Текст книги "Смелая женщина до сорока лет"

– Отпусти их, Шура, – говорит Козлевич.

ЭПИЗОД 200. САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ

2024 год.

Заседание диссертационного совета Философского факультета одного из столичных вузов.

Секретарь совета:

– Приступаем к утверждению темы диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. Диссертант – преподавательница кафедры истории русской философии XX века Анпилогова Диана Глебовна. Тема: «Васисуалий Андреевич Лоханкин: опыт молчаливого сопротивления и русская неподцензурная философия 1930-х гг.».

Соискательница рассказывает о себе: училась, окончила, интересовалась, опубликовала. Актуальность, методология и всё, что положено.

Вопрос к соискательнице:

– На основании каких источников вы будете исследовать философию Лоханкина?

– Прежде всего это мемуары его вдовы, Варвары Тихоновны Лоханкиной, «Дневник жены русского интеллигента», издано в Брянске в 1960 году, на пике так называемой оттепели. Этот бесценный документальный памятник вводится в научный оборот впервые в истории изучения русской философской мысли второй четверти XX века.

– В чем главная новизна вашей работы? – еще один вопрос.

– В своей работе я собираюсь показать, что так называемое молчание Лоханкина – это существенная альтернатива двум базовым трендам российской философии второй четверти XX века. Обращаю ваше внимание, что «философия в эмиграции» мною не рассматривается. Итак, первый тренд – марксизм Деборина, Луппола и прочих чисто советских философов, чья мысль исчерпывалась политической конъюнктурой. Второй тренд – воинствующий идеализм Лосева, который был фактически в одиночестве. Обоим этим трендам противостоит «молчаливое сопротивление», этот своего рода исихазм Лоханкина, – говорит Диана Глебовна Анпилогова. – Фактически философию Лоханкина подхватили сотни и тысячи русских гуманитариев, вынужденных молчать и в молчании обдумывать роль философа в революции и трагическую участь русской интеллигенции в 1930-е годы.

– Прекрасно. Спасибо.

– Еще есть вопросы? – спрашивает секретарь.

– Совсем маленький вопрос, как нынче говорят, оффтоп. Просто любопытно. В прошлом году в Париже издали «Заметки на память» камергера Александра Дмитриевича Суховейко, который до середины 1933 года жил в Советской России, но сумел эмигрировать. Он, в частности, пишет о Лоханкине, они были соседями по коммунальной квартире. Не видели?

– Нет, не видела. Буду очень признательна…

– Пожалуйста. Я вам пришлю выходные данные. Там масса занятных черточек эпохи. Кстати, камергер Суховейко пишет, что в 1932 году у Лоханкина снимал комнату некий писатель и журналист Бендер. Слышали о таком?

– Бендер? Нет, не слышала.

И никто не слышал.

Статистическая правда и личная ложь
заметки по логике

Обычно мы считаем, что статистика врет, а личный опыт говорит правду. Но увы, не всегда.

Представим себе вагон метро. В нем почти свободно: 44 человека сидят и еще стоят человек 10. Входят хулиганы и начинают бить одного из пассажиров. Банальная ситуация: свидетелей нет. Почему? «А мы ничего не видели». Пятеро устали, семеро дремали, кто-то читал, кто-то чатился в айфоне (смотрел кино, играл в тетрис, редактировал отчет по продажам), кто-то увлеченно беседовал с соседом, кто-то глубоко задумался, кто-то просто смотрел в другую сторону – в общем, никто ничего не видел. Юридически доказать, что они лгут, наверное, невозможно. Но они тем не менее лгут – и полицейским, и, главное, самим себе.

Примерно то же можно сказать по поводу сталинских репрессий.

Часто говорят: «Люди просто не знали!»

* * *

Как же это они могли не знать? «Большие процессы» широко освещались в прессе. Плакаты с призывами «расстрелять, как бешеных собак» люди поднимали на митингах. Давали интервью: мол, рады тому, что врагов народа расстреляли.

Но речь не о «троцкистско-бухаринских бандитах» – это крохотная группа. Речь о сотнях тысяч расстрелянных и миллионах арестованных или сосланных.

