Текст книги "Смелая женщина до сорока лет"

Объяснение в любви
неоконченная повесть в трех частях
часть третья

Она его очень любила – целый год. Влюбилась почти что с первого взгляда. Как увидела на каком-то вернисаже, так сразу заметила и отметила. И даже подумала: «Вот если бы такой ко мне подкатился…» А зачем «такой», когда он, вот этот, уже тут? Слава богу, там была ее подруга, как оказалось, его знакомая. Вот и всё.

«Познакомьтесь». – «Валерий Васильевич». – «Лера». – «А по отчеству?» – «Просто Лера». – «Тогда я просто Валерий. Но не Валера, если можно». Он как-то особенно улыбнулся. А она подумала: «Это знак!» Символическое сродство. Да, наверное. Но они были очень разные люди, она это сразу поняла, в первые секунды. Почему? Лучше спросить – «по чему?» По всему. По манере, по одежде, по разговору.

Она-то, несмотря на свое хорошее образование – театроведческий факультет, несмотря на опыт – с восемнадцати лет в прессе, и несмотря на свою красоту – а она была красивая тогда: натуральная платиновая блондинка, сероглазая, небольшого роста, с чудесной рельефно вылепленной фигурой, ну, может быть, в груди, талии и бедрах было на два сантиметра больше, чем велит стандарт, но это только украшало ее, делало уютной, милой, – так вот! Так вот, несмотря на всё это, она была редакционной рабочей лошадью. На которую не только взваливали тройную ношу за те же деньги – еще и всё время уменьшали зарплату, шикали, цыкали, ругали, грозили уволить. Иногда она даже думала: она ведь такая хорошенькая, почему никакой начальник не положит на нее глаз, и всё такое прочее, и не назначит ее завотделом или специальным корреспондентом, и уж он бы не пожалел! «В обоих смыслах не пожалел бы!» – мечтала она с цинизмом отчаяния. Часто она не помнила даже, в каком журнале или в каком «проекте» сегодня работает. Потому что сразу же становилось ясно, что ей хамят, затирают, не ценят, а главное – нагло недоплачивают, значит – завтра надо искать другое место.

А он был, сразу видно, с деньгами – и не напрягался их добывать. То ли наследник и сдавал квартиры, то ли в девяностые дружил с бойкими ребятами из райкома ВЛКСМ и познакомил их с дочкой министра, с которой учился в одной группе на философском, к примеру, факультете – и они ему отвалили необидную сумму, с которой он теперь стрижет проценты. Но – умный, знающий, воспитанный, что было хорошей прибавкой к приятному и даже, наверное, красивому лицу и спортивной фигуре.

В общем, они вроде бы понравились друг другу.

Обменялись телефонами.

Он стал ей звонить. Сначала просто так, как дела, как жизнь, а потом стали разговаривать подолгу. По часу, а то и по полтора. Он ей сам звонил, чтобы она не тратила деньги. Почти каждый день. Пять раз в неделю самое маленькое. Настоящий интеллектуальный роман. Они говорили обо всём. Прежде всего, конечно, о книгах, о кино и театре. Фамилии, названия, премьеры, критические цитаты. Ну и немного о работе. Она не жаловалась. Разве что чуточку. А он не хвастался: у него была какая-то почти что синекура в заштатном НИИ, старший научный с кандидатской степенью, два присутственных в неделю, две статьи в год, зарплата маленькая, но – но по его случайным обмолвкам она поняла, что денежный вопрос у него решен давно и надежно.

Она очень любила эти разговоры. Получалось так, что он ей звонил всегда вовремя. Примерно в семь, в половине восьмого, после работы, но до ужина. Ей ни разу не пришлось сказать «я перезвоню, я сейчас занята» или «еду в метро», «только вышла из лифта», «сейчас чай допью». Потрясающее чутье – иногда ей казалось, что он каким-то хитрым способом следит за ней через смартфон или через тайком вделанную камеру где-то под потолком ее комнаты.

Поэтому во время разговора, когда она вдруг почему-то начинала гладить себя по низу живота, а иногда залезала пальцами под пояс джинсов – она отдергивала руку и, кажется, даже краснела: ей казалось, что он ее видит.

