Текст книги "Смелая женщина до сорока лет"

– Дверь запри на ключ! – сказал Шолохов.

– А почему не «здравствуй, любимая»?

– Мы уже здоровались по телефону.

– Опять напился?

– Не напился, а выпил. С братьями-писателями. Всё из-за тебя. Пришла бы ты сразу…

– Я бы пришла! – она присела на корточки перед диваном, обняла его за шею. – Сам понимаешь, вырваться не всегда легко. Не поверю, что ты так просто скучал по мне, что даже напился. Что случилось? В чем дело?

– Ерунда, в сущности. Есть тут такой якобы писатель. Товарищ Бендер. Он обвинил меня в антисемитизме! Меня! – и он, приподнявшись на локте, поцеловал Женю прямо в нос и рассмеялся.

Она рассмеялась в ответ:

– Если бы он знал!

– Не так уж это смешно. Это, Женюра, тяжелое политическое обвинение, – Шолохов снова стал серьезен. – Товарищ Сталин на днях сказал, что антисемитизм в СССР карается смертной казнью.

– Вот и хорошо! – сказала Женя.

– Что хорошо? Что людей расстреливают?

– Хорошо, что товарищ Сталин заступился за нас.

– За вас?! – возмутился Шолохов. – А кто за нас заступится?

– Миша, хватит! – Женя ничего не поняла. – Я тебя люблю! Времени мало!

Она стала раздеваться. Сняла кофточку, расстегнула пуговицу на юбке и продолжала говорить:

– А вот товарища Бендера я знаю, представь себе. Позавчера случайно познакомились. Он меня просил замолвить словечко за одного своего старого знакомого. Нет, не писателя, не морщи лоб! Не хмурься, Мишенька. За шофера, представь себе. Шофер в гараже Совнаркома. Был даже три месяца шофером Николая Иваныча.

– Тоже еврей?

– Нет-с! – Женя сбросила комбинацию и отстегивала от тончайших шелковых, бежевых в желтизну чулок латунные подвязки своего кружевного французского пояса, надетого снизу золотистых узеньких трусиков. – Представь себе, поляк. Фамилия Козлевич. Зовут Адам то ли Сигизмундович, то ли Казимирович. Его две недели назад взяли.

– Ого!

– Что тебя так удивляет? – Женя скатывала левый чулок со своей смуглой чуть пушистой ножки. – Всех берут!

– Меня удивляет, как это ничтожество Бендер смог подкатиться к супруге наркомвнудела товарища Ежова.

– Через Бабеля, – Женя чуть покраснела и опустила глаза, рассматривая свой педикюр и шевеля пальчиками.

Потом принялась за правый чулок.

– Но как этот Козлевич мог добраться до Бабеля?

– Миллион способов! – она закинула руки за спину, расстегивая пуговки лифчика.

Шолохов с удивлением, с особой, ощущаемой им самим писательской наблюдательностью, следил за собой – как в нем борются три чувства: мужское желание, мужская же ревность и просто человеческое любопытство. Он знал, что Женя живет еще и с Исааком Эммануиловичем. Кстати, настоящий талант, хоть и еврей евреевич… Но уж Бендеру тут точно не обломится.

– А вот скажи, моя прекрасная. Вот ты еврейка. С кем тебе лучше… С человеком твоего народа… или… с иноплеменником?

– Скажу через полчаса! А ну раздевайся!

ЭПИЗОД 147

Адама Козлевича допрашивают в НКВД.

Следователи Иванов и Павлов.

Иванов – коренастый, черноглазый, смуглый, носатый, густобровый, с синеватыми от щетины щеками. Говорит тихо, медленно и рассудительно, с сильным «балтийским» акцентом; так в анекдотах изображают латышей или эстонцев.

Павлов – бледный, долговязый, тонкопалый, платиновый блондин со светло-голубыми глазами. Говорит громко, торопливо и горячо, с «кавказским» акцентом, тоже сильным до нарочитости, при этом энергично жестикулирует.

Козлевич весь в синяках и кровоподтеках, губы разбиты, трех передних зубов не хватает.

Иванов: Почему вы не хотите признаваться?

Павлов: Признавайся, выродок!

Иванов: При этом я понимаю, что вас завербовали против вашей воли. Возможно, вы не вполне сознавали, какой урон вы наносите Стране Советов. Наверное, поначалу вы думали, что всё это так, просто разговорчики… Это была ошибка.

Павлов: Ты продался за злотые, сука! За эти злотые ты продал родину! Тебя пристрелят под забором, как бешеную собаку!