Цифры сильно разнятся, разумеется. Официальные источники говорят о примерно 800 000 расстрелянных и более 3 000 000 отправленных в лагеря. Неофициальные (демограф Вишневский) – о примерно 20 000 000 лагерников и высланных за весь период 1921–1953 гг. Но даже самые низкие оценки – это огромные цифры. Официальный, подтвержденный КГБ расстрельный список 1937–1938 гг. – около 700 000 казненных – число беспрецедентное для XX в., да, наверное, и для всего Нового Времени (чтобы государство казнило смертью столько своих граждан – уму непостижимо). По высоким оценкам – так или иначе репрессирован был каждый десятый. По низким – каждый пятидесятый. Расстрелян по приговору – примерно каждый 120-й. Это вполне достаточный процент для того, чтобы сограждане знали, что происходит. Это как избиение в вагоне метро, где 50 человек усиленно отворачиваются или притворяются, что спят.

* * *

Уводили из деревенских домов и городских квартир. Часто – из нескольких квартир в одном и том же доме. Уводили из коммуналок. У арестованных оставались на свободе члены семьи. Малые дети не всякий раз отправлялись в лагеря для «детей врагов народа» – часто их забирали родственники. Как могла «ничего не знать» соседка женщины, у которой появлялся еще один «лишний» ребенок? Как могла «ничего не знать» соседская семья о том, что ночью из квартиры напротив всех увели, а квартиру опечатали? Одна семья – могла не знать. Две, три, десять – могли не знать. Но речь-то о тысячах, о десятках и сотнях тысяч. Кстати говоря, в мемуарах часто встречается такой момент: «Когда отца (брата, мужа и т. п.) арестовали, вокруг меня образовалась мертвая зона. Перестали заходить в гости друзья, сослуживцы свели общение к минимуму; на улице многие прежние приятели, завидев меня издали, переходили на другую сторону».

Как-то это слабо сочетается с верой в то, что «люди просто ничего не знали».

* * *

Уж не будем говорить о «людях по другую сторону решетки», так сказать. Начиная от лиц, принимающих решения (пусть и на невысоком уровне), кончая тюремной и лагерной обслугой. Уж они-то всё прекрасно знали. Прежде всего, знали – пусть на своем уровне – о масштабе репрессий. А также знали, что слесарь Сидоров, счетовод Мартынов и писатель Корнилов – никакие не «шпионы», не «диверсанты» и не «готовили покушение на товарища Сталина». Что две сотни неграмотных карельских крестьян из глухой деревни не могут быть все как один агентами финского генштаба.

Кроме того, у «людей по другую сторону решетки» были семьи, которые более или менее соображали, чем занимается их муж/отец/брат – ловит, допрашивает, судит, транспортирует, охраняет, гоняет на работу и наказывает карцером «врагов народа».

* * *

У этого длинного рассуждения одна довольно скромная цель. Показать, что слова «люди просто ничего не знали о расстрелах и лагерях» – как минимум заблуждение. Неумолимая статистика говорит – нет, друзья. Чудес не бывает. Знали. Но помалкивали. А вот почему помалкивали – это уже совсем другой разговор.

Но для начала надо признать: знали.

Поступок
версии и комментарии

– А я вчера совершил поступок! – сказал мне один старый мой знакомец, старый в обоих смыслах – давний приятель и немолодой человек по имени Николай Сергеевич. – То есть не совершил. Но на самом-то деле совершил!

– Как это? – я не понял.

– А вот так. Вчера днем, то есть во второй половине дня, примерно в четыре часа пополудни, то есть в безусловно послеобеденное время, ко мне домой вдруг пришла очаровательная и, представь себе, очень молодая женщина. Девушка, как сейчас принято говорить.

– Ого!

– Просто даже ой-ой-ой! Стройная, высокая, светлоглазая, с короткой стрижкой темно-русых волос, и красивая лицом, что немаловажно. Почти совсем без косметики. Было в ее лице что-то натуральное, свежее, даже я бы сказал, не убоясь лирического пафоса, – что-то истинно задушевное, обаятельное. А как она улыбалась! Боже, как давно я не видел такую улыбку – вроде бы просто вежливую, любезную, но! Но, дорогой мой!

– Но что?

– Но вместе с тем эта улыбка была полна искренней, радостной симпатии! Чудо-девушка, если коротко.

– Ого! – повторил я. – А откуда она вдруг взялась?

