Текст книги "Смелая женщина до сорока лет"

Рондо о счастье
обманщики

– Папа! Я хочу учиться в Гарварде!

– Боже! Одри, милая, зачем?

– Я хочу изучать информационные технологии. Ну или, например, социальную антропологию. Это так перспективно!

– Но это ужасно дорого.

– Папа! Ты будешь гордиться мной!

– Доченька! Я не хочу тобой гордиться. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Ну вот!

– Что «ну вот»? Подумай сама. В айти ты ни за что не обскачешь китайцев или индийцев. Они поумнее нас, давно прижились в Штатах, и у них уже сложилась своя компания. Чужих туда не берут. А твоя социальная антропология – это чистая политика, конъюнктура и леволиберальная повестка, фи! Но дело даже не в этом. Студенческая жизнь, о боже! Кампусы, которые дымятся от политики. Ты будешь подписывать петиции, митинговать, бороться с Израилем и колониализмом и, не ровен час, схлопочешь дубинкой по башке от копов. А потом окажется, что работы у тебя нет, заработка приличного нет, ты будешь жить с каким-нибудь шалопаем, платить поровну за комнату, ездить на подержанной тачке и ждать, когда подохнут папа с мамой, чтоб наконец дорваться до наследства… Какая тоска. И какая глупость. Где тут счастье, я тебя спрашиваю?

– А где же тогда счастье?

– На углу Куинси-стрит и 69-й трассы. Там есть бензоколонка с автосервисом, там работает чудесный парень, я уже три раза видел, как он глядит на тебя. Скажу по секрету, он уже подкатился ко мне. Вот, написал письмо. Как приличный человек, делает предложение через отца девушки. Как приятно, что в простом народе еще сохранилась благопристойность, сохранились остатки этикета! Пишет: «Ваша дочь, мистер Чикенботтом, будет счастлива со мною!» Ты знаешь, я ему верю. Из дочки миллионера, шалопайки, интеллектуалки и левачки, которая не знает, чем заняться, и ждет наследства, ты станешь уважаемым членом общества. Женой рабочего человека, матерью его детей, хозяйкой уютного дома.

– Я? Просто женой и матерью?

– Ты, ты! Чем ты хуже десятков миллионов жен и матерей?

– Ты хотел сказать «лучше»?

– Нет. Quod dixi, dixi.

– А?

– У вас же в школе была латынь! Эх ты. А еще в Гарвард собралась. Не дам тебе ни цента.

Одри прошлась по комнате.

Дошла до дверей, резко оглянулась.

Отец всё так же сидел в кресле, глядя то в окно, то на нее.

Она вздохнула и сказала:

– А может быть, папа, ты и прав. Я ничего не понимаю. Наверное, я запуталась в жизни. Наверное, надо проще. Ближе к нормальным честным людям… Вот как этот, – она улыбнулась, – мой внезапный жених с бензоколонки. Как его зовут, кстати? Может быть, мне с ним как-то познакомиться?

– Джим, разумеется, его зовут! Неужели ты его не запомнила? Вроде вы с ним так переглядывались! Что ж. Я рад, что ты просто на глазах возвращаешься на стезю здравого смысла!

«Старый идиот! – весело подумала Одри. – Как он легко купился на Джима, простого парня с бензоколонки. И не догадался, что этот Джим – мой давний дружок, философ из Кембриджа, ученик Хомского и личный друг Жижека! Ура! Кажется, дело идет на лад!»

«Какая дурочка! – подумал ее отец, миллионер Оуэн-Освальд-Говард Чикенботтом. – Пусть, пусть только скажет “да” и согласится на помолвку. Я этого вонючего Джима расколол в три минуты. Слесарь, ты ж понимаешь! Я его тут же заменю на точно такого же Джима, но – настоящего слесаря! А этому дам полсотни тысяч и отправлю к черту на куличики. И мы с мамой поглядим, как наша Одри будет швырять кольцо и убегать из-под венца. Обхохотаться!»

