Текст книги "Смелая женщина до сорока лет"

Мечты
бойтесь своих желаний

Он был очень красивый – метр восемьдесят, худощавый, темно-русый, чуточку смуглый, с зелеными глазами, нос немножко с горбинкой, ноги длинные – в общем, похож на этого артиста, который играл, ну, ну, ну! – помните, там, где он потом в окно поезда выпрыгивает и долго-долго бежит по полю, на все титры. Потом садится на поваленное дерево, вытирает пот со лба – и вот за секундочку до слов The End поднимает голову и видит, что она бежит за ним. Такая улыбка… Помните, да? Ну и еще спортсмен, отличник и сын какого-то большого генерала. Это уже, вы понимаете, не артист, а вот этот мальчик.

Она была еще красивее – если, конечно, тут уместно сравнивать. Страшно красивая. Тоже высокая, стройная, глазастая, губы прямо черт знает что, и безо всякой подкачки. Фигурка ой-ой-ой. Не девочка, а кино! Училась, кстати, тоже неплохо. Звезд с неба – нет, но и не троечница. Друзей много. Веселая, не злая ни капельки. Мама у нее была, кстати говоря, очень известной артисткой. В сериалах снималась в основном, но и в полном метре тоже, иногда. Орден, кстати, получила, типа «за заслуги в искусстве», к сорокалетию со дня рождения. Пару раз даже в школу приходила, типа творческий вечер. Отрывки из фильмов, ответы на вопросы.

Школа была такая, очень крутая. В кого ни ткни – сынок или доченька. Мажоры, в общем. Дружные ребята, между прочим, – делить-то им, честно говоря, нечего. Считаться предками – глупо, на их-то уровне. В общем, всё окей.

Но вот эти двое как увидели друг друга в девятом классе (оба из других школ перешли), так и прямо как будто друг от друга шарахнулись. Даже странно. Но факт: никакого общения, даже случайно, чтоб что-то попросить там или передать. Ну, типа ручку или тетрадку. Нет! Не говоря уже чтоб потусить в одной компании.

Хотя на самом деле, конечно, они жутко понравились друг другу.

Но как-то по-странному. Каждому хотелось, чтоб другой к нему приполз, как щенок, виляя хвостиком и умильно глядя. А уж он – или она – потом даст ему кусочек сахару. Или почешет за ухом. Или не даст и не почешет.

Она, например, мечтала, что он из этакого мажора превратился в заурядного и бедноватого дяденьку с неудачной жизнью. Одинокого и безработного. А она будет знаменитая на весь мир кинозвезда. А он придет к ней наниматься шофером. И она его наймет: рослый, спортивный, почти красивый. Но самое интересное – она его не узнает! Он-то будет смотреть на нее во все глаза, с обожанием, желанием, покорностью, а она, мельком ловя его взгляд, тоже мельком подумает: «Что это он на меня шары выкатил? Уволить его, что ли? Ну ладно, пускай. Кошке позволено смотреть на короля, а коту – на королеву». Однажды он ей все-таки признается: «Помните, девятый класс сто девятой школы в Малом Никоновском переулке? То есть – помнишь? Нет, ты помнишь?!» – и назовет ее по имени, без отчества, уменьшительно. И она вспомнит! Улыбнется! Может быть, промокнет платком уголки глаз. Наверное, тоже назовет его школьным именем. И даже слегка потреплет по плечу.

Но и всё! Но больше – ни-ни!

А он мечтал примерно о том же. Он мечтал, что она будет долго и безуспешно поступать во ВГИК или в какой-нибудь театральный институт, а седые мэтры в приемной комиссии будут перешептываться: «Да-с… Мама у нее ого, а она – увы. Ничего не попишешь, на детях природа отдыхает…» Потом она будет много раз неудачно пробоваться в кино, сикось-накось выходить замуж, уезжать за границу и возвращаться, и в конце концов станет работать уборщицей. И наймется к нему на виллу. А он-то сначала немного послужит по государственной части, наберет нужных связей, потом уйдет в бизнес – и конечно, он не узнает эту тетеньку, время от времени встречая ее в прихожей своего роскошного дома на Рублёвке. А она будет смотреть на него из-под выцветшей челки, смотреть преданно и пристально, и он однажды спросит, этак с насмешкой: «У меня, наверное, что-то на носу выскочило? Что вы на меня смотрите как врач-косметолог на прыщ?» А она назовет его школьным уменьшительным именем, и он вспомнит, и улыбнется, и даже закашляется как бы смущенно, и тоже назовет ее школьным именем, и даже, возможно, погладит ее по руке.