– Всего лишь курьер! А скорее всего, даже не курьер. Просто ее кто-то попросил приехать. Может быть, она младший научный или, скорее всего, аспирантка. Первый раз ее увидел. Мне иногда приносят бумаги на подпись, но не из моего института, а из другого места, где у меня четверть ставки, но зато я числюсь членом ученого совета и диссовета. Отзывы на авторефераты, заключения, заявки на гранты, отчеты по грантам, экспертизы…

– Ну и?

– Вот она пришла, в прихожей отдала мне бумаги, я их подписываю на высоком комоде, отодвинув в сторону перчатки, берет и кашне. Спрашиваю, как на улице погода. Говорит, что холодно. Даже плечами так мило передернула – брр, дескать, ветер. Отдаю ей бумаги, смотрю на нее. Несколько капель дождя на плечах ее плаща. Красивые руки застегивают портфель. И смотрит на меня вот так чуточку исподлобья. И улыбается своей чудесной улыбкой. Ну тут я…

Но тут он замолчал.

– Ты просто мастер саспенса! – я засмеялся.

– Погоди. Но в этом ее взгляде не было никакой даже тени заигрывания, ничего похожего! И вот тут я, еще раз поглядев на нее и улыбнувшись ей в ответ, решил предложить ей выпить кофе…

Он снова замолчал.

– Естественная мысль! – сказал я.

– Естественное желание! – поправил он.

– Допустим, так.

– Вот именно. Но буквально за полсекунды до того, как сказать: «позволю себе предложить вам чашечку кофе» – я еще раз поглядел на нее, и… Ты ни за что не догадаешься.

– И гадать не стану!

– Не злись, – сказал он и вздохнул. – Я взглянул на эту чудо-девушку, на это воплощение свежести и обаяния, и вдруг вспомнил прежних курьеров. Особенно ту пожилую женщину, которая приходила чаще всех. Кстати, она тоже была не курьером, а библиотекарем, кажется. Ее тоже просто просили подвезти бумаги. Я вспомнил ее грузную фигуру, ее полные, отекшие ноги – особенно это было видно летом, когда она приходила в каких-то уродских босоножках, и поношенные черные ремешки врезались в ее пухлые, как будто из бледного теста, лодыжки… Она присаживалась на табурет, покуда я подписывал бумаги. Тяжелые морщинистые руки, ногти без лака. Видно было, как она стара, нездорова, устала… Хотя, скорее всего, она была ненамного меня старше. А может быть, и вообще моложе на пару лет, страшное дело! – он махнул рукой. – Но я ни разу не предложил ей кофе или чаю. Мне это даже в голову не приходило! Ни разу! Ты понимаешь?

– Понимаю. Чего тут не понимать. Ну и?..

– Ну и я вдруг понял, что предлагать этой молодой красивой девушке кофе, слегка даже уговаривать, потому что она непременно начнет отказываться… Потом провожать в комнату, ставить на стол чашечки, доставать конфеты, расспрашивать о делах – это будет просто подло!

– Вот так?

– Да. Именно так.

– Позволь, но подлость – она же всегда по отношению к кому-то. Предательство, бегство, обман, клевета. А здесь? Какой, так сказать, адрес?

– А здесь, – сказал Николай Сергеевич, – получалась подлость без адреса. То есть чистейшая, абсолютная подлость. И поэтому я сказал ей: «Спасибо! Всего вам доброго!» И всё. Поступок? Нет, ты скажи!

– Поступок, поступок! – сказал я.

* * *

Несколько раз я читал этот рассказ вслух. Конечно, большинство слушателей поняли этот рассказ в общем и целом правильно. Но некоторые вопросы меня удивили. «Неужели он думал, что она ему отдастся?» «Наверное, он просто забоялся, что не сможет?» «Потом он сильно сокрушался, что вот-де, старость пришла?»

Нет, друзья. Это рассказ не о том, как пожилой мужчина по какой-то причине отказался от секса (точнее сказать, от попытки секса, а еще точнее – от легчайшего флирта) с молодой красивой женщиной.

Рассказ о том, как человек заглянул в себя. И изумился: он, такой умный, такой старый, такой образованный и гуманный – на самом деле примитивный козел. Что главным мотивом симпатий для него остается не человечность, не мудрость, не сочувствие – а молодость и свежесть. И ему стало стыдно.