Думая это, он молчал, глядя в окно.

Но Одри, наверное, что-то почувствовала.

– Папа! – сказала она. – Миллионы родителей, из семей нашего круга, отправляют своих дочерей учиться. А ты почему-то хочешь меня поскорее выпихнуть замуж, причем непременно за «простого человека». Выкинуть из дому. С глаз долой. Чтоб у меня был тупой муж и много детишек. Отчего? Нет, ты скажи, отчего?

– Так, – сказал он. – Для порядка.

– Наверное, ты давно знаешь то, что я узнала полгода назад…

– Не надо говорить загадками. Либо говори прямо, либо…

– Либо что?

– Либо помалкивай.

– Папа! – сказала Одри. – Ты знаешь, что я не твоя дочь?

По лицу мистера Чикенботтома пробежало сначала британское спокойствие, потом ковбойское возмущение, но в итоге он изобразил сериальный смех за кадром.

– Мексиканская мыльная опера! – захохотал он.

– У меня есть факты. Во-первых, мама сама сказала. Во-вторых, анализы ДНК.

– И что поэтому? – неопределенно сказал он.

– Вот поэтому ты хочешь от меня избавиться! – торопливо говорила Одри. – Ты давно это знаешь и давно на меня посматриваешь… Не как отец на дочь! Тем более что мама уже давно болеет. Она мне сама сказала. Именно поэтому! Она мне так и сказала: «Одри, я скоро умру, а ты должна знать правду…»

– Боже. В моем доме это мексиканское мыло! Да она еще сто лет проживет! – возмутился он. – А если она и в самом деле вдруг умрет, ибо никто, кроме Бога, и всё такое… То не вздумай ни на что надеяться!

– На что, папочка?

– Папочка-лапочка-хренапочка. Не вздумай надеяться, что мама умрет, а ты залезешь ко мне в постель, потом уговоришь жениться официально, ведь мы же не родственники, так? Нам ведь можно, так? А потом будешь дожидаться, когда я сдохну, а ты наконец получишь наследство и сольешься в экстазе с этим твоим левожопым философом. Блин, личный друг Жижека, с бензоколонки на углу Куинси и 69-й. Фигушки вам!

– Откуда знаешь? – тихо спросила Одри.

– Он сам всё рассказал. Всего за десять тысяч долларов.

Одри прошлась по комнате.

Села в кресло напротив.

– Папа! – сказала она. – Я хочу учиться в Гарварде.

Развилка и риск
доклад на семинаре

Известный – даже, можно сказать, знаменитый – художник Лопатин выступал на маленькой закрытой встрече одного очень престижного клуба бизнесменов и топ-менеджеров. Делал доклад как раз на эту тему – «Риски и развилки на пути к успеху». Его пригласил старый, еще студенческих времен товарищ, ныне президент этого клуба.

Почему его? Не просто по дружбе. Жизнь художника Лопатина вся состояла из неожиданных и рискованных развилок. Сначала журналист, корреспондент в городской газете – чистый «новостник» и заодно немного фотограф. Потом внезапно – актер и режиссер: несколько заметных ролей в кино и две театральные постановки. Потом – ну, это уже чуточку понятнее: театральный критик и социолог искусства, даже диссертацию защитил. Потом вязкая пауза, безвестность, безденежье, и вдруг – выставка авангардных «мобайл-инсталляций» со статуями-актерами, разноцветными ведрами, льющейся водой и снятием штанов с зазевавшихся зрителей – скандал, шум, успех! А потом – уже сильно за сорок – опять всё с головы на ноги. Два года прилежного ученичества, почти затворничества в школе на острове Црес у хорватки Милы Ягич – и выход в ледяной неоакадемизм: стальные пейзажи и беспощадные портреты, и снова успех, выставки и заказы. Обо всём этом он сто раз говорил в своих интервью.

