Текст книги "Смелая женщина до сорока лет"

Счастье
l’hommage à Ivan Bounine

Жизнь моя счастливая была, хотя и очень трудная, конечно – как у всех, у кого она легкая? но все-таки. У одних – совсем всё плохо, а вот мне все ж таки повезло.

Вышла замуж совсем молодая, муж хороший был, красивый и зарабатывал очень хорошо. На высотном монтаже. Поэтому не пил. Чтоб не сорваться. Из-за этого злой как черт. Другие мужики расслабляются, а ему нельзя. Нет, меня не бил. Но орал, махал руками – то не так, это не сяк. Я умная была – чтоб он свою злобу на дело направил, заставила его строить дом в частном секторе. Тут он развернулся – на работяг орет, на них кулаками машет, а не на меня. Дом построили специально, чтоб наш ребенок жил в хороших условиях, отдельная комната чтобы. Ребенка у нас еще не было, но я заранее так решила. Выстроили дом, всё оформили пополам. Забеременела. Легко носила, кстати говоря.

А на седьмом месяце он все-таки сорвался. С высоты сорок три метра. Хоронили всем заводом. Материальную помощь выдали. Еще пенсию за потерю кормильца – пока я на работу не пойду или замуж не выйду. Маленькая, но все-таки. А зачем мне работать? Во-первых, ребенок. Во-вторых, дом: я его жильцам стала сдавать. Дом весь мой получился. Свекровь в крайнем случае могла получить одну шестую. Отказалась. Хороший человек. Она еще свой дом внуку завещала, то есть Данилке, моему сыну – и своего покойного сына сыну, ну, вы поняли.

Тут мне очень повезло, конечно. А вот с сыном трудности были. Мы со свекровью его очень баловали – как же, сирота, отца не видел, я специально замуж не вышла, хотя мужчины были, конечно. Свекровь меня очень понимала, она с сыном сидела, когда я с другом в ресторан ходила и всё такое прочее, пару раз меня даже в Турцию на недельку отпускала, хороший человек была Зоя Макаровна, да она и сама была нестарая еще, сорок семь лет, я ее тоже отпускала иногда. Счастливые у нас дни тогда были – ребенку пять лет, самая милота, и мы – две женщины друг у дружки на подхвате. Умерла, в один месяц сгорела от рака крови, я так плакала. А завещание открыли – батюшки, весь ее дом – мне! То есть Данилке, но он еще дошкольник, значит, распоряжаюсь всё равно я. Вот.

Про трудности с сыном я еще раньше сказала. Балованный был. Мы всё для него делали, старались, а ему мало. То купи, это купи. Покупала, куда деваться. Во-первых, сын всё-таки, да еще без отца. Во-вторых, покой в семье дороже. Не куплю ему что он просит – экономия десять тысяч, а скандалов на неделю, глупо. Я щедрая мать была, все говорили: «балуешь ты его слишком!», а я отругивалась: «я своего балую, а ты своего балуй, а в мои дела не лезь». А меня еще и упрекают: «хорошо тебе, у тебя двушка в пятиэтажке, и два частных дома, да жильцы, да пенсия еще»; а я: «ну извините, я не нарочно!» Настоящие трудности потом начались. Какая-то добрая душа (в кавычках) Данилке напела – ему пятнадцать лет было, а мне, сами считайте, тридцать шесть, – напела-нашептала, что, значит, Зои Макаровны дом, домище целый, больше нашего с покойным мужем, – что это, значит, его дом. Он, значит, собственник и хозяин. Я ему: «Конечно, Данилочка, он твой, по завещанию от бабы Зои, вот станет тебе восемнадцать, войдешь во все права…» А он: «Тогда давай мне деньги от жильцов!» Я ведь оба дома сдавала, а жили мы, значит, в двушке в хрущевке. Или, говорит, выгоняй жильцов и будем жить в просторе и удобстве. Один раз он пошел жильцов выгонять. «Это мой дом, вон отсюда!» Скандал устроил, окно разбил. Жильцы полицию вызвали и мне позвонили, я туда бегом, а там уже менты, я перед жильцами извиняюсь, его за рубашку оттаскиваю, а он… В общем, без подробностей. На родную мать руку поднял. Прямо при ментах.