Кстати говоря, этот рассказ можно было бы написать вроде бы совсем про другое, но про то же самое.

Как? Вот как. Излагаю вкратце.

У Николая Сергеевича был старый университетский приятель. Если сам Николай Сергеевич стал профессором, завотделом в НИИ, автором монографий, и так далее и тому подобное, то приятель его – с которым они очень дружили, пели под гитару у костра, ездили автостопом по стране, и всё такое прочее – в итоге ничего не добился, был рядовым инженером, и жил нищим пенсионером на дальней окраине. Он время от времени звонил Николаю Сергеевичу, справлялся о его жизни, рассказывал о своей, и мечтал встретиться – то звал к себе, то напрашивался в гости, то предлагал погулять в парке. Но Николай Сергеевич всё время был то занят, то в командировке, то слегка прихворнул, то надо срочно вычитать верстку – в общем, уже лет двадцать отказывался встретиться, потому что ему на самом деле не хотелось. Просто с души воротило общаться со старым неудачником. Он и на его звонки-то отвечал через три раза на четвертый.

У них было в группе много ребят, а среди них один, который очень высоко взлетел. Банкир. Акционер всяких нефтегазов. Честно говоря, Николай Сергеевич с ним особо не дружил и в студенчестве, а уж потом и подавно.

Но вдруг – звонок с незнакомого номера.

– Николай Сергеевич?

– Да, слушаю вас.

– Колька? Ты? Не узнаешь? Ну, очнись! Это же я, Славка Томин! Сколько лет, сколько зим! Считай, почти полвека не виделись, страшное дело… Слушай. Я вчера прилетел из Швейцарии, буквально на три дня… Надо посидеть, поболтать, взойти по вискарику… Чего тянуть? Да прямо сегодня! В семь тридцать. Записывай. Барвиха-пятнадцать, это на десятом километре Рублёвки налево указатель… Да что я, в самом деле! Давай адрес, я пришлю машину.

Николай Сергеевич с готовностью продиктовал адрес и стал думать, что надеть покрасивее…

И вдруг его точно ледяными помоями облило: какое же он говно. Со старым другом встретиться не хочет, брезгует – тот беден, болен, неудачлив, живет в Сукино-Выкино… А вот этот полуолигарх первый раз в жизни позвонил. Видать, ему что-то нужно от Николая Сергеевича – наверное, по части диссертации для племянницы – эх, знаем мы этих племянниц! – и он, Николай Сергеевич, тут же готов мчаться к нему на Рублёвку, и уже решил срезать бирку с модного английского пуловера, который купил внуку в подарок…

Нет.

– Прости, Славик! – сказал Николай Сергеевич. – У меня сегодня в шесть защита моего аспиранта. И завтра. И послезавтра тоже. Спасибо, что звонишь, не забываешь!

Нажал отбой.

Вот такой поступок.

Потому что «чистая безадресная подлость» – это жить вот так, обожая богатство и власть, облизываясь на разного рода лакомства и забывая ради этого о своем, извините, «образе и подобии».

И еще о «бескорыстной чистой подлости»:

«Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик» (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Гл. VIII).

Вдруг показалось, что примерно ту же выгоду, что и миллионщик, имеет молодая, красивая, модно и дорого одетая женщина: она может видеть любовные устремления совершенно бескорыстные, не основанные ни на каких расчетах. Многие – да почти все! – очень хорошо понимают, что никогда не получат ее благосклонности, да и не имеют никакого права, никакой надежды получить, – но непременно хоть забегут вперед распахнуть двери, хоть заулыбаются, хоть раскланяются, хоть постараются попасться на глаза или хотя бы оказаться рядом с высоким столиком на фуршете, где стоит молодая, красивая, да еще вдобавок модно и дорого одетая женщина.

Примерно раз в три месяца
продолжение темы

Мой приятель рассказал грустную историю.