Теперь предстояло всё это еще разок повторить и объяснить – ради старинной дружбы с президентом клуба, и еще, если правду сказать, – ради трех дней комфортабельного отдыха.

Встреча была в маленьком горном отеле на Северном Кавказе.

Приехали днем, размещались, обедали, отдыхали. Ближе к вечеру собрались на первое заседание.

Народу было человек тридцать – как раз, чтобы заполнить небольшой зал на втором этаже. В широкие окна были видны снежные вершины, лиловые и розовые от закатного солнца.

Ему уважительно похлопали, когда он вышел, раскланялся и взял микрофон. Подул в него, потом отложил и сказал, что всё будет и так слышно. Однако ведущий попросил все-таки микрофон не бросать, потому что ведется запись. Но велел парню за звуковым пультом сделать не так громко и гулко.

Лопатин подробно и занимательно рассказывал, как и почему он совершал все эти повороты. Как он однажды брал интервью у одного очень культового кинорежиссера, прямо на съемочной площадке. Разговорились, и тот – как будто смеха ради – предложил ему сыграть этюд, а потом позвал гримера и оператора, а после этого эпизода были три главные роли. Одна из них была ролью театрального режиссера, и он чудесно сыграл, как ставит «Чайку», и что-то придумывал по ходу съемок, так что продюсер сериала – опять же как будто смеха ради – предложил ему перенести этот спектакль на реальную сцену. Рассказал, как горячо и страстно он возненавидел своих новых коллег, которые не принимали его всерьез: у него же не было ни школы, ни опыта – только случайное везенье и благосклонность старого мэтра. И, чтоб эта ненависть его не сожгла дотла, он бросил актерство и режиссуру и стал злобным – оттого и популярным – театральным критиком, и те же самые люди, что посмеивались над ним, теперь стали искать его дружбы. Рассказал и о живописи. О том, как он сначала принял рисковое решение заняться совсем отвязным театрализованным авангардом, а потом вдруг перешел в лагерь фигуративного искусства.

– Конечно, главный вопрос: как я выбирал новую дорогу и принимал решение по ней двигаться? – говорил Лопатин. – Отвечу искренне и откровенно: не знаю…

Он простодушно развел руками. Все засмеялись.

– Но я знаю другое! – продолжал Лопатин. – Гораздо более важное. Наверное, самое главное. Я всегда был очень строг в выборе партнеров. И деловых, и просто людей, которые были рядом. Они создавали ту волну, то течение, которое толкало меня в нужном направлении, давало мне энергию развития. Я всегда смотрел вперед, я всегда хотел понять, что дадут мне эти отношения. Ну и разумеется, – тут же уточнил он, – что я могу дать взамен. Взаимность! Вот главный принцип. Далее – не унижать и не унижаться. Я начинал как репортер в городской газете, но точно знал, что не пойду подрабатывать в заводскую многотиражку и не стану обивать пороги в центральной прессе или в крутом глянце. Мой принцип – не распускать павлиний хвост среди мелкоты и не лебезить перед грандами и боссами. Нужно выбирать примерно равного партнера. Но именно примерно! Секрет в разнице. Партнер должен быть сильнее – но настолько, чтоб ты реально мог за ним тянуться. Или, когда ты сам станешь сильным, – пусть он будет слабее, но опять же ненамного. Чтоб ты мог стать лидером, а не источником халявы… Как в известной песне: «Но паразиты – никогда!» Не паразитничать самому, но и не допускать, чтоб на тебе паразитировали. Но всё это, друзья мои, в первую очередь касается не режиссеров, не главредов, не галеристов и кураторов, то есть не деловых партнеров, а – не удивляйтесь! – самых близких тебе людей! Тех, кого ты выбираешь в близкие люди.

– Друзей? – спросили из зала.

– Разумеется.

– И даже супругов? – спросил другой голос.