«Но это же прекрасно! – думала она. – Это не паранойя, это любовь! Я чувствую его взгляд, его присутствие…» Она была уверена, что он с ней по телефону разговаривает так же. Иногда он ей даже снился.

Одна беда – у них никак не получалось встретиться. Несколько раз он предлагал вместе пойти в театр, звал в кафе, ну или просто погулять – но всегда что-то мешало. Срочная сдача материала, простуда с температурой, у ближайшей подруги заболела дочка, старые друзья позвали в гости, у них важная дата, будет страшная обида.

Разговор обычно был такой:

– Давай наконец пообедаем. Позволь тебя наконец пригласить в ресторан.

– О! Как приятно. Спасибо. А когда?

– Ну, например, в субботу, то есть завтра. Или в воскресенье.

– Ах, черт! – и тут она вываливала свои очень уважительные причины.

Он вздыхал и говорил:

– Хорошо. Тогда в другой раз. Ты скажи, когда ты сможешь.

– Ладно, конечно!

Но она ни разу не сказала, что вот, мол, следующий уик-энд у меня свободен.

Потому что это означало «навязываться».

Совершенно невозможная вещь.

Совсем давно они с сестрой отдыхали на даче у бабушки. Дача – сильно сказано. Честнее – у бабушки в деревне. Но сама бабушка была не деревенская вовсе, она просто купила за сущие копейки развалюшку в самом дальнем Подмосковье, чтоб там жить с мая по сентябрь: свежий воздух, колодезная вода – здоровье! – и яблони от прежних хозяев. Леру с Тамарой ей туда сунули на месячишко.

Ночь была. Лере было четырнадцать, Тамаре – девятнадцать. В окно стукнули. Тамара изнутри раскрыла ставни, встала вся белая – в белой ночнушке – на фоне черной садовой листвы. Сказала кому-то: «Не вздумай!» Парень, тоже из дачников, что-то бубнил тихим басом. Лера лежала, притаясь, изображая сонное сопенье, и слушала. Слова про любовь вечную. Даже в стихах. «Руки убрал!» – таким же басом прогудела Тамара. Парень вдруг тенькнул струной: черт, у него, видать, гитара была с собой. Запел вполголоса. «Моя любовь под маской ночи скрыта». Ишь ты! «Шшш! – возмутилась Тамара. – Всех перебудишь!» Он продолжал бубнить. Как будто упрашивал, убеждал, обещал и клялся. «Ух ты какой… Давай сюда, только тихо!» – громко шепнула Тамара и помогла ему влезть в окно.

Лера быстренько отвернулась к стенке, натянула одеяло на ухо, но всё равно слышала, как скрипит топчан и как сладко лопочет Тамара: глухо постанывает и тоненько верещит.

Вот тогда в нее прочно вошло и навсегда осталось: любовь, а тем более секс – это когда тебя добиваются. Когда ты говоришь «не могу», «занята», «неудобно» – а он всё равно. Мягко, но настойчиво. Решительно, но без грубости. Тогда супер, класс, кайф, страсть и оргазм. Хотя она в четырнадцать лет такого слова еще не знала. Или знала? Да какая разница…

Поэтому она ждала, что Валерий Васильевич назавтра скажет «пойдем в ресторан», а она снова скажет «нет», а он послезавтра, и она опять – «не могу», а вот послепослепослезавтра: «ну, ладно», и всё будет хорошо.

А он молчал. Может быть, он привык, что женщины его добиваются? Такого красивого, модного, богатого? Ну извините. Пусть это будет чисто интеллектуальный роман. В наше время – большая редкость.

А тот человек, о котором она сказала «у меня уже есть мужчина» – когда он делал ей предложение, – ах, это было вовсе не то, о чем он, наверное, подумал! Настоящий крутой любовник? Три раза за сеанс? Как выражаются интеллигентные дамочки, «для здоровья»? Или какой-то несчастный, нищий-пьющий, многодетный-безработный, к которому она – наверное, Валерий Васильевич так решил – испытывает какое-то извращенное влечение? Так называемую «бабью жалость», она же «материнское чувство»? Ничего подобного.

Просто муж подруги. Кстати, той самой, которая тогда на вернисаже их познакомила. Значит, Валерий мог – в принципе мог – его знать. Но – только в принципе. Потому что сама эта подруга была знакома с Валерием очень шапочно.