Был там капитан Фирсов. Я перед ним чуть не на колени. «Только не сажайте, умоляю. Он в тюрьме погибнет, балованный он у меня. Но сделайте что-нибудь, век буду благодарна!» Капитан Фирсов сказал: «на пятнадцать суток». А на шестой день позвонил мне, я в полицию пришла, а он говорит: «Наталья Осиповна, заверяю, что ваш сын твердо встал на путь исправления! Отпускаю досрочно!» Привели Данилку, он на меня смотрит и говорит как по писаному: «Прости, дорогая мамочка! Я твердо встал на путь исправления!»

Капитана Фирсова я потом в ресторан пригласила, а он меня к себе, пока жена в больнице. Я красивая была, он тоже ничего. Привык ко мне. Мы с ним лет десять, наверное, были как еще одна семья – жена у него совсем больная была. Но бросать он ее не хотел, это благородно, это я в нем ценила. А я вообще была в шоколаде, дом перестроила, сделала мини-отель. Данилка закончил колледж гостиничного хозяйства, стал работать у меня – ну то есть сам у себя, это же как хорошо! Капитан Фирсов – уже майор к тому времени – сделал ему отсрочку от армии. Ну не отсрочку в полном смысле, а договорился в военкомате, чтоб его не призывали.

Данилка очень вежливый стал. Ласковый. Всегда поможет, в глаза заглянет. Один раз я совсем растаяла, на него глядя, обняла его и воркую: «Ах, какое ж это счастье, что у меня такой сын хороший, добрый и понимающий!» А он вдруг шепотом скороговоркой: «Конечно, когда маманя под ментами…» И отвернулся, и я сделала вид, что не услышала.

Он сошелся с одной девушкой, она ему близнецов родила – две девочки, Карина и Дарина. Признал отцовство, записал дочек на себя, но расписываться с этой Снежаной не стал. Сама не знаю почему. Хорошая ведь. Она у нас в доме как родная была. «Почему?» – спрашиваю. «Эх, – говорит, – дорогая мамочка, в том ли дело?»

Вдруг скучно ему стало. «Плохое место у нас тут, – говорит, – плоское и пустое. Ни леса, ни гор, ни речки порядочной. Тоска». И в угол смотрит. Я говорю: «Ты что! Столько работы! Давай отель расширять! Давай магазинчик купим! Да и вообще, у тебя же дочки растут! Дети, семья – это же счастье! Это же смысл жизни!» А он всё свое: «Тоска всё это и бессмысленная глупость».

Я прямо забоялась, что он запьет. Но тут как раз началось… ну это. Вы поняли, да? Он – раз! И добровольцем на контракт. Я очень волновалась. Плакала. Переживала. Он присылал деньги. Я ни копейки не тратила. Честно клала на счет. Чтоб ему отдать, когда вернется. Или детям, когда подрастут.

Три месяца присылал, а потом… Что потом? Не хочу говорить, тяжело. Похоронили с почестями. Три миллиона мне перевели. Потому что у него, если формально подходить, взрослых родственников только мать. Со Снежаночкой он ведь не расписан. Я ей говорю: «Давай детям на счета разложим, и себе возьми, сколько надо». «Не надо, не надо, – говорит, – я вам доверяю, большое спасибо, мама». Она меня мамой звала.

Девочки подросли немного. Снежаночка поехала в Москву и повела их на концерт. А там – ой, не могу, слезы душат… Да сами всё знаете.

Потом постановление вышло – по миллиону на каждого погибшего в теракте.

Конечно, деньги не заменяют, деньги не утешают, и всё такое. Но всё ж таки лучше пять миллионов, чем вообще ничего.

Почему пять, а не шесть? Потому что Снежаночкин миллион пускай ее родители получают, всё должно быть честно.

Мастер сюжета
подражание О. Генри

Крис Кастпирл, присяжный критик знаменитого писателя, мастера детективного жанра Роберта К. Суайна – вдруг заболел. Подхватил какую-то поганую лихорадку в Луизиане, куда отправился на прошлый уик-энд поохотиться на аллигаторов. В ознобе, с высокой температурой был доставлен домой, и вот уже третий день лежит пластом. Говорил же ему Суайн: «Кой черт несет тебя в эту гнилую Луизиану? Да и на хрена тебе эти аллигаторы? Неужто ты не можешь купить своей Нэнси крокодиловые туфельки на свои гонорары? А нет – я тебе одолжу! Езжай в Кейп-Код, там куда приятнее!» Но Крис Кастпирл не послушался, и теперь вообще неизвестно, выкарабкается он или отдаст Богу душу из-за этой болотной экзотики.