Но и всё! Но больше – ни-ни!

Мечты, однако, опасная штука.

Если сильно мечтаешь, оно сбывается. Порой – взаимно.

Вот и здесь.

Она, конечно, поступила в театральное училище, и даже что-то сыграла на сцене, и несколько раз неплохо снялась в сериалах. Но что значит – неплохо? Как все. То есть как вторая половина этих «всех». Точнее, как последняя четверть. То есть никак. Потом у нее был тяжелый, выматывающий душу и деньги роман с режиссером, с одним из тех то ли циничных, то ли искренних притворяшек, у которых вот-вот всё будет, а пока нужно срочно собрать энную сумму на проект. Она поверила. Потеряла квартиру, которую ей купила мать. Насмерть поссорилась с матерью. Слава богу, детей не было. Начала попивать. Слава богу, без травки и всяких там веществ. Но третий муж на этом и сгорел. Не сел, а помер. Попросту так, от передоза. Она сумела завязать. Но четвертый муж всё равно ушел, точнее – прогнал, а жить было негде.

А что он? Он-то поначалу ходко двинулся вперед и вверх, уже и дослужился до госсоветника второго класса, типа гражданский подполковник, уже и бизнес свой сделал, и папа здорово помог и прикрывал, и вот он совсем уже собрался уходить в отставку, чтоб плотно заняться своей фирмой, – и вдруг на самом верху затеяли зверскую чистку, прям как в книжках писали при Сталине было. В общем, папу арестовали, а всех папиных людей, включая родного сына, отовсюду с корнями стали выдирать, выпалывать. Спасибо, не посадили. Но квартиру отняли: служебная площадь незаконно приватизирована, иди куда хочешь. Он с тех пор стал как бы тайный либерал, всё время бурчал про себя: «Помнишь, папочка, ты всё ныл, что Сталина не хватает? Вот тебе Сталин. Нравится?» Но передачи собирал и раз в полгода ездил на свидание. Отец же! Тем более мама умерла. Больше некому.

В общем, нанялся шофером, в детский хоспис на Белозерской.

А она там уже нянечкой работала. В том числе и полы мыла.

Они, конечно, сразу друг друга узнали.

Улыбнулись. Пожали руки. Вспомнили свои школьные прозвища. Даже обнялись чуточку. Но и всё! Но больше – ни-ни! Хотя им было всего по сорок. Ну, может, с маленьким хвостиком. Оба пока еще вполне.

Почему так? Да потому что у нее уже был завхоз, а у него – повариха, она его сюда и устроила.

Диалоги, диалоги
ремесло сценариста

– Александр Сергеевич, а кто этот молодой человек? Вот, вот…

– Это Онегин, мой добрый приятель.

– Познакомьте нас. Но вперед скажите, откуда он взялся, пардон?

– Оттуда же, откуда и все мы! Простите мне сию грубоватую шутку. Он родился на берегах Невы, там же, где, наверное, и вы родились.

– Я родился в Москве.

– Quel différence? Значит, вы блистали в петербургских салонах. И я там когда-то гулял… Но сейчас стараюсь пореже бывать в Петербурге.

– Что ж вам мешает?

– Моему здоровью вреден северный климат.

– Как он, однако, модно одет, этот ваш Онегин.

– Да уж. В одежде он педант.

– Я бы скорее сказал – франт.

– О, да. Просто второй Чаадаев…

– Боже! Неужто?