Просто муж подруги. Из тех мышиных жеребчиков, что не пропускают случая поцеловать ручку, потискать пальчики, сделать комплимент, прошептать на ушко что-то, чуточку переходящее грань обыкновенного комплимента.

Естественно, она его шуганула. Но он не отставал. Она была тверда. Он был упорен. Она – еще злее говорила «отвяжись!», а его это только раззадоривало. Может быть, тут было самолюбие донжуана, который получил щелчок по носу? А может, она ему на самом деле понравилась, его влекло и тянуло к ней на полном эротическом серьезе, а она пинала его пяткой в грудь?

Кстати, первый раз так и было.

Он встал перед ней на колени, протянул руки, попытался схватить за бедра, а она сбросила тапочку – дело было у нее дома… Как он к ней пришел? Ах да. Подносил ей телевизор из ремонта – а она сбросила тапочку и со всей силы заехала ему пяткой ниже подбородка, то ли в горло, то ли в грудь, он чуть не упал, опрокинувшись, и за сердце схватился, она даже испугалась на секунду… Убивать не хотелось, вы что? Под суд идти хотелось еще меньше. Но нет. Порядок. Он стоял на коленях и по-настоящему плакал. Говорил, что любит ее безумно, страстно, беззаветно, больше жизни, жены и детей, и готов хоть сейчас на развод, только бы она была с ним…

Вот тут в ней будто переключилось. Как тогда у сестры Тамары, на даче. После красивых слов и высоких клятв. Переход из количества в качество. «Пошел вон – иди сюда».

Было очень хорошо, она даже не ожидала.

Он ее спросил: «Тебе хорошо было?» Она ответила, как в той знаменитой присказке: «Милый, дело не в тебе, дело во мне».

Конечно, насчет развода, жены-детей и всего прочего – она ему сразу сказала, что не надо, забудь, не заморачивайся. Во-первых, дикий гемор, она бы просто не вынесла. Его жена – ее подруга. Трое детей – это ползарплаты отдавай, причем до налогов. То есть на самом деле больше половины, а зарплата у него она знала какая.

Конечно, он никакой не гигант. Но зато очень чуткий. Сразу понял, чего она хочет: чтоб он добивался. Чтоб просил, умолял, уговаривал, настаивал. Как? А по-всякому. Он просто артист оказался: каждая встреча – целый спектакль.

Читал двадцать стихотворений Пастернака про любовь. Покушался на самоубийство, на самом деле в окно лез. Приносил цветы и торт на последние деньги. Пел песни Высоцкого и Цоя, Визбора и Окуджавы. Сообщал, что уезжает навсегда в другую страну и это – последнее свидание. Грозил, что подожжет себя сам, лил на себя спирт из пузырька и чиркал зажигалкой. Шантажировал ее какими-то тайными фотографиями и секретными письмами. В мороз в тоненьком плаще дежурил у подъезда. Приносил медицинские справки со смертельным диагнозом – то есть очередной «последний раз». Ну и так далее. И всякий раз вот этот щелчок – сначала брезгливое «пошел вон», а потом страстное «иди ко мне».

Вечная игра.

А Валерий Васильевич реагировал скучно. «Да – да, нет – нет».

Но она его всё равно любила. Не телом, а душой и, наверное, умом.

Почему она ему позвонила сама, первый раз за всю историю их телефонного романа? Потому что она от своей копеечной работы до предела устала, ее в очередной раз уволили, денег нет, сил нет – правда! Это раз. А два – что у нее всё кончилось с этим человеком, мужем подруги. Он тоже устал. Сказал, что его утомили эти ролевые игры. Что ему, в общем-то, теперь уже не очень-то нужно. А если и нужно, то по-нормальному. Встретимся, проведем приятно часочек и разбежимся. Тоска.

Она позвонила Валерию Васильевичу, и он вдруг сделал ей предложение, она ушам своим не поверила, она была счастлива – опять же умом.

Но ничего с собой поделать не могла. Сказала «нет» – надеясь, мечтая и желая, что он на ее «нет» скажет «ну уж нет!» – заставит ее сказать адрес или разыщет как-нибудь – как? не знаю как! – он же мужчина! – и приедет к ней, возьмет за руку и сведет по лестнице вниз к машине… ну и всё понятно.