– Дайте-ка я вам расскажу одну историю, – вздохнул Лопатин. – Жил-был юноша, который только что окончил факультет журналистики. И жила-была девушка, которая училась на пятом курсе педагогического института. Короче, я влюбился в нее с первого взгляда. Она была чудесная, красивая, стройная, нежная, обаятельная, излучающая счастье и готовность любить. Кажется, я ей тоже понравился. Кафе. Прогулка. Зазвал к себе. Мучительные поцелуи на диване – но далее ни-ни. «Я девушка». На следующем свидании то же самое. Я влюблен до помутнения мозгов. Готов на третий раз сделать предложение. И вдруг она меня опережает. Звонит: «Мама с папой в субботу на даче, приезжай…» Я замолкаю. И она, такая чуткая, ловит смысл моего молчания. А смысл такой: «Вот я приеду, и что? Опять как раньше?» И через краткую паузу она тихо и твердо отвечает на мой безмолвный вопрос: «Да. Да. Да. Я всё решила».

Сам не знаю, как я дождался субботы. Примчался. Цветы: букет летит на приступочку под вешалкой. Поцелуи и объятия уже в прихожей. Входим, втискиваемся в комнату, не переставая обниматься, целоваться и шептать нежные слова. Я уже готов сказать: «Я люблю тебя, будь моей женой». Обнимая ее, я машинально оглядываюсь вокруг – и вдруг меня словно молнией пронзает. Какое-то мощное внутреннее «нет!». Я разжал объятия, посмотрел на обстановку в комнате и постарался понять, в чем тут дело. Через три секунды понял: эта чудесная девушка мне не подходит… – Лопатин сделал выразительную паузу, словно давая слушателям задать вопрос «почему?» – Почему? – воскликнул он и тут же ответил: – Социально не подходит! Сословно, если по-старинному. Да, именно так, ее сословие, то есть социальное положение, меня не устраивало абсолютно и категорически. Наверное, вы думаете, – театрально спросил Лопатин, – что она была бедной девушкой? Мама фельдшер, папа техник? Что называется, пролетариат на втором витке? А я был отпрыском старинной профессорской семьи? Или, – он обвел глазами зал, – или совсем наоборот? Она привела меня в этакую, что называется, генеральскую квартиру, и я, скромный студент из простой семьи, почувствовал себя не в своей тарелке? Предощутил, что в случае брака я здесь буду презренным примаком, младшим зятем, иждивенцем? О нет. Вы ни за что не догадаетесь, в чем состояла наша роковая социальная несовместимость.

Он опустил руку с микрофоном и замолчал.

– Павел Сергеевич, не томи! – сказал ведущий.

– Не буду! – рассмеялся Лопатин. – Итак. Социальная несовместимость была в том, что мы оказались одинаковыми. Потому что наши дома были совершенно одинаковыми. Типичные мещанские квартирки. Полированный сервант с сервизом «Мадонна». Люстрочка из фальшивого хрусталя. Тюлевые занавески. Скромный книжный шкафчик в углу. Кресло, торшер, раскладной диван. Круглый стол с салфеткой. Ковер на стене, палас на полу. Мне показалось, что я пришел к себе домой. Вдруг очутился там, откуда я всю жизнь мечтал вырваться. И я отчетливо понял, что если я останусь здесь хотя бы на полчаса – то я останусь здесь навсегда. Здесь так уютно и тепло. Так привычно и нежно. Так просто и понятно. Так похоже на всё, к чему я привык! В общем, прощай будущее. И поэтому я хлопнул себя по лбу, что-то забормотал, побежал к телефону, уж не помню, куда я звонил. Наврал что-то дурацкое и убежал. Может быть, я был неправ. Но я это очень сильно почувствовал. Вот, кстати, еще один урок, – сказал Лопатин. – Надо слушать себя. Слышать себя. И стараться не перечить самому себе. Хотя, конечно, я очень переживал. Я понимал, что обидел девушку этой странной выходкой. Ну а кроме того, я продолжал ее любить, вот что ужасно! Она мне долго снилась, такая красивая, такая страшно желанная, и я думал: ну что ж я за идиот? И однако вот так…

Он снова развел руками.