– Ну что вы! Я отнюдь не в смысле антиправительственных словесных эскапад! Петр Яковлевич всегда тщательно следил за модой. Онегин, как и он, по меньшей мере три часа проводит перед зеркалом в своей гардеробной.

– Значит, он богат, ваш Онегин?

– Представьте себе. Весьма богат. Помещик, землевладелец.

– Как это странно, однако!

– Что вас так удивляет?

– Я вспомнил эту фамилию. Онегин, да-с… Некий Онегин так и не дослужился до статского, давал по три бала ежегодно и промотался наконец. Умер полностью разорившимся. Это, случаем, не отец ли вашего приятеля?

– Угадали.

– Откуда же тогда богатство?

– Повезло. Наследник всех своих тетушек и дядюшек. Как сказано у Гомера, «Диос этелесато буле».

– Пардон?

– Всевышней волею Зевеса, иными словами.

– Он женат, этот ваш Онегин?

– Пока нет. Ему еще нет двадцати. Пока он еще франт и хват, умеет тревожить сердца кокеток, любит посещать кокоток, сочинять эпиграммы, так что ему улыбаются дамы, но в тридцать, готов держать пари, выгодно женится.

– Погодите! Пока мы с вами беседуем, он куда-то исчез.

– Полагаю, помчался в какой-нибудь модный ресторан. Скорее всего, в “Talon”. Там сейчас пирует его друг Каверин. Впрочем, я в этом не уверен…

Терпение и выдержка
сценарий мультфильма

Рассвет. Человек лежит в постели. Последние полчаса перед звоном будильника.

Звонит, однако, мобильник.

– Здравствуйте! Вы можете говорить?

– Могу. Слушаю вас…

* * *

Человек лежит на ковре и делает зарядку, дрыгая ногами. Звонок:

– Вы можете говорить?

– Доброе утро. Да, конечно.

* * *

Человек бреется. Звонок мобильника. Он лезет мокрой рукой в карман халата.

– Ой, простите, вы можете говорить?

– Да, слушаю вас внимательно.

* * *

Человек наливает себе чай в чашку. Звонок. Он, едва не обжегшись, ставит чайник на место. Берет мобильник.

– Доброе утро. Простите, что отвлекаю… Говорить можете?

– Ничего, нормально. Да? Чем могу?

* * *

Человек

надевает брюки. «Вы можете говорить?»

повязывает галстук. «Вы можете говорить?»

спускается в лифте. «Вы можете говорить?»

ведет машину. «Вы можете говорить?»

входит в здание. «Вы можете говорить?»

идет по коридору. «Вы можете говорить?»

Да! Да! Да! ДА! ДААА!!! ДаАаАаА!!!!

* * *

Человек входит в свой кабинет на 18-м этаже. Садится в удобное кресло за широкий письменный стол. Кладет поверх бумаг мобильник.

Тут же звонок.

– Алло?

– Здрасьте! Вы можете говорить?

Человек пододвигает к себе чашечку кофе. Умиленно смотрит в окно, на туманный утренний город. Отхлебывает первый глоточек. Ласково улыбается.

– Простите? – переспрашивает он.

– Вы можете говорить?

– Нет! Не могу! – орет он. – Какого хрена вы звоните по мобильнику? Кто вам дал этот номер?! Звоните в приемную! Задолбали! Идите к черту!!!

Булгаков и мемуары
сеанс мистики с разоблачением

Я был знаком со старым, когда-то знаменитым, советским драматургом Алексеем Михайловичем Файко (1893–1978). Много раз видел его в гостях у одной нашей давней семейной знакомой Людмилы Наумовны (Милочки) Давидович. Бывал у него дома самое малое три раза, мы разговаривали подолгу. Было мне тогда 15–16 лет, то есть дело было в 1966–1967 годах.

Файко жил на четвертом этаже знаменитого «писательского» дома на улице Фурманова – до того и теперь Нащокинский переулок; сейчас этот дом сломали. Он жил на одной лестничной площадке с Михаилом Булгаковым. Они дружили, Файко часто заходил к нему в гости, об этом вспоминает и сам Файко, и Елена Сергеевна, вдова Булгакова.