А он вместо этого стал говорить глупости про то, что она не умеет соединить любовь и секс. Хотел оскорбить. Едва удержался, чтоб не выразиться похабно, – она услышала. Сказал: «У тебя душа отдельно, тело отдельно». Она, чтоб сохранить лицо, сказала, что да, он прав, у нее есть мужчина, с которым ей хорошо. То есть он всё не так понял. Ну или она ему наврала.

Вдобавок он предложил ей деньги. Как бы на прощание и в память обо всём хорошем. Так и сказал: «Я больше не буду тебе звонить, и ты не звони. Я обещал тебе помочь. Будет как-то пошло, если я откажусь». Обещал целый год присылать по пятьдесят тысяч в месяц. Она попросила, раз уж такое дело, прислать сразу триста. У нее был неприятный долг, квартплата почти за два года, ее фамилия висела в подъезде на доске объявлений. Злостная неплательщица. Стыд-позор. Он прислал.

Прошло несколько лет, она пыталась отвлечься от этой истории. Работа. Всякие мелкие встречи и разлуки. Но забыть не получалось. Тогда она стала писать ему письмо. Как бы объяснение в любви и неудаче. Сначала в уме, потом в файле. Постаралась всё рассказать подробно, убедительно, без злости и жалости. Это было трудно, особенно чтоб не жалеть себя.

А когда написала и перечитала раз десять, решила, что все-таки лучше увидеться. Объясниться вслух. Глядя друг на друга. Тем более что она почти забыла, как он выглядит, – да и он, наверное, тоже.

Позвонила. Он сразу взял трубку.

– Лера! – сказал он. – Ты?

Значит, он не стер ее номер из телефона.

– Я, – сказала она. – Что ты сегодня делаешь?

– Прости, сегодня у меня встреча.

– А с кем? – спросила недовольно, как будто имела право.

– С одной знакомой. Зовут Татьяна. Работает библиотекарем. Кстати, очень похожа на тебя, внешне, я имею в виду…

– Хорошо. Значит, сегодня ты занят. А завтра, послезавтра, на третий день?

– Я тебе сам позвоню, – сказал он. – На днях.

Прежде, давно, в лета моей юности
учитель! перед именем твоим

Учитель рассказывал:

Когда любящая пара расстается, часто бывает, что мужчина говорит женщине:

– О, как я тебя любил! Искренне, страстно и нежно! Я честно думал, что это – навсегда. Но увы, мы не всегда властны над собой, над своей судьбой. Мои чувства к тебе погасли, их больше нет.

Это он говорит, если хочет оправдаться перед нею.

Но иногда он говорит нечто совсем иное.

– Скажу тебе честно: я никогда тебя не любил, я просто был одинок и очень зол на весь мир и на ту, которая меня отвергла. Я притворялся! Я воображал, что обнимаю ее! (Или: я просто нашел у тебя утешение и уют). Но всё! Я устал играть эту комедию.

Это если он хочет ее задеть, обидеть, ранить напоследок.

Женщины, кстати, говорят то же самое: «О, как я тебя любила (а вот теперь разлюбила; ну что я могу поделать со своими чувствами; и т. п.)». Или: «Да я никогда тебя не любила! (Я сошлась с тобой от безнадежности; чтоб отомстить бывшему и т. п.)».

– Важно, однако, понять, – продолжал учитель, – что в обоих случаях это вранье. И когда человек с расчетом даже на какое-то сочувствие говорит, что он «очень любил, но вот разлюбил», и когда он презрительно и обидно бросает: «Да я тебя никогда не любил».

– Почему? – спросили мы.

– А потому что, – улыбнулся учитель, – когда человек рассказывает о своих чувствах, он всегда врет.

* * *

Учитель говорил:

– Известный журналист в 1982 году писал какую-то дребедень про «победоносное шествие социализма» и «грустные лица простых парижан».

Кто-то из нас усмехнулся:

– А через три года, всего через три года настали перестройка и гласность! И он стал писать совсем другое и по-другому!