Иванов: Я почти уверен, в случае чистосердечного признания и искреннего раскаяния суд найдет возможность для снисхождения.

Павлов: Подписывай! Скотина, мразь, людоед!

Иванов: Подпишите, пожалуйста, гражданин Козлевич, ну что вам стоит, в самом деле?

Козлевич: Я ни в чем не виноват. Я не шпион.

Павлов: Шпион, шпион! Вина доказана!

Иванов: Однако допустим, что не всё так ясно и просто. Предположим, что всё гораздо, гораздо сложнее… Но вы ведь любите свою советскую родину?

Павлов: Отвечай, сука!

Козлевич: Да. Я здесь родился и вырос.

Иванов: Вы готовы пожертвовать собой ради СССР?

Козлевич: Да.

Павлов: Лжет! Шпион, диверсант, убийца!

Козлевич: Я не шпион. Не диверсант. Я никого не убивал.

Иванов: Но, если вы любите родину и действительно готовы на жертвы ради нее, вы должны признать вину. Родине это нужно.

Козлевич: Зачем?

Павлов: Ты всё равно не поймешь, скотина!

Иванов: Так сложилось. Всё непросто. Обстановка нагнетается. Кругом враги. Шпионы проникают во все щели. Трудящиеся должны знать, что НКВД разоблачает шпионов. Родина выбрала вас. Это ваша жертва за родину.

Павлов: Понял, сука? Подписывай.

Козлевич: Я готов пожертвовать собой. Своей жизнью. Но не своей честью!

Иванов: Честью? Хм. Гм. Кхе-кхе. Интересно. Забавно. Неординарно.

Павлов: Вот ведь шляхта сраная! Какая у врага народа честь?

Козлевич (кричит): Я не шляхта! Это вы враги народа! И Ежов ваш враг народа, пьяница, развратник и педерacт!

Павлов (бьет Козлевича чернильницей по лицу; красно-фиолетовая жижа стекает вниз, на его пропотевшую фуфайку): Врешь, сука!

Иванов: Гражданин подследственный, вот с этого места подробнее, пожалуйста.

Павлов: Диктуй, падла!

Козлевич: Товарищ Ежов подвозил на своей машине одну известную артистку и ее мужа… И ее мужа, известного режиссера… Я был за рулем. Всё видел в зеркальце. Он пил коньяк из горлышка. Потом совершил половой акт с артисткой. На глазах ее мужа. А потом через недолгое время совершил извращенный акт с ее мужем, на ее глазах… И опять выпил…

Павлов: Фамилии! Фамилии режиссера и актрисы, сука!

Козлевич: Сейчас… Сейчас вспомню… Минутку…

Иванов (склоняясь над листом бумаги): Спасибо, не надо! Пожалуйста, не беспокойтесь, гражданин Козлевич. Фамилии мы сами вспомним. Товарищ Павлов, уберите его.

Павлов нажимает на кнопку.

Входят конвоиры и уводят Козлевича.

ЭПИЗОД 154

Шолохов опять, как на грех, оказался в Москве: дела с постановкой оперы и фильма по «Поднятой целине».

На грех – потому что Бендер как раз вернулся из САСШ и позвонил ему вечером в гостиницу. Какая-то странная неприязнь к Бендеру в Шолохове все-таки жила, или скорее так – было предчувствие какой-то небольшой, но тягомотной и обидной неприятности.

Вроде бы – кто Шолохов и кто Бендер? Почти что классик советской литературы – и полуочеркист, полужурналист. Ну да, замечен и даже вроде бы одобрен товарищем Сталиным; но, с другой-то стороны, товарищ Сталин внимательно следит за литературой, всех читает, от Платонова до Пастернака, одних чехвостит, других поддерживает, а некоторых очень даже чтит как мастеров слова. Наверное, товарища Бендера он отметил в смысле политической важности темы. «А меня, надеюсь и верю, все-таки в смысле литературы как она есть!» – подумал Шолохов.

Да, да, да. И хотя с Бендером они давно были на ты, и более того – Бендер присылал ему в станицу занимательные послания из САСШ, этакий, прямо сказать, эпистолярный дневник, кое-что там было описано интересно и живо. Какой-то талант в Бендере всё же был, не отнимешь. Небольшой, но свой собственный, и это неплохо. Итак. Дневник путешествия по Америке в виде писем, плюс к тому прислал милую, занятную, но литературно слабенькую повестушку о том, как в Вашингтоне живет советская девушка, ну то есть жена скромного сотрудника нашего постпредства. Вернее, даже наброски для такой повестушки.