Не так давно я прочел в каких-то воспоминаниях, что Булгаков читал Файко отрывки из «Мастера и Маргариты».

Файко умер в начале 1978 года.

«Эх! – думаю я теперь. – Знать бы раньше! Можно было бы этак вспомнить, что вот, дескать, старик Файко делился со мной своими воспоминаниями о Булгакове и пересказывал отдельные кусочки романа, которые ему вслух читал автор…»

Ну и найти, конечно, на основе уже известного мне текста какие-то яркие фрагменты. Например, допрос у Понтия Пилата. Или полет Маргариты на метле… И рассказать об этом. Вот, мол, какой я посвященный!

А тут мне подсказали: надо было круче! Надо было придумать какой-то небольшой, но лихой отрывок (которого нет в «Мастере и Маргарите») и сказать, что Файко мне его продиктовал, потому что запомнил наизусть. Ну или так: он его записал по памяти в 1939 году, а потом дал мне переписать вот эту свою запись. А подлинник, вместе с другими документами, при мне сжег в цинковом помойном ведре!

Во как! Лет через пять это вошло бы во все комментарии.

Но увы. В смысле не увы, а слава богу, что даже соблазна такого у меня не было.

* * *

Меня иногда спрашивают о разгадке одной почти мистической штучки: почему в «Мастере и Маргарите», в Доме Грибоедова (то есть в писательском клубе) – в ресторане пляшут, среди прочих, Драгунский и маленький Денискин?

Казалось бы, действительно мистика. Роман Булгакова написан, точнее, писался в течение 1930-х годов, автор умер в 1940-м. Писатель Драгунский в то время был совсем еще юн (1913 г. рождения), и, главное, вовсе не был писателем. Не говоря уже о его персонаже Дениске, который появился на свет в 1950-м, а как герой рассказов возник в 1959-м.

И уж, разумеется, писатель Драгунский до ноября 1966-го (первая публикация «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва») и слыхом не слыхивал о романе Булгакова. Да, этот роман читали отдельные, очень высокопоставленные писатели в начале 1960-х, например, Константин Симонов – но уж никак не Драгунский. Да и «Денискины рассказы» уже были в основном написаны в это время.

Откуда же такое странное совпадение?

На самом деле ничего странного. У Булгакова есть побочные персонажи с реальным прообразом (напр., критик Латунский – это гонитель Булгакова критик Литовский, Мстислав Лавровский – драматург Всеволод Вишневский) – а есть просто смешные фамилии, которые к прообразу имеют самое косвенное, подчас «звуковое» отношение. Вот например, писатель Чердакчи – это, как полагают комментаторы, композитор Николай Чемберджи (между прочим, у его дочери Валентины Николаевны я учился латыни). Но какая тут «прообразность»? Да никакой. Созвучие. Смешная фамилия, и всё.

Кстати говоря, первые наброски и черновики «Мастера и Маргариты» (они были частично опубликованы) – это нечто совсем не похожее на финальную версию романа. Это нечто весьма фельетонное, с обилием «смешных фамилий».

Или вот, например, «Штурман Жорж». Считается, что это Ольга Форш. «Батальные морские рассказы» – это намек на ее роман «Сумасшедший корабль» (хотя там от моря только слово «корабль»). То есть очень отдаленные ассоциации.

А вот и Денискин. У него там даже реплики есть – на заседании правления МАССОЛИТа. Денискин – этакий отважный и наивный, но при этом безрезультатный правдоруб – то есть это как бы Васька Денисов из «Войны и мира». Смысл этого персонажа и отсыл к классике – именно такой.

Наконец, Драгунский. Кто, как, откуда эта довольно редкая фамилия? Думаю, тут ответ может быть такой.

