибор забирался в поезд, эти двое голыми валялись на земле и ревели, словно дети.
2
Поражение Германии вызвало колоссальную миграцию народов. Начиная с мая 1945-го, из нацистских лагерей и тюрем освобождали почти шестьдесят пять тысяч человек ежедневно. Мужчины, женщины, осиротевшие дети катились по Европе, словно приливная волна.
Беженцы шли куда-то и никуда одновременно. Куда-то – домой, к семьям по всей Европе. Никуда – у большинства из них всего этого уже не было. Любимые люди, любимое дело, любимая собственность – все пропало. Пропали целые страны. Венгрия, Чехословакия, Румыния, Польша и другие территории, оккупированные Германией, теперь находились под контролем русских. Все они вскоре станут кирпичами в великой стене Советского Союза.
Старшая сестра Тибора Ирэн объявилась сразу после освобождения Будапешта. Она немедленно справилась в Красном Кресте о своих родителях и сестрах, Эдит и Илонке, но ничего не смогла разузнать. Похоже, они не были зарегистрированы ни в одном из известных лагерей Австрии, Польши или Германии. А вот Тибора и Имре точно освободили из лагеря в Австрии. Не зная, куда еще податься, Ирэн отправилась домой, молясь богу, чтобы братья сделали то же самое.
Из трех сестер Ирэн была ближе всех к братьям – по возрасту и по темпераменту. Она не была красавицей – это, скорее, по части Эдит или, если спрашивать мнения родителей, самой младшей из них, Илонки. Но Ирэн обладала шармом, неким теплым чувством, привлекавшим как мужчин, так и женщин. У нее было подростковое открытое лицо, однако не чувственное и угловатое, как у Эдит. В ее глазах был лишь намек на загадочность, которой с лихвой обладала сестра. Кости Ирэн были шире, чем у Эдит, сложение квадратнее. Она взрослела, превращалась в женщину, и круглые ее щеки вдавливали глаза в выражение скорее дружеское, нежели экзотичное.
Будучи вторым по старшинству ребенком в семье, Ирэн всегда равнялась на Имре и испытывала необходимость защищать Тибора и младших сестер. Но по природе своей она была независимой. С младенчества мать Роза, работавшая учителем в столице, поощряла ее любознательность и, чуть позже, ее мечту открыть для себя мир за пределами Пасто. Ирэн пестовала желание покинуть деревню с ранней юности. Ей исполнилось семнадцать, и совершенно неожиданно война предоставила ей такую возможность. Однако спустя год утаиваний в Будапеште ей не терпелось вновь увидеться с семьей; как только в стране стало более-менее безопасно, она поспешила домой.
Пасто изменился. Русские солдаты заполонили улицы и местные таверны. Обувной магазин Ференца находился в плачевном состоянии. Однако хуже всего было то, что в доме, в котором выросла она и ее братья и сестры, было темно. Она постучала в дверь, в окнах мелькнули грязные лица детей, затем пропали. Никто не вышел встретить ее.
Разозленная, Ирэн обошла вокруг крыльца, где встретила двух пухлых женщин в бесформенных сорочках.
– Знаете, кто хозяин дома? – выпалила она с ходу.
Женщины смотрели на нее пустыми глазами.
– Семью Рубиных знаете? – продолжала Ирэн.
Они покачали головами.
– Меня зовут Ирэн Рубин. Мои родители – хозяева этого дома.
Одна из них указала в сторону ратуши. «Иди к мэру, – сказала она вяло. – Там все расскажут».
Ирэн попыталась посмотреть за них, разглядеть, цела ли мебель и прочие ценности. Женщины заблокировали проход, резко закрыли дверь. Ирэн направилась к дальнему концу длинного дома, затем во внутренний двор. Там, где раньше были козы, куры и лошадь, все теперь поросло травой по щиколотку. Даже голубятня опустела.
Злость Ирэн превратилась в ярость. Батраки и их грязные дети, люди, которые не могли позволить себе электричество или даже корм для скотины, завладели их домом. Может, и к лучшему, что она не сумела заглянуть внутрь, ибо то, что она могла увидеть, привело бы ее в шок и вызвало желание как следует наподдать проклятым заселенцам.
Вернувшись на улицу, Ирэн столкнулась с соседкой, молодой женщиной, которую знала с начальной школы. Крестьяне заняли и ее дом. Когда они отказались покидать жилище, она заплатила русскому солдату, чтобы он их выгнал. Однако узнав, что вся ее семья погибла, она не захотела более жить в Пасто или вообще Венгрии. «Уезжаю во Францию, буду жить с дядей», – заявила она твердо и отдала Ирэн ключи.
Были слезы и объятия, когда вернулись Тибор и Имре. Но лишь объединившись, дети сразу же принялись обсуждать родителей и сестер, озвучивая самые худшие опасения.
Ирэн не раз ходила в Красный Крест, где она донимала служащих вопросами о Ференце, Розе, Эдит и Илонке. Сотрудники были терпеливы, но откровенны. Все имена и статусы, доступные официальным органам, были уже опубликованы. Со временем появятся еще, но в любом случае, говорили они, имеющаяся у них информация была далека от всеобъемлющей. Реальность была такова, что большинство венгров, похищенных нацистами, вообще не были зарегистрированы в лагерях, и судьбы их неизвестны. Ирэн решила, что Роза, Ференц, Эдит и Илонка были убиты. И пусть она не знала этого наверняка, но все равно чувствовала себя беспомощной и опустошенной.