Вроде они с Бендером друзья. А что-то в груди сосало.

Бендер позвонил. Встретились опять в «Национале», чуть ли не за тем самым столиком, где уже сидели разок.

Обнялись, чокнулись, выпили-закусили, Бендер преподнес сувениры – шикарную американскую зажигалку и в придачу авторучку дорогой модели, и еще футляр для очков из крокодиловой кожи. «Крокодил местный, флоридский, – улыбнулся он. – А внутри – чистейший олений сафьян!»

– Да я вроде глазами пока ой-ой!

– Ну, на будущее.

Выпили еще. Про Женю Ежову и ее просьбу насчет Козлевича – не говорили. Тактичный Бендер – то есть Ося – понимал, что Шолохову – то есть Мише – это тяжело.

– Ну и что ты из Америки привез, в литературном смысле? – спросил Шолохов.

– Эх. Лучше бы и не спрашивал. Хотя чего уж тут… Ты же читал.

Бендер рассказал, что на основе записей и писем хочет сделать две вещицы. Повесть об этой девушке из советского постпредства, условное название «Соня», вот так, просто наивное женское имя. И путевой дневник под названием «Провинциальные штаты Америки». Или «Соединенные штаты провинции». Что-то в этом роде.

– Бог в помощь! – Шолохов налил еще.

– Бог и Миша! – Бендер поднял рюмку.

– То есть?

– Надеюсь на твои чисто товарищеские советы… По сюжету, образам, композиции, языку и стилю…

Шолохов поднял брови.

Но Бендер, как бы заговорив о другом, сказал, что встретил в Америке «ребят с Дона», которые отлично помнят храброго казачьего офицера Мишу, Михаила Робертовича, барона фон Шлосберга-Штольберга, и даже передали ему некоторые фотографии и документы…

Да. Не зря предчувствие мучило.

– Ну и? – спросил Шолохов, потирая грудь.

– Документы в надежном месте, – сказал Бендер. – Ни одна собака не узнает без моего свистка. В общем, пока я жив, – подчеркнул он, – тайна сия велика есть. И есть, и будет.

«Ясно, – понял Шолохов. – То есть если я его кокну или НКВД расстреляет, то всё это вылезет».

Но переспросил точно вот этими словами.

Бендер, глядя ему прямо в глаза, кивнул и сказал:

– Да, Миша. А ты мне поможешь? Написать вот как ты умеешь?

– Да, – Шолохов налил себе полную рюмку и выпил, не чокаясь с Бендером. – Тем более что черновики уже у меня. Письма в смысле.

– Спасибо! – Бендер улыбнулся столь искренне, радостно и ласково, что Шолохов не смог удержаться от такой же простодушной улыбки.

И налил еще по рюмке.

ЭПИЗОДЫ 155–160

– Кажется, тот же самый номер! – сказала Женя Ежова. – Я уже начинаю к нему привыкать!

– А то другой раз поселюсь в «Метрополе», а? – Шолохов потянулся, закинул руки за голову, пристроил ладони под затылком. – Хочешь? Для разнообразия?

– Нет! Люблю постоянство.

Она вылезла из-под одеяла, сбоку подошла к окну, задернула занавеску, стала смотреть через щелку.

Он наблюдал за ней.

– Боишься, увидят? – заулыбался он.

– А что? Вот это желтое здание, в Кремле за стеной. Арсенал, да? Наверное, сейчас там тоже НКВД. В бинокль, тем более в подзорную трубу всё видно.

– Ага. Николай Иваныч с подзорной трубой жену выслеживает.

– Хватит! – обиделась она.

– Извини, – сказал он.

– Ты был вчера на параде, да? На гостевой трибуне?

– Был.

– А я не была. Не позвали меня, – медленно сказала Женя. – А в прошлый раз была. Еще в этот Первомай была. С мужем, извини, Миша… Ты меня извиняешь?

– Конечно.

– Я даже точно не знаю, был вчера на параде Николай Иваныч или нет. Должен был быть. А если не был, то вообще всё. Миша, извини за пошлость, но скажи мне, зачем он мужчин барает? Это что, очень приятно – мужчин барать?

– Вот уж не знаю! – хохотнул Шолохов. Потом посерьезнел: – Наверное, какие-то, извини меня, особенности психики. Мягко выражаясь.