«Ну и черт с ним, в конце-то концов! – досадливо думал Роберт К. Суайн. – Таков, значит, был его личный выбор. Но нет, какое уж черт с ним! – тут же встряхивал головой Суайн. – Не вовремя старина Крис затеял подыхать! Ох, не вовремя!»

Дело в том, что у Суайна неделю назад вышел новый детективный роман «Тайна потертой банкноты», который обещал стать бестселлером. Для этого в очередном номере журнала «Атлантик» должна была появиться критическая, а на самом деле хвалебная, статья Криса Кастпирла под названием «Мастер сюжета вновь облапошил читателей».

Этот паршивец Крис обещал вернуться из Луизианы и настучать ее в три дня. Но он вернулся полутрупом!

«Конечно, можно написать в “Атлантик”, чтобы они перенесли статью Криса в следующий номер. Но мы потеряем ритм рекламы… Что делать?» – размышлял Суайн.

Решение пришло неожиданно.

Оно явилось в виде бедно одетого долговязого и прыщавого юноши, который отирался у стеллажей в большом книжном магазине, куда Суайн, что греха таить, время от времени наведывался, надев темные очки и надвинув шляпу на лоб, чтоб осведомиться, как идут продажи и что говорят покупатели.

Прыщавый юноша как раз листал его новый роман. Перелистывал страницы, поднимал брови, цокал языком.

– Интересуетесь? – не удержался спросить Суайн.

– Да, да… Кажется, это новая штучка небезызвестного Суайна, – отвечал юноша, не понимая, кто ему задал этот вопрос.

– О! Так значит, вы читали Суайна?

– Да, несколько романов.

– И что скажете?

– Я бы сказал, не бездарно!

– Всего лишь не бездарно? – возмутился Суайн.

– В наше время это уже похвала! – парировал юноша. – Где вы нынче найдете Эдгара По? Не бездарно, и на том спасибо. Увлекательно, да. Для разочарованных дамочек, тоскующих по так называемому «настоящему мужчине». Сюжет хорошо закручен. Для мальчишек, мечтающих о карьере сыщика. Хотя большинство развязок предсказуемо, но увы! Это беда всей современной литературы. На фоне нынешней чепухи и бездарности даже Суайн покажется Ирвингом или Готорном.

«Вот ведь сволочь!» – подумал Суайн, но вслух сказал:

– Вы просто готовый литературный критик!

– Я всего лишь выпускник Колумбийского университета. Как раз по этому профилю. Но служу в страховой компании. Хотя, конечно, мечтаю стать литературным обозревателем в хорошем журнале…

– Полагаю, что мог бы посодействовать вам в исполнении вашей мечты! Позвольте представиться. Я – Роберт К. Суайн! – и он вытащил визитку.

– О, господин Суайн! – засуетился юноша. – Простите, я был нелепо груб и ужасно бестактен, извините, если я обидел вас…

– Пустое, пустое! Как вас зовут?

– Джон Смит. Простите, у меня нет визитки.

– Джон Смит? Прекрасное имя для критика. Всегда могут подумать, что это псевдоним, а иногда это именно то, что надо!

Роберт К. Суайн заплатил в кассу, приобрел свой роман, вручил его Джону Смиту и объяснил, что от него требуется. Название уже есть: «Мастер сюжета вновь облапошил читателей». Автор тоже есть – автора статьи зовут Крис Кастпирл. Первый пробный шар будет под чужой фамилией, да, милый молодой человек, жизнь диктует нам свои суровые законы. Полторы тысячи слов. Безудержная похвала под видом строгого и объективного разбора, можно даже с долей нелицеприятной критики. Пятьдесят долларов.

– Сто долларов! – вдруг сказал прыщавый Джон Смит.

– Но послушайте, Джонни! – возмутился Роберт К. Суайн. – Сколько вы там получаете в своей конторе? Шесть долларов в неделю? Рабочий на заводе получает десять! А вам дают полтинник за три дня работы.

– За один день работы, – нахально уточнил Джон Смит.

– Тем более! Крис Кастпирл, кстати говоря, получил бы за эту статейку ровно столько же. Пятьдесят долларов и ни центом больше.

– Сто долларов! – вздохнул Джон Смит. – Тут рядом редакция «Нью-Йорк Таймс». Может выйти забавная заметка: знаменитый писатель нанимает хвалебного рецензента. Да еще заставляет его писать под чужой фамилией! Это же скандал!