– Но позвольте! – возразил учитель. – Не «всего три», а «целых три». Три года кажутся кратким промельком истории – если смотреть на двадцать, тридцать, сорок лет назад. А если реально – это же тысяча дней! Тысячу раз проснуться и столько же раз – улечься спать. Две тысячи раз умыться и зубы почистить. Это минимум 3 000 раз сесть за стол поесть или чаю попить. Прочитать 1 000 газет, 2 000 раз послушать новости по радио… Не говорю о таких разных по частоте, но обязательных для большинства занятиях, как работа и секс.

Не говоря уже о том, чтобы 7 000 раз нажать на рычаг унитаза… Страшное дело! А вы говорите – «всего три года».

* * *

Однажды мы спросили учителя:

– Что делать, если вдруг поймешь, что многие добрые, умные, образованные и воспитанные люди – на самом деле злобные, тупые, невежественные хамы?

Учитель ответил:

– Что делать? Благодарить их, что они предупредили вас. Проявили свои чудесные качества в мирной, так сказать, жизни. А не в годину суровых испытаний. Не под обстрелом, не в лагере беженцев, не на очной ставке.

* * *

Учитель сказал, что есть популярные, но очень ошибочные, сбивающие с толку фразы:

1. Он/она повзрослеет, всё поймет. – Ничего не поймет.

2. Ему/ей потом будет очень стыдно. – Не будет ни капельки.

3. Отольются кошке мышкины слезы. – Ох, навряд ли.

4. Если тьма сгущается, значит – скоро рассвет. – Не значит.

5. Тайное станет явным. – Смотря кто заведует секретной частью.

* * *

Учитель объяснил кое-что о смысле жизни:

– Про «передать соль» уже было, и это в принципе ложный тезис – жить, чтобы кому-то было удобно. Особенно без просьб с той стороны. Смысл жизни в том, чтобы не пожалеть о ее зряшности – а там уж кому как повезет и, главное, кто как расположит свои цели.

Ежели человеку всю жизнь с ранней молодости хотелось веселиться, пить вино и заниматься любовью, а вместо этого он прилежно учился, трудился, рисковал, в итоге доказал шесть теорем (написал шесть томов, построил шесть городов и совершил прочие великие дела) – то эта жизнь была пуста и бессмысленна.

* * *

Учитель говорил:

Бегущая вода, пылающий огонь, играющие дети и осенние листья – на это можно смотреть вечно.

Вечно – то есть пока не замерзнет вода, не погаснет огонь, не повзрослеют дети и не облетят листья.

Вместо мемуаров
легкие слова о тяжелом человеке

Полтора года назад, то есть 26 февраля 2023 года, умер мой товарищ Глеб Павловский. Он был первым моим издателем и редактором, публиковал мою политическую аналитику и публицистику. Сложный он был человек, очень трудный и тяжелый – хотя внешне всегда веселый, доступный, приветливый, разговорчивый. Его имя до сих пор вызывает у политологов и журналистов яростную реакцию. Одни считают его диссидентом, который предавал соратников, другие – оппозиционером, но очень расчетливым, третьи – главным архитектором нынешней политической системы, особенно в области пропаганды. Когда-нибудь я напишу о нем подробнее. А сейчас – несколько слов.

ЛЕВЫЕ И ПРАВЫЕ

В самом начале 1990-х я работал в журнале «Век XX и мир». Главным редактором был Анатолий Беляев, а в редколлегии – четыре человека: Симон Кордонский, Глеб Павловский, Андрей Фадин и я. Павловский назывался ответственным секретарем, хотя фактически именно он – с благословения Беляева – руководил этим популярнейшим, не сказать «культовым», журналом рубежа 1980–1990-х.

Однажды поздно вечером мы сидим все четверо в редакции. Сидим мы и спорим с Фадиным по очень принципиальному вопросу – о дальнейших путях развития России, и – какой проект будет более эффективным, «правый» (либеральный) или «левый» (социалистический). Спор неравный, потому что среди нас один только Фадин – социал-демократ. А остальные трое были упертые правые либералы. Особенно я стараюсь, разубеждаю Фадина и пытаюсь перевоспитывать. Говорю, что человек должен самостоятельно карабкаться по жизненным лестницам, должен сам за себя отвечать, а вся эта социальная помощь, вся эта бесплатность по левым рецептам – воспитывает иждивенцев и бездельников. Состояние советской экономики – ясное тому подтверждение.