– Что-то мы с тобой всё время извиняемся, – она понурилась. – Я замерзла. Я хочу лечь. Подвинься чуть. Дай мне одеяло…

Через несколько минут в дверь постучали.

– После, после! – крикнул Шолохов. – Через час!

– Бандероль-молния! – загудел вежливый, но решительный голос из-за двери.

– Минутку!

Шолохов встал, прошел в ванную, накинул полосатый гостиничный халат.

– Для Хаютиной Евгении Соломоновны, – сказал почтальон, или курьер, или фельдъегерь, или кто он там был, рослый седой человек – пожилой, лет пятидесяти, в полувоенной форме. Вытащил из полевой сумки плоский сверточек.

– Для какой Евгении Соломоновны? – Шолохов поднял брови, изобразил удивление. – В этом номере я один прописан. Я писатель Шолохов. Известный писатель, между прочим. Приехал в командировку из Ростова-на-Дону. Можете справиться в администрации.

– Ничего не знаю, – строго сказал курьер, сунул бандероль в руки Шолохову, достал тетрадь, вытащил из нагрудного кармана ручку-самописку. – Число поставьте. Восьмое ноября одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Время четырнадцать сорок. И распишитесь.

– Как расписаться? – растерялся Шолохов. – Так вот и писать «Хаютина»? Или «Шолохов»?

– Как хотите.

Он черкнул что-то неразборчивое. Отдал тетрадку. Курьер приложил руку к своей фуражке без кокарды и сделал «налево кругом». Спасибо, каблуками не щелкнул. Он был в хромовых сапогах: Шолохов глядел ему вслед, пока он не скрылся за поворотом коридора.

Закрыл дверь, вернулся в номер.

Женя стояла посреди спальни.

– Что такое? – шептала она. – Что такое? Они всё знают?

– А ты как думала? – и протянул ей бандероль.

Она дрожащими руками сломала, искрошив, сургучную печать, разорвала бумагу.

Там был аптечный коробок, перетянутый резинкой, и расписной медвежонок из папье-маше на пестром шнурке – наверное, старая елочная игрушка.

– Смотри ты, – сказал Шолохов, – какой миляга! Вот тебе как раз на елочку. Елки-то теперь можно!

Повертел медвежонка на пальце.

Женя вдруг села на ковер и заплакала.

– Смешно, – сказала она. – Сколько раз я хотела покончить с собой. Сколько раз меня из-за этого клали в санаторий. Сколько раз я говорила, такая вся отважная и смелая, что не боюсь смерти! А сейчас боюсь! А сейчас не хочу! Не хочу…

– Женя, при чем тут?..

– Это знак, – она протянула руку, он машинально передал ей игрушку. – Условный знак. Мне еще в прошлом году сказал Николай Иваныч. В случае чего пришлю вот этого мишку. И таблетки.

– Ах, таблетки! – Шолохов схватил коробок, побежал в туалет, с теньканьем вытряхнул их в унитаз, спустил воду. – Вот твои таблетки! Не дури! Вставай.

– У меня таких таблеток дома полон шкаф. Миша, ты ничего не понял. Но я все-таки попробую позвонить… Всегда остается какое-то дурацкое «вдруг».

– Николаю Иванычу?

– Нет.

– Товарищу Сталину?

– Нет, я ему уже писала письма. У меня много друзей, Миша, ты же знаешь, – она поднялась с ковра, стряхнула с голой попы красно-коричневые колкие крошки сургуча.

Подошла к телефону.

– Наверное, всё прослушивается, – сказал он.

ЭПИЗОД 156

Гостиница «Националь» и приемная Главсевморпути.

– Наплевать… – она набрала номер. – Алло? Главсевморпуть? Отто Юльевича, пожалуйста. Евгения Ежова. Да, всё понятно, извините… – Обратясь к Шолохову, пояснила: – Он в длительной командировке.

ЭПИЗОД 157

Гостиница «Националь» и редакция журнала «Огонек».

Набрала новый номер:

– Приемная главного редактора? Товарища Кольцова позовите к телефону… Евгения Ежова, из журнала «СССР на стройке»… Ах, редколлегия. Понятно. Спасибо. Я перезвоню.

ЭПИЗОД 158

Гостиница «Националь» и квартира певца Утёсова.

И еще раз набирает номер. Гудки, ответ:

– Леонида Осиповича, будьте так любезны… Ежова Евгения. Ах, на гастролях… Извините, что побеспокоила. Передавайте привет.

И наконец:

ЭПИЗОД 159

Гостиница «Националь» и кабинет на киностудии.