Мой отец Виктор Драгунский в юные годы, чуть ли не в 1930-м, когда ему было 16–17 лет, приходил в известный московский литературный салон «Никитинские субботники». Об этом он сам мне говорил, и об этом свидетельствует подаренная ему книжка пародиста Александра Архангельского с надписью от автора: «Виктору Драгунскому – по слухам, хорошему поэту в школьном масштабе, с пожеланиями стать хорошим поэтом во всесоюзном масштабе». Книжка издана в издательстве «Никитинские субботники». Нигде, кроме этого салона, рабочий парень и самодеятельный поэт Виктор Драгунский не мог встретиться с известным литератором. Однако демократизм времени открыл перед ним двери «Никитинских субботников».

Этот салон посещал и Булгаков. Поэтому вполне вероятно, что мой отец был ему представлен. Может быть, Булгаков видел, как Архангельский надписывает книжку Драгунскому. И наверное, он запомнил эту не совсем обычную фамилию.

А потом вставил ее в список других «смешных фамилий». А уж то, что они оказались вблизи, – чистая случайность.

Смешно: «плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин…»

То есть: Драгунский, Чемберджи, чья дочь учила латыни Дениску…

Мистика? Черт ее знает.

Впрочем, мой корреспондент Владимир Абрамов резонно предположил, что под именем Чердакчи имеется в виду вовсе не Чемберджи, а куда более близкая к работе Булгакова личность – Лев Владимирович Колпакчи (1891–1971), советский журналист, театральный критик и издатель, основатель и редактор журналов «Эрмитаж» и «Зрелища», которые выходили в Москве в конце 1920-х. Может быть, он когда-то обругал пьесы Булгакова, а может быть – нет. Но в любом случае театрально-литературный деятель скорее тянет на роль случайного прототипа, чем композитор. Тем более что колпак и чердак – наверху…

Но тут уж пусть булгаковеды разбираются.

Бесконечные игры
тетради переводчика

В ворота отеля города М графства N въехал довольно красивый небольшой кабриолет на стальных рессорах, в каком ездят холостяки – отставные подполковники, совладельцы мелких сукновальных фабрик, сквайры с полусотнею акров земли – словом, все те, кого в Британии называют джентльменами средней руки.

В кабриолете сидел джентльмен, не красавец, но и не урод, ни слишком коренаст, ни слишком субтилен; не то чтобы в годах, однако ж и не слишком юн. Въезд его не произвел в городе М совершенно никакого впечатления; только два шотландские парня, стоявшие у дверей паба против отеля, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к кабриолету, чем к сидевшему в нем. «Смотри, какое колесо! – сказал один. – Что ты думаешь, доедет это колесо в Эдинбург?» – «Доедет», – отвечал другой. «А в Ливерпуль-то, я думаю, не доедет?» – «В Ливерпуль навряд ли», – отвечал другой. Этим разговор и кончился.

* * *

В ворота постоялого двора городка М провинции N вошли гуськом три ишака в потертой, но приличной сбруе: так ездят отставные сборщики податей, мелкие торговцы коврами, хурдемалеки не слишком каменистых, но и не довольно плодородных земель – словом, все те, кого в наших краях называют «саид лахад» – то есть незаметными господами.

Первый ишак был нагружен двумя тюками, очевидно, с одеждой и одеялами хозяина. На спине второго, крепко обвязанный и притороченный ремнями, стоял деревянный сундучок с медными уголками. На третьем восседал хозяин этого добра.

Он был не красавец, но и не урод, ни слишком жирен, ни слишком тощ; халат его был не то чтобы особо роскошен, однако же и не чересчур скромен.

Въезд его не произвел в городке М совершенно никакого впечатления; только два дервиша, стоявшие у дверей кебабной лавки против постоялого двора, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к ишаку, чем к сидевшему на нем. «Смотри, разбито копыто у ишака! – сказал один. – Что ты думаешь, дойдет это копыто до Исфахана?» – «Дойдет», – отвечал другой. «А в Кандагар-то, я думаю, не дойдет?» – «В Кандагар навряд ли», – отвечал другой. Этим разговор и кончился.