– И однако! – раздался голос из зала. – Раз уж тут пошли такие интимные откровенности, надеюсь, мой вопрос никого не смутит… Павел Сергеевич, а к чему была такая серьезность? Тем более в столь юном возрасте. Ну да, вы вдруг расхотели жениться – ну и что? Прекрасная девушка, на всё согласна… Ждет, уже приготовилась… Вы легко могли объяснить девушке, а главное – легко могли убедить сами себя, что пока еще ничего не решили окончательно. Что хотите, как говорится, «проверить чувства», что там посмотрим, поглядим, поживем-увидим… Развлеклись бы немного, а потом помаленьку задний ход.

– Я не хотел юлить перед Богом, – неожиданно ответил Лопатин.

– То есть перед девушкой?

– Обманывая другого человека, а тем более обманывая самого себя, вы пытаетесь обмануть Бога, – Лопатин был серьезен. – Таковы мои, извините, религиозные убеждения. Ну а если сбавить пафос, то я вдобавок боялся, что не смогу удержаться от долгих отношений, а значит, от брака, от детей, от семейной трясины в мещанском мирке… Уж очень она была хороша, уж очень я ее любил. Энергия перемен черпается в энергии отношений – но не просто. В некоторой, так сказать, оптимальной разности потенциалов. Вы поняли? В разности! Тогда эта энергия выходит вовне, в достижения, в карьеру, в творчество, а не сгорает внутри, в любви двоих. – Он сделал паузу и закончил: – Итак. Не искать гармонии! Слушать себя! Быть честным с собой и с людьми! Вот и все секреты моих развилок и рисков, – и он положил микрофон на стол. – Спасибо!

Слушатели негромко поаплодировали.

Дальше был доклад крупного страховщика.

Потом пошли ужинать. Сидели за четырьмя большими круглыми столами, по восемь человек за каждым. У Лопатина здесь не было знакомых, кроме президента клуба, но тот сидел в другом конце зала. После ужина гуляли по большой террасе вокруг отеля. К Лопатину никто не подходил поговорить, хотя обычно он бывал в центре компании. То ли компания была не такая, как всегда, то ли он зря всё это рассказывал. Ну и ладно. Зато какой воздух, какая тишина.

Было уже совсем темно.

– Павел Сергеевич! – окликнул женский голос. – Давайте наконец познакомимся.

Немолодая дама, явно ровесница ему, хотя очень ухоженная, вытащила из сумочки визитку, протянула ему.

– Благодарю, с удовольствием!

Лопатин шагнул к фонарю, сощурился, мельком прочитал длинную фамилию и красивую должность. Сунул визитку в карман. Поклонился:

– Очень приятно. У меня, к сожалению, визитки нет. Нет необходимости. Поверьте, это не распускание хвоста, но – но меня и так знают.

– Пустяки! – сказала дама. – Павлик, пойдем к тебе в номер.

– А?

– Бе! Вдруг сейчас я тебе подойду, в социальном смысле?

– Светлана! У тебя же была другая фамилия.

– Ага. Ты хотел, чтоб я сорок лет сидела у окошка и слезы лила?

– Прости, – сказал Лопатин.

– В русском языке сто тысяч слов. Ты выбрал самое глупое.

– Тогда отстань.

– Еще чего. Пошли к тебе, я сказала.

– Почему?

– Не почему, а зачем…

Она обняла его за талию и прижалась к нему плечом. Секунду назад он хотел послать ее к черту. Но каменный пол террасы поехал у него под ногами. Он, в согласии с собственными рецептами и принципами, попробовал послушать себя. Там было тихо.