– «Мосфильм»? Сергея Михайловича, срочно!.. Ежова Евгения, супруга наркомвнудела и генерального комиссара госбезопасности товарища Ежова! Ах, он монтирует фильм… Извините. Нет, нет, ничего.

ЭПИЗОД 160

Повернулась к Шолохову.

– Врут, собаки. По голосам слышу. Тем хуже… Вот если бы все сразу: и Николай Иваныч, и Шмидт, и Кольцов, и Утёсов, и Эйзенштейн, и сам Шолохов – хором бы попросили товарища Сталина: не трогайте Женю… Но разве дождешься? Пастернак бы смог. Но я ему не понравилась. Бабелю и Бендеру звонить не буду, они никто. Ба и Бе, сидели на трубе. Миша, что мне делать? Я, конечно, умру, я уже не боюсь, я сама всё сделаю. Но вдруг… Понимаешь, вдруг? Вдруг есть какой-то выход, а я его просто не вижу?

Шолохов взял со стола новое издание «Поднятой целины». Полистал, открыл нужную страницу. Уселся на диван:

– Я тебе почитаю один отрывочек. По-моему, удачный. Написано, честное слово, неплохо. Живописно! Вот, гляди. То есть слушай: «Как камень-самородок, недвижный и изжелта-бурый, беркут отдохнет перед вечерней ловитвой и снова легко оторвется от земли, взлетит. До заката солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь. Куда унесут его знобящие осенние ветры? В голубые предгорья Кавказа? В Муганскую степь ли? В Персию ли? В Афганистан?»

Захлопнул книгу, кинул обратно на стол.

– Что это, Миша? – она ничего не понимала, только хлопала мокрыми глазами.

Притянул ее к себе, обнял, повалил на диван, стал двигаться так, чтоб скрипела рама и звенели пружины, и зашептал в самое ухо:

– Москва – Махачкала. Махачкала – Красноводск. Красноводск – Ашхабад. Там двадцать верст до границы с Ираном. Ты пока еще Ежова. Ты – жена железного наркома Ежова. Тебе продадут любой билет. На границе всегда есть окно.

– Сумасшедший…

– Последний твой шанс. Пора уходить.

– А ты? Ты со мной поедешь? Уйдешь?

– Да! – беззвучно выкрикнул он.

Она обняла его, красным ртом приникла к его губам. Потом отпрянула:

– А я – нет.

– Отчего же? – он даже оскорбился.

– У меня пятилетняя дочь. Забыл? Если я ее заберу с собой, они сразу всё поймут.

– Она тебе не родная.

– Я к ней привыкла. У нее другой матери нет.

– Она так и так пойдет в приют.

– Пусть у нее отнимут маму. А не чтоб мама сама ее бросила.

ЭПИЗОД 170

Апрельским вечером 1940 года мужчина среднего роста, в надвинутой на брови то ли кепке, то ли фуражке, в сером длиннополом пальто, если присмотреться – в цивильном, но издалека похожем на форменную шинель, с узким портфелем, который мельком можно принять за полевую сумку, – вошел в подъезд дома номер три по улице Фурманова. Пешком поднялся на четвертый этаж, позвонил в квартиру номер 44.

Долго ждал. Хотел позвонить еще раз, но услышал шаги.

– Кто там? – женский голос.

– Миша.

За дверью тихо вскрикнули, послышался звук, как будто человек то ли падает, сползая по стене, то ли бессильно опускается на табурет.

«Тьфу, что ж я за дурак такой!» – подумал, а может, пробормотал визитер.

Позвонил еще раз. Коротко. Потом постучал стуком, похожим на условный. Тук. Тук-тук. Тук-тук-тук.

Позади что-то скрипнуло. Лязгнула дверная цепочка. Приоткрылась дверь соседней квартиры. Не оборачиваясь, визитер выдернул из кармана красную книжечку, показал через плечо. Непрошеный соглядатай тут же захлопнул дверь и очень громко, чтоб слышно было, затопал вглубь своего жилья.

Визитер еще раз постучал.

Дверь открылась. Показалась женщина с бледным лицом:

– Вы меня испугали. Зачем?

– Простите, Елена Сергеевна. Михаил Афанасьевич меня так называл. Он ведь сильно старше меня… И неплохо ко мне относился.

– Заходите.

Шолохов прикрыл за собой дверь. Повесил пальто на крючок.

– Проходите в комнату. Чем обязана?

– Позвольте присесть, – и он вытащил из портфеля толстую рукопись, положил на стол. – Вот, пожалуйте, роман мастера.