– Ах так? – Роберт К. Суайн вырвал из рук Джона Смита только что подаренный ему роман и воскликнул: – Тогда проваливайте! Обойдусь без вас!

– Скандал остается скандалом, даже если его пытаются замять…

– Черт с вами! – Роберт К. Суайн отдал Джону Смиту книгу. – Жду вас с готовым текстом послезавтра, в три часа дня. Адрес в визитной карточке.

«Ну погоди, шантажист сопливый! – гневно думал Суайн, шагая к дому и размахивая шляпой. – Сто долларов ему! Критик, понимаешь ты! Обозреватель оборзевший!» (В оригинале: screwing reviewer; фонетическая игра слов передана верно.)

Послезавтра, точнехонько в три часа пополудни, юный Джон Смит почтительно стоял перед письменным столом писателя и ждал, пока тот прочитает рецензию.

– Ну, что ж. Не бездарно! – усмехнулся Суайн.

– Всего лишь не бездарно? – поднял брови Джон Смит, подхватывая игру.

– В наше время это похвала! – парировал Суайн, почти в точности повторяя их позавчерашний диалог. – Где вы нынче найдете Самуэля Джонсона?

– То есть на фоне нынешней чепухи даже Джон Смит покажется Крисом Кастпирлом?

– У вас отличная память, – Суайн вновь помрачнел.

Достал из ящика стола стодолларовую купюру и протянул Смиту.

– Благодарю вас, сэр! Не сердитесь. Это справедливая цена, учитывая все, так сказать, привходящие обстоятельства!

«Наглец! Подонок! Вымогатель!» – вновь подумал Суайн, но не подал виду.

Хлопнула дверь. Слышно было, как стучат ботинки Смита, который спускался со второго этажа, где был кабинет Суайна. Вдруг шаги замолкли.

Суайн высунулся за дверь и увидел, как Смит стоит на площадке, там, где лестница поворачивает направо и вниз, – и, извините за выражение, чешет себе задницу, просунув правую руку под ремень.

Услышав скрип двери, Смит поднял голову, увидел Суайна и сказал:

– Простите, сэр! Что-то вдруг дико зачесалось, прямо невтерпеж! Извините!

«Подонок, да еще и хам вдобавок!» – шепотом проговорил Суайн.

Джон Смит радостно вышел на улицу, свернул за угол, прошел буквально десять шагов, как вдруг какой-то плечистый и мрачный детина, пивший пиво из горлышка, встал со скамейки и шагнул к нему:

– Эй, землячок!

– Мы с вами незнакомы, сэр! – вздрогнул Джон Смит, делая шаг назад.

– Не узнаешь, сукин сын? – хрипло сказал тот.

– Не имею чести!

– А Молли Сандерс с пятьдесят восьмой помнишь, падла?

– Не знаю никакой Молли Сандерс! – пискнул Джон Смит, но тут же прекратил дальнейшие возражения, ибо получил мощный удар в челюсть.

Он упал на газон, а этот детина пнул его пару раз, а потом запустил ему руку во внутренний карман, вытащил бумажник и убежал.

На следующий день, примерно часов в пять вечера, в клубе «Спартанцы» к писателю Роберту К. Суайну подошел изящно одетый молодой человек: узкий темный пиджак, серые брюки, новенькие желтые штиблеты с клетчатыми гетрами по последней моде. Он курил хорошую сигару, был свежевыбрит, надушен и напудрен, и только на подбородке была маленькая наклейка из розового пластыря.

– Добрый день, мистер Суайн, великий мастер сюжета!

– Простите, не имею чести…

– Мистер Суайн, вы же мой заказчик и благодетель! Я – Джон Смит! Как мне помог ваш щедрый гонорар! Видите, я приоделся. Спасибо, спасибо!

Роберт К. Суайн открыл рот, потом закрыл, бессильно опустился на диван и задумался.

Джон Смит присел рядом и достал из кармана газету, вернее – вырезанный из газеты квадратик. Прочитал вслух:

– «Вчера полиция задержала мистера Николаса О’Брайена. Садовник известного писателя Роберта К. Суайна настойчиво пытался расплатиться неплатежной стодолларовой купюрой. Когда кассир отказался ее принять, он устроил скандал».

– Что?! – взревел Суайн. – Как?!