Был у него одноклассник. Просто обыватель, человек безвкусный, малообразованный, скучный беспредельно – и не очень умный. Бывают такие бестолковые друзья детства. Они в школе вовсе не дружили, но потом, уже в сорокалетнем возрасте, случайно встретились на улице. Обменялись телефонами. И вот этот человек звонил моему другу примерно раз в три месяца и долго расспрашивал о жизни, о делах, как жена, как здоровье, как работа… Каждый разговор по часу. Надоедал ему страшно. Но вдруг перестал звонить. Мой приятель прямо выдохнул. Но потом, через год, сам ему позвонил, узнал, что тот умер, – и погрузился в печаль. Сказал мне: «Умер единственный человек, который двадцать лет подряд искренне и бескорыстно интересовался мною во всех подробностях моей жизни, а теперь всё, нет у меня такого человека».

Почти такую же историю рассказал мне лет сорок назад один весьма известный советский книжный художник.

– Я сделал иллюстрации к «Анне Карениной». Вышла книга, и вдруг я получаю письмо, из Ленинграда. Пишет какой-то пенсионер. Вот, дескать, на такой-то странице лампа, лампы такого фасона появились только в девяностых годах XIX века, а роман-то про семидесятые. Анахронизм! Я его в ответном письме поблагодарил, написал, что при переиздании исправлю. Он поблагодарил за то, что я принял во внимание его скромный вклад, еще какими-то соображениями поделился со мной. Я ему опять ответил, и он мне… Вышло переиздание, с исправленным рисунком, я ему послал книгу… Он в ответ – длиннейшее благодарственное письмо. И вот так мы с ним несколько лет переписывались. Я, честно говоря, устал от необходимости примерно раз в три месяца читать длинное письмо мелким почерком и отвечать – не слишком коротко; соразмерно полученному письму; вежливость требует. Вдруг – нет письма. Я прямо разволновался. Хотя мне было смешно: я его никогда в глаза не видел и даже толком не знал, что он за человек: ну, инженер на пенсии, вдовец, взрослый сын живет отдельно, внуков нет. Но всё равно я к нему уже как-то привязался. Через полгода все-таки написал письмо: «Что с вами, здоровы ли?» Веришь ли, боялся, что письмо придет назад, то есть всё, умер старичок. И вдруг получаю ответ: «Глубокоуважаемый НН, был рад нашей переписке, но здравый смысл требует ее прекращения: я не хочу надоедать вам, знаменитому художнику, занятому человеку, своими письмами. Прощайте». Честное слово, я полгода был в ужасном настроении. Мне было и грустно, и отчасти даже обидно. Но потом как-то привык…

После венчания
Николай Сергеевич в ранешние времена

После венчания гости сразу отправились в ресторан, а молодожены – то есть Николай Сергеевич и Наденька – решили на минутку заехать на новую квартиру, где Наденька еще ни разу не была. В квартиру, которую Николай Сергеевич приобрел и оборудовал специально для новой семейной жизни. Двоюродные сестры Николая Сергеевича тайком говорили Наденьке, что эту роскошную квартиру он то ли уже записал на нее, то ли запишет в ближайшие дни, так что это на самом деле как будто свадебный подарок.

Приехали. Квартира была во втором этаже, слева.

Наденька боялась, что Николай Сергеевич начнет делать широкие жесты. Простирать руку и говорить: «Это теперь твой дом», вручать ключи, или что-то еще в столь же пошлом роде, – но напрасно она так о нем подумала.

Они быстро прошлись по комнатам – передняя, главная гостиная, столовая, кабинет, гостиная жены – в старое время это называлось «будуар», дальше спальня, комната служанки и еще одна непонятного назначения, большая и совсем пустая – только гардины и яркий ковер на полу, и по веселому узору ковра Наденька догадалась, что это, скорее всего, будущая детская. Еще, разумеется, кухня, туалетная и ванная. Всё сверкало чистотой, лаком, шелком, гобеленом, полировкой и до писка отмытым стеклом окон. Видно было, что здесь еще никто не жил, да и вообще не был долее пяти минут – если не считать обойщиков и полотеров, конечно.

Вернулись в просторную гостиную, обставленную приятно, но вполне безлико – кресла, диваны, горка с фарфором, – Наденька посмотрела на люстру, потом в окно – оно выходило на тихую, обсаженную липами Малую Московскую, потом взглянула на своего молодого, так сказать, мужа и только сейчас поняла, что это – ее муж, а эти комнаты – ее дом. И вообще всё это – теперь ее жизнь.

У нее задрожали губы.

– Тебе нравится наша квартира? – спросил Николай Сергеевич.