Вдруг телефонный звонок. Глеб берет трубку: «Алло!» – слушает недолго и говорит: «Тебя!» – и протягивает трубку мне.

Звонит моя жена. Из телефона-автомата, напоминаю. 1990 год на дворе. У нее где-то на Басманной в машине прорвало систему охлаждения. Тосол хлещет в кабину. Пар клубами – потому что на дворе конец октября.

Я всё это рассказываю ребятам. То есть даже не рассказываю, а они по разговору всё понимают.

Без лишних слов Фадин срывается с места и кричит мне: «Помчались!» Мы хватаем какие-то бутыли, набираем воду, сбегаем вниз. Прыгаем в его машину и едем на Басманную. Там как-то законопачиваем прорванный шланг, заливаем воду в радиатор и буксируем машину к нашему дому на Беговой аллее…

Назавтра Павловский мне говорит:

– Зря ты вчера Фадина ругал. Тебе повезло, что он – левый!

– Почему?

– Был бы он правый либерал, как ты, как мы все, он бы сказал: «Машина у жены сломалась? Ну что ж, твои проблемы, старик!»

СТАРУХА ЗАБЛУДИЛАСЬ

Наша редакция тогда была на Пушкинской площади, там, где теперь галерея «Актер», в глубине двора, в выселенной коммуналке на четвертом этаже.

Раз в месяц в редакции появлялась старуха.

Совсем древняя, сморщенная и беззубая, седая ли? – не знаю, потому что всегда в платке, – с полубессмысленным взглядом серых глаз под вылинявшими бровями, одетая в ту особую бедняцкую одежду, которая кажется плотной, как бы из древесной коры.

Дверь в редакцию была всегда открыта. Старуха входила, озираясь, и медленно шла по коридору, заглядывая в комнаты, где сидели молодые люди, курили, спорили или колотили по клавишам компов и даже еще пишущих машинок. Где стояли светлые канцелярские столы, заваленные бумагами и заставленные чашками со вчерашним чаем, и шаткие стулья с лоснящейся когда-то бордовой обивкой сидений.

Старуха глядела на всё это с растерянным отчаянием.

Наверное, старуха когда-то жила в этой коммуналке, теперь ее переселили куда-то далеко, но раз в месяц она оказывалась тут. Как? Почему? Может быть, пенсию получала на почте поблизости – и потом ноги сами несли ее – домой. К своему коврику, шкафу, герани, абажуру… То есть в редакцию журнала «Век XX и мир».

Кто эти люди? Зачем они здесь? Где ее кровать, где ее шкаф с зеркалом, где абажур, цветок на окне и кошка рядом?

Ничего нет. А место – то же самое.

Сон. Бред. Морок. Смерть.

Побродив по редакции – то есть по бывшей своей квартире, – она горестно уходила, медленно пешком спускаясь по лестнице.

Образ? Метафора? Символ?

Не знаю.

КОНСЕРВАТОРЫ

Мы с Павловским в 1990-м и в начале 1991-го долго говорили о том, что стране нужно медленное эволюционное развитие. Неспешное преобразование советских и партийных институтов в нечто более демократическое и современное. В XIX веке были так называемые «либералы-постепеновцы», которые верили в разумные меры правительства и готовы были поддерживать его «малыми делами» на местах. Мы решили стать «консерваторами-постепеновцами», которые делают упор не столько на внедрение нового (оно и без нас внедрится), сколько на сохранение жизнеспособного и давно укорененного старого в его, так сказать, позитивных чертах.

Вот такая, сейчас смешно вспомнить, концепция. А для этого – решили мы – давай-ка будем издавать журнал под названием именно что «Консерватор». А к этому журналу мы собрались делать приложение: памятники русской консервативной мысли.

Первым таким памятником мы выбрали знаменитый «Московский сборник» одиозного, но великолепного Победоносцева. Того самого, который «над Россией простер совиные крыла». Я привлек к делу блестящего филолога и историка Ольгу Майорову, и она (с малой моей помощью) подготовила текст и комментарии к нему.

Но тут как раз случился августовский путч, запрет компартии, распад СССР, и всё наше с Глебом «консервативное постепеновство» рассеялось как дым.