– Пошли, – ответил он, обнимая ее за плечо, пальцами лаская ее шею, ухо, висок с дужкой очков.

В номере было прохладно: открыта балконная дверь. Наверное, он забыл закрыть ее, когда шел делать доклад. Закрыл. Задернул занавеску. Потом зажег свет.

– Какой ты смешной, – сказала она. – Окно на горы смотрит. Никто нас не увидит.

– Да, да, – кивнул он.

– Ты только не думай, что я специально приехала, на тебя посмотреть. Так совпало.

– Но когда увидела мою фамилию в программке, не отказалась? Уже спасибо. Ты садись, что ты стоишь посреди ковра?

– Да пожалуйста! – она как-то странно попинала ногой кресла, пощупала диван, покосилась в сторону кровати. – Скажи мне что-нибудь. Что ты молчишь?

– Что тебе сказать… Ты не обиделась, что я всё это рассказал? Я же не знал, что ты тут сидишь.

– Нет, не обиделась. Ты же не знал, что я тут сижу.

Он уселся на диван. Положил ногу на ногу. Скрестил руки на груди. Посидел так недолго. Потом уперся ладонями в диванные подушки, справа и слева от себя. Покачал ногой в красивом узком ботинке.

Она села в кресло напротив, оттолкнула в сторону журнальный столик, пододвинулась ближе к нему. Сняла туфли, отбросила их в сторону. Положила свою левую ногу ему на колено.

– Погладь! – едва ли не приказала она.

– А не… не слишком?

– Самый раз. Имею право. Ты тогда меня почти убил. Хотя, казалось бы, чепуха какая. Пришел мальчик, поцеловал, полапал и убежал. Может, у мальчика не встал, и он застеснялся. Бывает. Но нет. Всё не так. Я обожала себя.

– Ты сказала «себя» или «тебя», в смысле «меня»? – Лопатин не расслышал.

– Я сказала «себя»! – она ткнула пальцем себя в грудь. – Меня. Светку Быстрову. Я обожала свою красоту. Павлик, Павлик, какая я была красивая…

– Ты и сейчас красивая.

– Не перебивай! Я – это была моя любовь, моя красота. Глаза, волосы, губы, шея, плечи, грудь, живот, бедра. Мне было наплевать на всё. На институт, на маму с папой, на умные книжки, на работу, деньги, кино, что там еще бывает у нормальных людей. Главное в моей жизни – это была женщина – хорошо, девушка! – по имени «я». Я смотрела на себя в зеркало. Часами. Одетая и голая. И вдруг я влюбилась в тебя. Первый раз в жизни влюбилась по-настоящему. То есть полюбила тебя сильнее, чем себя. Я хотела отдать себя – тебе. А ты меня оттолкнул. Как-то особенно грубо и пошло. Как будто побрезговал. Ужасно.

– Меня тоже бросали девушки! – Лопатин пожал плечами. – И после отношений, и просто отталкивали. Сто раз. И вот я перед вами. И вот ты перед нами. Ты что, повесилась? Спилась? Скололась? Забомжевала? Вышла замуж за жлоба-козла-подонка?

– Хуже. Я разучилась любить…

Вдруг она заплакала, наивно и громко, закрыв лицо ладонями. Ее нога продолжала лежать у него на колене. Сквозь мысок чулка он увидел, как она поджимает и разжимает пальцы. Как будто зовет его. Он взял ее за пятку, чуть поднял ее ногу, сам чуть пригнулся, поцеловал ее подъем.

– Светка! – негромко сказал он. – Не плачь. Ничего… Ничего…

Она протянула к нему руки.

Они поцеловались.

– Давай свет погасим и разденемся, – сказала она.

Он встал, выключил люстру и свет в прихожей.

– Торшер тоже, – сказала она. – Нам уже не сорок. И даже не пятьдесят.

Она была очень худая.