– Господи! – она перекрестилась. – Значит, правда, что рукописи не горят! А я уж не знала, что и подумать, я решила, что НКВД выкрал.

– Господь с вами! Михаил Афанасьевич в последних числах января, уже предчувствуя, так сказать… передал мне на редактуру. Я всё сделал. Возвращаю.

– Так. Что же вы сделали? – Елена Сергеевна готова была возмутиться; переход от радости из-за возвращения рукописи к гневу из-за того, что кто-то правил священный текст, был молниеносным.

– Только то, что мне было поручено, – успокоительно сказал Шолохов. – Скомпоновать фрагменты в целое. Увидите. Надеюсь, вам понравится. Ну и мелкие правки. Не это главное. Главное – роман блестящий. Его ждет мировая слава. Но – не сейчас.

– Когда же?

– Когда все флюгеры заскрипят и повернутся в другую сторону. Надеюсь, доживем. Больше ни слова. Да-с. Великолепная книга. Мелкие правки не в счет. Их, собственно говоря, и не было. Ну разве что описки. Например, чертовка Гелла пару раз названа Стеллой.

– Что?! – отшатнулась Елена Сергеевна. – Боже. Это ужасно.

– Простите, что тут такого ужасного?

– Значит, он не мог забыть эту тварь! – вскрикнула она. – Эту пошлую актерку!

– Бог с вами! Это просто описка, уверяю вас. «Ляпсус калами», так сказать…

– Как вы сказали?

– В таком случае, – Шолохов старался сбить ее с вопросов о непонятных словах, которые он нечаянно произнес, – в таком случае возьмите и замените Геллу на Машу или Катю! Гелла, или там Белла, – всё равно похоже на Стеллу. А лучше не обращайте внимания. Третий раз повторяю, это описка. Вот, например, я в своем «Тихом Доне», вы, наверное, не читали…

– Отчего же? Читала, разумеется.

– Вот я там написал, как Григорий ведет поить коня к реке. Просто ведет по пологому берегу. Назавтра мне показалось это неинтересно. Написал, что он ведет коня, осторожно спускаясь по крутому обрыву… И забыл вычеркнуть первый вариант! Так и сдал в печать! Нет, вы только представьте себе, главный герой два раза подряд поит коня в разных пейзажах! И никто не заметил. Ничего. А если заметят, сами поймут, что это случайность.

– Интересно! – Елена Сергеевна благожелательно улыбнулась. – Я тоже не заметила.

– Вот видите! Ерунда всё это. Да, и еще. В романе Михаила Афанасьевича, там, где Понтий Пилат беседует с Иисусом, а потом со своими помощниками… Я там сверху меленько вписал, как это будет по-гречески и по-латыни. Это уже так, для игры и краски. Можете вычеркнуть.

– Вы знаете латынь и греческий? – изумилась она.

– Знаю – сильно сказано. Так. В пределах гимназического курса, – засмеялся Шолохов.

Он чувствовал, что ступил на тонкий лед, и лед этот начинает хрустеть, но наслаждение было невероятное.

– Миша… ничего, что я к вам так обращаюсь? Но вы так молоды. Когда же вы успели?

– Что вы! – замахал он руками. – Как нынче говорят, мы царских гимназиев не кончали! – и скорчил рожу, изобразил мурло пьяного «пролетарского активиста».

Вдруг замолчал.

Вспомнил Киев четырнадцатого года. Он приезжал из Новочеркасска навестить брата Володю, студента-медика. Ему ведь на самом деле было почти пятнадцать. Там среди друзей брата был студент Миша Булгаков. Они встретились в тридцать третьем и сразу узнали друг друга. В отличие от Бендера, Булгаков не был шантажистом и умел молчать. Благородный человек. Шолохов был почти уверен, что муж Елены из «Дней Турбиных» – Владимир Робертович Тальберг, – это в память о его брате, бароне Шлосберге-Штольберге. Владимире Робертовиче.

Он, показалось ему, задремал на три секунды.

– Откуда же тогда? – разбудил его голос Елены Сергеевны.

– Всё по заветам Ленина! – и непонятно было, шутит он или говорит серьезно. – Я ведь коммунист, а Ленин как сказал? Ленин сказал: «Коммунистом можно стать тогда, когда обогатишь свою память знанием всех богатств, которые выработало человечество!» Вот я и решил подучить латынь и греческий… Тем более что сам Ленин был гимназист и по древним языкам отличник.

Елена Сергеевна засмеялась. Он тоже. Всё, проехали.