Зато злобные и умные антидемократические статьи Победоносцева я до сих пор помню почти наизусть.

МАСОНЫ ПОДАЮТ ЗНАК

Восемнадцатого августа 1991 года нас четверых – Павловского, Кордонского, Фадина и меня – пригласили на какую-то радиопередачу в Останкино. Время позднее, ближе к полуночи. Идет обычный политический треп. Вдруг звонок в эфир. Какой-то дядя спрашивает: «Вы тут все масоны собрались?» Ну не скажешь же, что нет. «Да, – отвечаю, – разумеется, масоны!» Он говорит: «Вот! Наверное, вы не просто так собрались? Наверное, вы хотите подать знак?» – «А как же! – смеюсь в ответ. – Так и есть, угадали! Мы подаем тайный знак». – «А какой?» Я разозлился и говорю: «Завтра всё узнаете!»

Конечно, это случайно получилось. Конечно, мне и в голову прийти не могло, что, когда мы у микрофона рассуждали о будущем России, оно в этот самый миг решалось на вилле Горбачёва в Форосе. Или уже было решено пару часов назад.

Наутро меня разбудил звонок приятеля: «Горбачёва свергли, у власти хунта, в городе танки!» – и короткие гудки. Кстати, я совсем забыл о своем вчерашнем пророчестве. Танки не помешали мне побывать в обеих редакциях – в «Веке XX» и в «Дружбе народов», где я тогда работал.

Глеб мне сказал со всей серьезностью: «Езжай на дачу и сиди тихо, понял?» – «Почему?» – «Потому что они будут месить людей танками» (напоминаю, разговор шел в полдень 19 августа). «Почему же я должен отсиживаться на даче?» – отважно возмутился я. «Ты нам будешь нужен для подпольной работы, – сказал Глеб еще серьезнее. – Мы тебя найдем».

Во как.

Но всё произошло очень быстро, к вящему удовольствию демократических сил. Это я к тому, что политические прогнозы – штука в принципе невозможная. Ни долгосрочные, ни даже двухдневные.

МАРШАЛЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

Вскоре после августовского путча к нам в редакцию «Века XX и мира» пришел известный американский советолог Маршалл Голдман. Мы его называли «Маршалл Советского Союза Голдман». Был разговор в узком кругу: сотрудники редакции и несколько постоянных авторов.

Мы, конечно, спросили:

«Господин Голдман, а вот скажите, что теперь надо делать?»

Он стал учительским тоном рассказывать о вещах известных и понятных:

«Развивать демократию. То есть – обеспечить реальное разделение властей. Особое внимание обратить на сильный и независимый суд. Свобода прессы нужна, это не менее важно, чем независимость суда. Не забыть про местное самоуправление! Это вообще фундаментально! Защита прав человека, это ясно. Далее. Экономика. Договорное право. Гарантии свободы бизнеса. Особо важно – твердые гарантии частной собственности. Демократия и рыночная экономика, одним словом…»

«Понятно, – сказали мы. – Но это всё очень как-то вообще. А вот что конкретно делать нам?»

«Но я же всё объяснил!» – удивился он.

«Нет! – уточнил кто-то. – Нам не в смысле россиянам, не в смысле обществу, а нам в смысле вот нам!»

Он по-доброму улыбнулся и сказал, тыча в нас пальцем, во всех по очереди, без исключения:

«А вот вам… Вам, вам, вам, и вам тоже… Вам всем. Ноги в руки – и быстро бегом отсюда! Без оглядки!»

Он хорошо знал русский язык и разные фразеологические обороты.

«Куда? – изумились мы. – Да и зачем?»

Но он махнул рукой и стал собираться на встречу с Ельциным.