Она сильно хотела. Он тоже. Она ему помогла. Всё получилось.

Ему было тяжело физически. Он наслаждался и задыхался одновременно. Смотрел в темное окно и пытался представить себе ее тогдашнюю – он ведь тогда так и не увидел ее совсем раздетой, только грудь целовал, розовую и стоячую. А теперь она была в бюстгальтере.

Кажется, ей было хорошо. Она стонала и дрожала. У него вдруг заныло сердце. Но он все-таки довел дело до конца. Она почувствовала и кончила вместе с ним. Кажется, в третий раз. Сердце болело всё сильнее. Вся грудь, в центре и с боков, и боль переходила на шею и даже челюсти.

– Спасибо, – прошептал он, не показывая, что ему нехорошо.

– Не за что! – прошипела она.

Он встал, шатаясь дошел до ванной.

Отерся. Вернулся. В полутьме увидел, что она одевается. Из последних сил натянул брюки. Накинул рубашку. Сказал:

– Душно! – открыл балкон, еле-еле вышел наружу.

Луна светила. Горы были далекие и красивые. Ближе была темнота – склон, скалы, кусты.

Он сел на низкую каменную ограду.

Она встала в дверях.

– Не молчи! – шепотом попросил он.

– Я только теперь поняла, как я на самом деле тебя ненавижу. Мне ничего не надо было. Я прожила чужую жизнь. Из-за тебя. Я не хотела кидаться в бизнес, наживать миллионы, управлять банком. Я хотела быть женой. Твоей. И всё. Хотела трахаться с тобой. Вот как сейчас. Целыми днями. А ты меня бросил…

– Мне плохо, – сказал он.

– Мне еще хуже. У тебя жена, дети, внуки. А я – одна. Знаешь, я тогда перед свиданием, заранее, за четыре дня, сама лишила себя невинности. Ручкой от столового ножа. Обмакнув в водку. Так жгло, что даже не больно. Всё для тебя, любимый. Чтоб тебе было приятно. Чтоб ты не мучился мне целку ломать, а на-сла-жда-лся!

– Зачем ты рассказываешь всякую гадость? – застонал он.

– Это не гадость. Это любовь. Она была. Теперь ее нет. Ты ведь не женишься на мне сейчас? А если да, то я всё равно буду тебя ненавидеть. За сорок зряшных лет.

– Мне плохо, – повторил он и застучал зубами. – Кажется, у меня инфаркт.

– Конечно, я могу подождать немного. Потом пойти на рецепцию, вызвать скорую. Они приедут в лучшем случае через час. Девяносто девять процентов, что ты сдохнешь сам. Но я тоже не хочу юлить перед Богом!

Она шагнула к нему и сильно толкнула в грудь.

Он упал с низкой ограды наружу, секунду задержался на узкой гравийной бровке и рухнул с крутого обрыва вниз.

«А теперь мне кажется, что он всё решил правильно! – подумала, а может быть, шепотом проговорила она. – Если бы он тогда остался – мы стали бы жить вместе, через полгода была бы свадьба, через пятнадцать лет он бы дослужился до завотделом в своей несчастной газетке, а я – до завуча в школе, и это в лучшем случае. Мы бы ссорились из-за бедности, изменяли бы друг другу, плодили бы несчастных и злых детей… А так – у меня прекрасная, интересная, богатая жизнь. Такой дом, такие деньги, такой круг. У него тоже всё отлично сложилось. Всё правильно».

Наклонилась, посмотрела вниз.

Между скалами были кусты, там едва угадывалось его тело.

Кажется, он уже не шевелился.

«Ничего, ничего… – шептала она. – Наймем адвоката… А если докажут и посадят, ещё интереснее. Напишу автобиографический роман и буду знаменитая, почти как он».

* * *

Он выжил, несмотря на сильный сердечный приступ и перелом руки.

Они поженились и живут вроде бы счастливо.

Вот такие развилки и риски.