– Всё очень просто, – вздохнул Джон Смит. – Когда вы мне сказали: «Черт с вами! Жду вас с готовым текстом!», я почувствовал, что вы замышляете недоброе. На всякий случай в табачном магазине я купил за один цент сувенирную стодолларовую купюру. Иногда в них заворачивают самые дорогие сигары… А когда вы мне выдали настоящие сто долларов, я на лестнице перепрятал их. Засунул себе в трусы, извините за выражение. Вы меня на этом чуть не застукали, но, слава богу, не догадались. А в бумажнике осталась фальшивая купюра. То есть, разумеется, не фальшивая, а игрушечная. Судя по всему, вы сказали садовнику: «Отними у этого сопляка сотню, разменяй и двадцатку возьми себе». Так?

– Так… – признался Суайн.

– Сюжет? – спросил Джон Смит.

– Сюжет, – кивнул Суайн. – Продайте, а?

– Двести долларов, сэр.

Ремесло сценариста
картинка из жизни с цитатой Чехова в конце

Когда-то давным-давно, когда было мне едва лет тридцать, я изо всех сил писал сценарии и пьесы, и даже вступил в один, так сказать, профсоюз. «Профессиональный комитет московских драматургов».

Это было интересное заведение. Этот профсоюз, вы не поверите, был основан аж за два года до Союза писателей СССР и благополучно дожил чуть ли не до 2010 года.

Там числились и начинающие авторы, вроде меня, и многие маститые-знаменитые тоже. Среди них был один преуспевающий драматург, старше меня лет на пятнадцать, автор множества пьес и сценариев.

Так вот, этот человек основал, организовал и вел некие курсы по сценарному мастерству, которые проводились чуть ли не по два раза в год в каком-то загородном пансионате. Мест там было немного: до десяти человек, кажется, а то и меньше: наш профсоюз не мог оплатить слишком масштабное мероприятие.

Я тоже захотел отточить свое мастерство под присмотром такого, бесспорно, хорошего сценариста.

Я всякий раз подавал заявление, прикладывал сценарии и синопсисы (в ту пору синопсис назывался «творческая заявка») – но увы. Получал общее одобрение, но – не добирал баллов. Говоря сегодняшним языком, никак не мог пробиться из лонг-листа в шорт-лист, в этот заветный список из десяти или восьми участников. «Ну что ж, бывает, бывает! – думал я. – Попробую еще раз». Но в следующий, а также в третий и четвертый разы получалось то же самое: отказ.

Наконец я все-таки решил узнать, кто эти счастливцы, которые сподобились чести быть учениками мастера.

Это были какие-то почти совсем посторонние девушки. Они даже не состояли в нашем профсоюзе. Разве что иногда ходили на семинары и публичные читки пьес и сценариев. Зато они были очень милы собою. Ну просто как на подбор.

Я удивленно спросил одного ну очень знаменитого сценариста и театрального драматурга, совсем пожилого человека:

– Послушайте, что происходит? Наш коллега организовал и ведет эти курсы, но почему-то на них всё время ездят какие-то красотки. А ни меня, ни… (тут я перечислил еще несколько имен молодых талантливых ребят из нашей компании) – он не берет. Даже интересно, какие у него критерии отбора?

Пожилой драматург, как положено драматургу, сделал красивую паузу, снял свои тяжелые роговые очки, пристально посмотрел на меня и спросил:

– Ты что, дурак?

И вот тут цитата из Чехова. Как раз из рассказа «Дурак»:

«Я так и ахнул!.. Ахнул и с той поры умней стал».

Поэт и биография
заметки по альтернативной истории литературы

В СССР писатель мог не ходить на службу и при этом не считаться тунеядцем, если он был членом Союза писателей или просто членом Литературного фонда. Важное уточнение: все члены Союза писателей были членами Литфонда, но не наоборот – были члены Литфонда, не входившие в Союз писателей. Членство в СП было нагружено идеологически: надо было писать «правильные, важные и нужные» книги. Не всех пишущих и издающихся принимали. А для членства в Литфонде надо было иметь весьма солидные гонорары (как, например, у авторов либретто оперетт).

Но вода дырочку найдет.

В Москве были целых три «профсоюза писателей». Туда тоже надо было вступать по гонорарным справкам, но я знаю немало случаев, когда на малость гонораров закрывали глаза и бедный непризнанный автор мог жить и творить, не опасаясь визита участкового милиционера, – и даже получать по больничному листку (была такая горькая шутка: если бы писатель не болел, он бы умер с голоду).