* * *

В горловину лагуны атолла М архипелага N вплыла видавшая виды пирога, управляемая двумя тощими гребцами. Так ходят по морю небогатые владельцы рыбных ловель, купцы-менялы, мелкие раатира с наделами не более ста арпанов – в общем, те, кого на островах зовут «канака маа-маа» – то есть людьми среднего пошиба.

Посредине пироги, скрестив руки на груди и держа в левом кулаке шнурок от мешочка с раковинами каури, восседал таитянин, не слишком старый, но и не очень молодой, не очень смуглый, но и не особенно бледный, не так чтобы заметно мускулистый, но и слабосильным его тоже нельзя было назвать.

Пирога причалила к берегу, но ее появление не произвело на атолле М совершенно никакого впечатления; только два кирибати, сидевшие у костра и жарившие рыбу на плоских камнях, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к пироге, чем к приплывшему в ней. «Смотри, нос какой у пироги! – сказал один. – Что ты думаешь, доплывет эта пирога до Тувалу?» – «Доплывет», – отвечал другой. «А до Туамоту-то, я думаю, не доплывет?» – «До Туамоту навряд ли», – отвечал другой. Этим разговор и кончился.

Отвратительное слово – автофикшен
в поисках жанра

Для меня оно – в ряду таких маркетинговых, то есть торгово-втюхивальных словечек, как «сокосодержащий напиток» и «сыроподобный продукт».

Бывают автобиографии, дневники, воспоминания.

Бывают художественные произведения, написанные от первого лица, в которых за рассказчиком угадывается (а часто и не скрывается) автор.

Например: «Исповедь» Руссо. «Жизнь Анри Брюлара», «Воспоминания эготиста» и итальянские дневники Стендаля. А также известные романы Шатобриана, Мюссе, Бурже, Сенкевича, Стриндберга, Гамсуна – великие, кстати говоря, книги, оказавшие огромное воздействие на мировую литературу. «Детство. Отрочество. Юность» Льва Толстого. «Детство» и «В людях» Горького. Бунинская «Жизнь Арсеньева» тоже сюда относится.

Посмотрел бы я на человека, который бы рискнул назвать эти книги мерзким словечком «автофикшен».

Что же такое «автофикшен»?

Это книги, про которые слышишь такой диалог:

– Господи, а это что за барахло?

– Ты что! Это же автофикшен!

Смешно.

Моя злость направлена вовсе не на авторов хороших и искренних книг о себе, своей жизни и своих горестях – книг, которые во множестве пишутся и в России, и во всём мире. Хорошая литература всегда хороша, и собственная жизнь часто бывает для нее наилучшим материалом (еще вспоминается «Одлян, или Воздух свободы» Леонида Габышева и «Россия в концлагере» Ивана Солоневича).

Моя злость направлена на этот странный термин. Это пакостное наследие советской номенклатурно-ведомственной критики. «Книги о рабочем классе», «Книги о колхозе», «Книги о становлении характера молодого человека». Зачем это было выдумано? Затем, чтоб к десятку хороших книг подгрести сотню никудышных. Про урожай? Про урожай! Давай в раздел «Труженики села». Фу.

Вот, кстати.

Когда-то давно я влюбился в одну девочку. Нам было по 15 лет. Она уехала отдыхать в Палангу. Я написал ей письмо и пообещал, что приеду к ней на велосипеде. Даже уговорил своего приятеля, дачного соседа, ехать со мной. Правда, ничего не вышло. Почему не вышло – я объяснил в своей книге «Подлинная жизнь Дениса Кораблёва».

Но потом подумал: надо бы все-таки написать роман о том, как я все-таки к ней поехал. Описать это нелегкое и странное путешествие: поиски ночлега, стирка пропотевших маек, привалы, проколотые шины, лопнувшие спицы, восьмерящие колеса, длинные подъемы в гору, опасные встречи, погода, пейзажи, города и всё такое прочее. Ну и встреча с девочкой в финале. Разумеется, от первого лица.

Вот, допустим, напишу я этот роман. Отнесу редактору.

Редактор скажет:

– Опять автофикшен?

– Ты что! – возмущенно закричу я в ответ. – Велофикшен!