– Боже! – выдохнула Наденька. – Я даже предположить такое не могла… Я счастлива, Николай! Боже, как я счастлива.

Он подошел к ней, она обняла его и заплакала.

Она плакала от радости. До сего момента она не верила, что это правда. Даже в церкви во время венчания, и даже после него, когда все подходили поздравлять, она всё еще боялась, что это чья-то тяжелая дурная злая шутка.

Но вот сейчас – поверила.

Поверила, что окончилась ее ужасная жизнь. Окончилась жизнь бедная и бездомная, с перетаскиванием чемодана от тетушки к подруге и от подруги к другой тетушке, со съемом комнаток у злых хозяек, с домашними уроками, со штопаньем чулок, с экономией на обедах и ужинах, с несварением желудка от залежалого хлеба и позавчерашнего супа, жизнь одинокая и несчастливая, словно осенняя ночка тоскливая, как сказал поэт Никитин, – эта жизнь скрылась за холмом, будто нищая деревня, а она поехала дальше по упругому шоссе меж веселых рощиц.

Но, прижавшись к груди Николая Сергеевича, она плакала еще и потому, что знала: вот эта благополучная, обеспеченная и счастливая жизнь – навсегда. У нее всегда будет вот этот прекрасный, добрый, любящий, положительный и солидный муж. Скорее всего, у нее родятся дети. Наверное, она будет еще счастливее. Но у нее никогда не будет той любви, о которой она мечтала подростком и в юности. У нее никогда не будет мужчины, чтоб от его взгляда у нее всё занялось внутри и ноги бы задрожали, и рот бы пересох, и глаза бы сами собой закрылись, и руки бы раскинулись, чтоб через секунду сомкнуться за его спиной… Потому что она никогда не изменит своему мужу. Потому что она полна признательности и благодарности, и, скорее всего, через несколько лет она назовет эти чувства любовью…

От этого она в голос зарыдала, и Николай Сергеевич обнял ее еще крепче – и заплакал вместе с нею.

Почему он плакал? Конечно, он сочувствовал ее чувствам – но не только поэтому. Он плакал, роняя слезы на ее красивую прическу, нежную шею около затылка и чуть оголенные плечи – потому что со всей жестокой силой чувствовал, как правы цинические философы-марксиды: купить можно абсолютно всё, а если кто-то оказался неподкупным, то, значит, тебе просто не хватило денег. Но ему денег хватило, и от этого он плакал.

А еще он плакал оттого, что так и не смог уговорить Марию Викентьевну развестись с генералом Борисоглебским. Она долго колебалась, размышляла, то уезжала от мужа, и Николай Сергеевич был счастлив, то возвращалась к мужу и дочерям, и Николай Сергеевич от тоски уезжал в Пятигорск и пил там местное вино в компании каких-то курортных башибузуков, и писал ей письма, и даже иногда получал ответы, но увы, увы, увы… То ли Мария Викентьевна его не очень-то любила, хотя иногда намекала, что Зиночка – это его дочь; то ли у него не хватало решимости взять ее за руку, посадить в поезд и увезти на край света, или сделать крупный светский скандал, тем самым отдав следующий ход ее мужу. Но – всё никак, ни шатко ни валко, ни два ни полтора, Мария Викентьевна в очередной раз вернулась в семью, а у него кончились силы ее любить.

Обнявшись, Николай Сергеевич и Наденька поплакали еще полминуты, потом нежно расцеловались, губами осушая собственные слезы на чужих щеках, а потом поехали в ресторан.

Как только они вошли, из угла зала выскочил бледный бородатый субъект, крикнул: «Она никогда не будет твоей!», схватил Наденьку на руки и, шагая по столам, сбивая бутылки шампанского, приминая каблуками закуски – бросился к окну и исчез со своей драгоценной ношей в охапке.

Все гости замолчали, окаменев, и только из другого угла поднялась статная, хоть и дородная, дама лет сорока пяти и саркастически захохотала гулким меццо: «О молодость, свежесть и чистота! Ха-ха-ха! Теперь-то ты мой!»

Но это было секундное наваждение, разумеется.

Оркестр заиграл туш, гости закричали «ура!», а Николай Сергеевич и Наденька уселись во главе стола, и посаженный отец со стороны Николая Сергеевича, известный профессор Лукоянцев, поднял бокал шампанского.