И в Ленинграде такой профсоюз был.

Но у молодого поэта и переводчика Иосифа Бродского с этой профгруппой что-то не срослось. Скорее всего потому, что «Ленинград – город маленький», как сказано в фильме «Осенний марафон». Город маленький, и литераторов меньше, чем в Москве, и грызут они друг друга злее. Увы-увы! На печально знаменитом суде над Бродским прокуратура (!) предлагала писателям взять Бродского на поруки – но братья-писатели (!!) отказались. Только суд, только кара!

Не было у Бродского спасительной справки, которая защищала от обвинений в так называемом тунеядстве.

Я подумал: а если бы эта справка была? Если бы великий поэт XX века Иосиф Бродский имел официальное право советского литератора «нигде не работать» (то есть не ходить на службу) – или вообще тем или иным образом, так или иначе был бы избавлен от этого ужасного суда и высылки?

Что бы с ним стало?

Рискну предположить, что он писал бы великолепные, просто великие и даже где-то местами гениальные стихи – поскольку был поразительно одарен, – но эти стихи оставались бы «вещью в себе» (ну, скажем так, «вещью внутри клуба знатоков и любителей»), но – никакой мировой славы. Бродский, Кушнер, Чухонцев – прекрасные поэты традиционалистского направления.

Но, как сказала Ахматова, ему «сделали биографию».

Причем эту биографию сделала не только власть в лице газетчиков (фельетон «Окололитературный трутень»), а также судьи Савельевой.

На самом деле биографию ему сделала одна из первых правозащитниц Фрида Вигдорова. Кстати, писательница, автор нескольких милых книг о школе (ее повесть «Мой класс» с дарственной надписью моему отцу стояла у нас на полке, и я ее с удовольствием читал). Кроме того, она была женой писателя Александра Раскина, написавшего хорошую детскую книжку «Как папа был маленьким». Подруга Лидии Корнеевны Чуковской, тоже правозащитницы и диссидентки. В феврале 1964 года Вигдорова присутствовала на суде над Бродским и сделала запись судебных слушаний, которая широко разошлась в самиздате. Эта запись была переведена на иностранные языки, многократно опубликована в мировой прессе и вызвала широкое движение в защиту Бродского. Благодаря вмешательству Жана-Поля Сартра – кстати, самого просоветского из западных интеллектуалов – в сентябре 1965 года Бродский был освобожден из ссылки.

Вот именно с этого момента и начался всемирно известный поэт Бродский.

Конечно, если бы это был несправедливо осужденный бездарный или хотя бы не особо талантливый сочинитель – то его освобождением из ссылки дело бы и кончилось. Но оказалось, что прославленный ссыльный – еще и великолепный поэт. Всё совпало, лучше не придумаешь!

Но если бы он был просто великолепным поэтом без мировой кампании по его освобождению, без многочисленных публикаций в мировой прессе, без заступничества самого Сартра…

Вот тут внимание! Малоизвестная советская писательница Фрида Вигдорова и знаменитейший и скандальнейший Жан-Поль Сартр – который как раз получил Нобелевскую премию и демонстративно от нее отказался, – они выступали как чистые правозащитники. Они защищали Бродского не как гения, которого сослали, а как человека, которого несправедливо и нелепо осудили. Уверен, что, если бы Бродский (боже упаси!) был посредственным поэтом, но попал бы в те же самые жернова, был бы затравлен, судим, выслан – и Вигдорова, и Сартр всё равно бы за него заступились.

Так вот. Без этих публикаций и выступлений его творчество вряд ли привлекло бы мировой интерес и получило бы мировое признание.

Жил бы себе, писал бы прекрасные стихи, а также эссе о литературе. Вдобавок переводил бы стихи и поэмы. Мог бы блестяще перевести что-то монументальное, для «Библиотеки Всемирной Литературы» в 200 томах, она как раз тогда готовилась к изданию. Например, сделать новый перевод «Песни о Роланде» или «Шахнаме». Уверен, это были бы шедевральные переводы.

Но вот великого всемирно известного поэта Иосифа Бродского – скорее всего не было бы.

Вспоминается парадокс имяславия (было такое богословское течение): «Имя Божие и есть Бог, но Бог не есть имя Божие».

Биография – это и есть поэт.

Но поэт – это не биография.