ГЕФТЕР. АМЕРИКАНСКИЕ ПЛАНЫ

Был известный историк и философ Михаил Гефтер, и Глеб любил его чуточку нервной сыновней любовью (Гефтер был старше его на 33 года). Помогал ему изо всех сил. Возможно, потому что Гефтер в 1970–1980-е работал вместе с Глебом в самиздатском журнале «Поиски» и всячески привечал и обучал молодого диссидента. Но мне кажется, дело не в этом или не только в этом. Историческая философия Гефтера – если изложить ее в трех словах – звучит так: «Всё очень сложно». Не хорошо, не дурно, не честно, не подло – а именно что сложно, запутанно, неясно, туманно, неопределенно и вопросительно. И вот именно за это Гефтера не любило начальство в Институте истории АН СССР. Он написал в коллективную монографию главу о Ленине, где представил вождя революции в виде мятущегося интеллигента, заплутавшего в тупиках российской истории и пытающегося – чаще всего безуспешно – найти ответы на проклятые русские вопросы «Что делать?», «С чего начать?», «Куда идти?» – и главное: «Зачем всё это?» Из-за этого текста у Института истории были большие неприятности.

Странно признаться, но я этот конфликт знал с другой стороны, а именно со стороны начальства – мой друг Саша был сыном директора Института истории академика Жукова, и я слышал о Гефтере на кухне их квартиры. О том, как Гефтер был неуживчив, упрям и глух к доводам рассудка, к уговорам не допускать крупного идеологического скандала. Гефтер стоял на своем, и скандал состоялся.

Еще смешнее признаться, но в этом конфликте я был не на стороне прогрессивного мыслителя, а на стороне руководства. Почему? Очевидно, потому что для меня – кстати, в отличие от Ленина, хи-хи! – для меня личные отношения часто бывают дороже концепций и идей.

Кстати, именно поэтому я по просьбе Глеба Павловского на целое лето (а то и на полгода, уже не помню) поселил Гефтера у себя на даче. Вот ведь как получается: Гефтера я не любил – разумеется, не как человека, а как философа: во-первых, за туманное многословие его текстов, а во-вторых, за это отчасти аморальное «всё так сложно!». Впрочем, процентов на 10 % и как человека тоже – за те неприятности, которые он доставил милейшему, умнейшему и добрейшему Евгению Михайловичу Жукову. Хотя в личном общении Гефтер был очень мил и приятен, разумеется…

Итак, вот вам типичный случай когнитивного диссонанса, решаемого в пользу дружбы. Я не люблю Гефтера (ну, скажем так – равнодушен к нему) – но Павловский – мой друг, а он любит Гефтера. Значит, я поселяю Гефтера у себя на даче.

Потом у Глеба возникла и вовсе странная идея. Он вдруг решил открыть в США представительство своего информационного агентства «Постфактум» и сделать меня представителем, начальником корпункта. Но на самом деле – агентом российского влияния – так он мне объяснял. Поскольку «Постфактум» занимался не столько сбором и обработкой информации, сколько ее созданием. Для этого Глеб собирался переселить меня в Америку. Навсегда. Разумеется, в Америке надо где-то жить. Разумеется, Павловский мне купит там дом. Но не просто так, не в подарок – а в обмен на мою дачу.

Но потом эта идея сама собою испарилась. Вместе с успехом журнала «Век XX и мир» и агентства «Постфактум». Времена менялись очень быстро, идеологические акции рушились еще быстрее, чем пару лет назад взлетали.

АДРЕС

Величие и падение журнала «Век XX и мир» обусловлено было не только динамикой «перестройки и демократизации» – что говорить об очевидном! – но и причинами совсем посторонними. Вроде бы посторонними, а на самом деле очень важными.

Адресом! Да, просто адресом, местоположением.

Когда-то раньше этот журнал, никому не интересный бюллетень Советского комитета защиты мира, ютился в офисах означенного комитета на проспекте Мира. Но вот грянула перестройка, и главред Анатолий Беляев позвал к себе работать бывшего диссидента Павловского. Павловский стал искать и приглашать новых интересных авторов.

Но решающую роль сыграл новый адрес: Пушкинская площадь.

«Век XX и мир» втерся на магический пятачок самой лучшей, самой популярной и самой прогрессивной российской прессы. Рядом, фактически в том же доме – ну ладно, в рядом стоящем корпусе того же дома, – располагались «Московские новости». Напротив, через дорогу, в минуте ходьбы – «Новое время», которое тоже было смелым и прогрессивным. В том же доме, что и «Новое время», – легендарный «Новый мир». На другой стороне площади – «Известия». В двух остановках троллейбуса, на Маяковке – «Юность», тоже яркая, резкая и смелая.