– Но вы эти словечки вычеркните. Ну их, это я так, для забавы. Да, и вот еще. Соседи. Сосед, товарищ Файко, кажется, меня заметил. Но – со спины. Если будет спрашивать, скажите, что приходили из НКВД. Зачем – говорить не имеете права. А если он вдруг спросит, кто приходил, придумайте какую-нибудь латышскую фамилию. Среди чекистов много латышей. Я похож на латыша? – Он выпятил нижнюю губу, дунул на свои русые усы и заговорил с нарочитым акцентом: – Стаарший уполномотшенный капитаан Стоольбергс… Или Слозбергс. На выбор.

Нарочно так сказал.

Ему нравилось, как хрустит тонкий лед.

– Спасибо, Миша! – Елена Сергеевна погладила рукопись. – Вы сделали большую редакторскую работу. Я вам должна?

– О господи! – Шолохов встал со стула. Ему хотелось сказать что-то про честь офицера и дворянина. Но он только вздохнул: – Михаил Афанасьевич – большой русский писатель, мой коллега, даже старший товарищ… Что вы, в самом деле.

– Спасибо, Миша, – повторила она.

Когда он вышел на лестницу, дверь квартиры напротив снова скрипнула, снова чуть брякнула цепочка.

Показалась очкастая и пухлая физиономия Файко.

– Цыц! – рявкнул Шолохов и показал красную книжечку, подняв ее так, чтобы закрыть свое лицо.

ЭПИЗОД 185

– Миша! Последний раз.

– Ося, но уж вправду последний раз!

– Последний, Миша. Мне премия нужна. Премия, и всё. А ты… Ты не пей так много.

– Отвяжись. Фадеев побольше моего пьет.

– Так он и сдохнет раньше.

– Откуда знаешь?

– По его роже видно.

– Точно?

– Клянусь.

– Жалко его, раз так. Хотя он и не писатель вовсе. Дебютант и очеркист. Но всё равно жалко, человек же. Давай свои, как их там, наброски-наметки. А скажи мне, Ося, отчего я тебя на хер никак не пошлю? Думаешь, я боюсь твоих документов, писем, фотокарточек?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Ну выдашь ты меня. Что со мной сделают? Да ничего. Я же сам знаешь кто. Скажут «провокация американской разведки», и всё. Тебе же будет хуже.

– Наверное.

– Наверное, я привык к тебе. Даже полюбил. Люблю я тебя, жид турецкий… Сам не знаю, за что.

– Любовь – загадка. И я тебя люблю, казак немецкий.

Оба засмеялись. Обнялись. Выпили еще по стопке.

ЭПИЗОД 187

На заседании комитета по Сталинским премиям Сталин сказал:

– Кстати говоря! Товарищ Фадеев, среди прочих произведений, выдвинул на Сталинскую премию новый роман товарища Бендера О. И. под несколько романтическим названием «Утренние зарницы». Роман трактует важные вопросы борьбы с засухой в разрезе создания лесополос в степях Ставрополья. Герои убедительные, сюжет реалистический, при этом увлекательный. Думаю, сельская молодежь и студенты вузов прочтут эту книгу с интересом и пользой. Но я сейчас о другом, – вдруг улыбка сошла с его лица, он раскурил трубку, выпустил облачко кисловатого дыма, откашлялся. – Я хочу поговорить о литературе как искусстве слова. О ее художественной, так сказать, части. Начнем с названия. Товарищ Фадеев, а вам не кажется, что по утрам не бывает зарниц?

Сказал и нахмурился.

Фадеев тоже наморщил лоб, но молчал.

– Не бывает! – сказал Симонов, как отрезал. – Выдумка. Красивость.

– В самом деле, откуда утром зарницы? – пожал плечами Панфёров. – Как вы точно отметили, товарищ Сталин, это романтическое преувеличение.

– А даже если они и бывают, – задумчиво произнес Леонов. – Предположим, что ранним утром где-то вдали начинается гроза… Но зарницы, то есть дальние и бледные всполохи молний, вряд ли видны на фоне утреннего неба, на фоне восхода солнца… Нет, это какая-то излишняя претензия на выразительность.

– Бывают! – вдруг упрямо сказал Фадеев. – Утром зарницы бывают!

– Особенно с похмелья, – чуть прошептал, то есть едва губами пошевелил Симонов, но Леонов заметил и незаметно подморгнул в ответ.

– Вы в этом уверены, товарищ Фадеев? – спросил Сталин.