Из ста двадцати еврейских семей Пасто домой вернулись члены только трех. Родственники Алекса, когда-то одни из самых влиятельных людей города, исчезли без следа. Пропал и бывший мэр; округ теперь контролировало подразделение русской армии. Казалось, всем в Пасто плевать на четыре сотни евреев, ушедших из этого мира.
Тибор никак не мог понять, почему все добрые дела его семьи так быстро забыли. Его отец был награжденным ветераном, он воевал в Первой мировой, был в плену у русских. После шести лет в сибирском лагере для военнопленных он вернулся домой героем. Почему так же не встречали Тибора, Ирэн и Имре? Дурное предчувствие Тибора, видение, пришедшее ему в ночь бегства, оказалось реальностью, но совсем не такой, как он себе воображал.
У Ирэн были деньги, которых должно было хватить на несколько дней, но вот у братьев не было ничего. Имре слышал по радио, что в Будапеште были проблемы с едой: у него появилась идея. Он отправился к человеку, у которого была лошадь и телега, и пообещал, что хорошо заплатит, если тот позволит ему взять их на неделю. В ту же ночь Алекс, Тибор и Имре обшарили ближайшие поля и набили телегу картофелем. Затем Имре и Алекс отправились прямиком в столицу и продали картошку на черном рынке.
Пока Имре не было, Ирэн и Тибор разделились и пошли от двора ко двору, надеясь найти других членов еврейской общины. Не нашли никого. Вернувшись под вечер, Тибор услышал, как на втором этаже ругались мужчина и женщина.
Тибор слышал, как его сестра повышала голос, но не так. Поднявшись на голоса, он увидел русского солдата, вдвое больше Ирэн, навалившегося на сестру и сдирающего с нее одежду. Ирэн хлестала его по лицу, но он прижал ее к постели.
Тибор закричал на него, но русский проигнорировал его. Без лишних раздумий парень бросился на солдата и вцепился ему в спину. Тот извернулся и сбросил Тибора. Мальчик схватил настольную лампу и засадил ему между плеч. Русский отпустил Ирэн, встал и бросился за Тибором вниз по лестнице.
Тибор выскочил на улицу, солдат несся за ним. Он знал, что дом, в котором раньше жил местный раввин, теперь был штабом русской полиции, и рванул туда, крича о помощи. Двое полицейских попытались его успокоить, но ни один не говорил по-венгерски. Затем пришел переводчик и потребовал объяснений. Пока Тибор нервно пересказывал, что увидел в доме, мужчина обдал его тяжелым перегаром. Спустя секунды в комнату ворвался солдат, поднял Тибора с земли и сцепил его в медвежьих объятьях. Мальчику стало сложно дышать.
Потребовалось трое русских, чтобы разнять Тибора и солдата. Пока полицейские держали солдата, Тибор выскочил на улицу, вернулся к дому и колотил в дверь до тех пор, пока Ирэн не открыла и не впустила его.
Ее до сих пор трясло. Она не могла сказать точно, но думала, что русский следил за ней до дома. Заявив, что не видел ее раньше здесь, он потребовал удостоверение личности. Оказавшись внутри, он обвинил ее в грабеже дома, напал на нее. Она так испугалась, что даже опомниться не успела. Раньше в Пасто такого почти не было; никто даже домов не запирал, разве что когда уезжали на несколько дней.
Имре вернулся на следующее утро с полным кошельком и новостями от Красного Креста. Эдит была в списке освобожденных из лагеря, которых почему-то отправили в Швецию; адрес им сообщат чуть позже. Эта новость вдохновила ребят на мысли о том, что с родителями и Илонкой тоже все хорошо, но дальше было хуже. Все родственники Розы и Ференца числились официально погибшими. Дядья, тетки и дети значились в списках жертвами нацистских зверств.
То же было с семьей Алекса. Тибор рассказал Имре про Ирэн и русского.
Тот отреагировал без тени сомнения: «Надо уезжать из этой страны».
Имре предложил брату вступить в ряды израильского флота. Почему именно флота, Тибор не очень понимал, но брату было двадцать два, а Тибору только пятнадцать, поэтому он решил, что Имре виднее. Братья, Ирэн и Алекс поплелись в Будапешт, но по прибытии выяснили, что если в Палестине и был еврейский флот, то размером не больше одной ванной. Имре не знал, что делать дальше.
Тибор потихоньку заглядывался на Америку. Он молчал об этом, потому что знал, что Имре будет против, но чем чаще он думал о своем освобождении и доброте военного медперсонала, тем уверенней он становился в своем решении сделать Америку новым домом. Вдобавок у Рубиных были родственники в Нью-Йорке; один из кузенов Тибора даже служил в американском флоте. Тибор решил, что рано или поздно связи его семьи позволят им попасть в Штаты. Но в данный момент Рубиным некуда было идти.
Затем представитель ООН рассказал Имре про лагерь для беженцев в Нижней Баварии, немецком округе, находившемся под контролем американской армии. Насколько Имре понял, ООН финансировала этот лагерь совместно с несколькими частными еврейскими спонсорами. Целью их было переправить евреев за океан. Чиновник посоветовал Имре покинуть Венгрию как можно скорее; ходили слухи, что русские планировали закрыть границу. Ребята сели на поезд в ту же ночь.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