– Абсолютно! – Фадеев сжал кулак. – Товарищ Сталин, уверяю вас, видел неоднократно! Своими глазами.

– Спасибо, товарищ Фадеев. А вы, товарищи, – обратился он к остальным, – немножко меня удивили. С какой готовностью вы бросились топить своего товарища по литературному, так сказать, цеху! Вы сами книгу читали?

– Что вы, товарищ Сталин! – встрепенулся Симонов. – Мы просто обсуждали название! А книгу, конечно, читали! Я, например, читал.

– И я! И я читал, конечно же! – заголосили остальные.

Стали расхваливать книгу Бендера на разные голоса. Леонов тут же предложил дать премию первой степени. Панфёров поддержал.

– Спасибо, товарищи! – сказал Сталин. – Теперь позвольте подытожить обсуждение романа товарища Бендера «Утренние зарницы». Книга неплохая, даже хорошая, но, к сожалению, в чисто литературном смысле – подражательная. Мне кажется, на стиль товарища Бендера оказал большое влияние наш крупнейший писатель товарищ Шолохов. Само по себе это неплохо. Возможно, это даже хорошо. Так или иначе, это закономерно. Такова диалектика развития не только советской, но всей мировой литературы. Но вследствие всего вышесказанного – данное произведение товарища Бендера заслуживает Сталинской премии не более чем третьей степени. Так сказать, за прилежание! – и он засмеялся.

Все зааплодировали.

ЭПИЗОД 190

Конец 1950-х.

В широком коридоре большой подвальной коммуналки, за столиком, сделанным из куска фанеры, прибитого к табурету, сидят отставные следователи – смуглый чернявый Иванов и платиновый блондин Павлов.

На столе – пепельница из консервной банки, пачка «Севера» и черные костяшки домино.

Адам Козлевич с чайником проходит на кухню.

– Казимирыч! – зовет его Иванов. – Забьем козла!

– Сами забивайте.

– Казимирыч, не дуйся! – говорит Павлов. – Хватит лелеять старые обиды.

– Тьфу на вас! – отвечает Козлевич.

– Казимирыч! Вдвоем скучно, – говорит Иванов. – Третий нужен!

Оба говорят безо всякого акцента, кавказского или балтийского.

– Отвяжитесь, граждане… – вздыхает Козлевич.

– Мы уже тебе не граждане, мы уже тебе нормальные товарищи! – говорит Павлов.

– Сбылась мечта идиота, – бурчит Козлевич.

– Ты целиком и полностью реабилитирован! – говорит Петров.

– В связи с отсутствием состава преступления! – смеется Павлов.

– А может, даже в связи с отсутствием события преступления! – веселится Петров. – Разницу знаешь, Казимирыч? Нет? Можем тебе краткий курс совправа преподать. Пять лекций – пять бутылок. Вместе и выпьем. А?

– Идите на хер.

– Хер не Колыма! – не унимается Павлов. – Всех не пошлешь!

Шумно открывается входная дверь.

Управдом заходит в коридор, срывает с одной из дверей бумажную ленточку с печатью. Отпирает ее. Оборачивается и кричит:

– Товарищи! Милости просим! – и машет ключом на колечке, как погремушкой.

Появляется рослый плечистый мужчина, желтые кудри с незаметной проседью. Под клетчатой ковбойкой перекатываются мускулы лесоруба. В руке он держит небольшой деревянный чемодан. Вслед за ним входит высокая жилистая женщина, тоже с чемоданом.

– Ваш новый сосед! – объясняет управдом Иванову и Павлову. – Товарищ Балаганов с супругой. Новый сотрудник домоуправления по части текущего ремонта.

Из кухни выходит Козлевич.

Полминуты они смотрят друг на друга:

– Адам Казимирович!

– Шура!

Бросаются друг к другу. Немножко плачут. Обнимаясь, сшибают самодельный столик. Домино сыплется на пол.

– Эй, эй… Вы это, полегче! – подает голос то ли Иванов, то ли Павлов.

– А это кто? – богатырски разворачивается Балаганов.

– А это, Шура, те два гада, которые меня допрашивали. Вот, зубы выбили.

– А вот мы им сейчас поправим улыбочку! – хватает их за шкирки.

– Это нечестно! – верещат Иванов и Павлов. – Мы его выручили! Мы его спасли! Мы ему ниже нижнего обеспечили! Он на допросе был искренен и честен! Дал правдивые показания! Мы так и записали! Его мало что не шлепнули, ему всего восемь лет дали!