Текст книги "Смелая женщина до сорока лет"

Обратная связь
для знатоков и гурманов

10.04.24

Купил капсульный кофе марки «Сицилийский апельсин», упаковка 10 шт. На упаковке просьба написать отзыв. Вот вам отзыв: очень плохо! Всё портит сильный и омерзительный запах дешевой цитрусовой эссенции. Кто вам сказал, что благородный вкус кофе надо поганить какими-то примесями? Тем более такими, которые в принципе чужды кофейному стилю? Я еще понимаю – привкус корицы, кардамона, гвоздики, что-то пряное. Да хоть шоколад! А с этим апельсином – вот уж, воистину, заставь дурака богу молиться! Оценка ноль! Даже минус ноль! Позвоню всем своим друзьям, напишу в «Контакте» и «Телеграме»!

– Спасибо! Ваш отзыв очень важен для нас! Ваши отзывы помогают нам стать лучше!

12.04.24

Насчет капсульного кофе «Сицилийский апельсин». Должен принести вам свои извинения. Позавчера я, кажется, погорячился. Вчера весь день пил кофе «Нежная карамель», а сегодня утром все-таки решился еще раз попробовать ваш «Апельсин». Скорее из экономии, проще говоря, из жадности. Не выбрасывать же. И что же? Качество превзошло все ожидания! На глубоком и плотном кофейном фоне ненавязчиво рисуются легкие апельсиновые тона, и это создает неповторимый контрапункт вкуса. А какая крепость! Какой аромат! Еще раз прошу меня простить за вспыльчивость. Отзыв в «Телеграме» стер, в «Контакте» не успел разместить. Друзьям отзвонился и сказал, что кофе – просто прелесть.

– Спасибо! Ваш отзыв очень важен для нас! Ваши отзывы помогают нам стать лучше!

13.04.24

Как это сказать по-русски? Disregard my previous message! Наверное, в пачке случайно оказалась капсула апельсинового кофе какой-то другой фирмы. Вместо того чтобы вас ругать – вам же всё как об стенку горох! – я лучше, в порядке компенсации морального ущерба, попрошу вас о самой малости: дайте мне название вот той, настоящей, хорошей фирмы, вчерашняя капсула которой случайно оказалась в пачке вашего барахла, бодяги и халтуры. Потому что на самом деле ваш кофе – это издевательство над людьми, над многовековой традицией кофепития, над здравым смыслом и над рынком. Почему вы так задираете цену на ваш фальсификат? Думаете, два пшика дезодоранта «Апельсиновый сортир» на сто граммов цикория – дают вам право продавать эту отраву и брать за нее деньги как за серьезный кофе серьезной фирмы? Все мои подписчики в соцсетях уже оповещены. Завтра же иду в Центр защиты прав потребителей! Вы у меня будете публично просить прощения! Через прессу! Под телекамеры!

– Спасибо! Ваш отзыв очень важен для нас! Ваши отзывы помогают нам стать лучше!

15.04.24

Я не понимаю, что происходит? Ваши капсулы что, через одну идут? Вчера пришел в Центр защиты прав потребителей, девушка – строгая и серьезная, между прочим, – предложила мне, чтоб я при ней попробовал этот кофе, включила машинку, и – о боже! Прекрасный, упоительный напиток, необычно бодрящий, с искусно подобранной мелодией вкуса. Честно говоря, у меня даже язык не повернулся пожаловаться на ваш потрясающий кофе «Сицилийский апельсин»! Девушке я что-то наболтал в смысле шел мимо, увидел в окне… Ей тоже очень понравился этот оригинальный, элегантный, изысканный кофе! А мне еще вдобавок понравилась девушка, скажу вам по секрету… Так что спасибо вашему кофе за эту неожиданную и приятную встречу!

– Спасибо! Ваш отзыв очень важен для нас! Ваши отзывы помогают нам стать лучше!

16.04.24

Да вы что, издеваетесь? Теперь я понял, что эта девушка из Центра защиты прав потребителей – она нарочно незаметно подсунула в машинку капсулу с хорошим, качественным кофе! Потому что когда сегодня утром я сделал себе кофе из ваших кошмарных капсул – это была такая бурда! Такая отрава!

– Спасибо! Ваш отзыв очень важен для нас! Ваши отзывы помогают нам стать лучше! И вам тоже.

– Не понял юмора!

– Я серьезно. Вы уже назначили свидание девушке?

Профессионал
этнография и антропология

Прием. Фуршет. Буфет. Кофе-машина. Рядом – официант. Подхожу.

– Американо, пожалуйста.

Официант спрашивает:

– Со сливками?

– Без.

– С сахаром?

– Без.

– О! Сразу видно ценителя хорошего кофе. И, прямо скажу, видно настоящего мужчину. Я слышал, что в некоторых компаниях не принимают на работу тех, кто пьет с сахаром. А тем более со сливками. Это слабые люди. Пожалуйста, ваш кофе.

– Спасибо.

Иду к своему столику. Минут через десять снова прохожу мимо. Какой-то господин заказывает кофе.

– Со сливками?

– Двойные, если можно.

– Пожалуйста! Сахар?

– Четыре кусочка.

– Сию минуту… Прямо скажу, приятно видеть человека, который не корчит из себя этакого «мачо», любителя горького и жесткого. Я слышал, что в некоторых фирмах предлагают на выбор разные виды кофе, и кто пьет с сахаром и сливками, тех предпочитают – за искренность! Ваш кофе, пожалуйста.

– Спасибо.

Ложка в ухо, или Ужасы долгосрочности
_{этнография и антропология}

Один миллиардер жалуется журналисту, что из-за санкций ему не на что нанять уборщицу и шофера, и вообще он не знает, как выжить. При этом корреспондент рассказывает, что интервью он дает в шикарной двухуровневой столовой (кстати, как это? ну ладно, нам, беднякам, не понять).

Люди спрашивают: он что, совсем потерял чувство реальности? Не понимает, о чем и кому можно говорить, а о чем лучше помалкивать? «Ведь он же ложку в ухо не несет, когда суп ест?» – удивляются люди.

Так вот. Он действительно не понимает. Тот, кто очень долго был у власти (неважно, высшей или так, на уровне директора фабрики), кто очень долго обладал миллиардами или годами купался в артистическом успехе – уже не понимает, как можно жить иначе. Не знает, как ответить на письмо без помощи референтов (я встречал таких отставников), не мыслит жизни без прислуги, не соображает, что Ромео и даже Гамлета ему в его шестьдесят играть уже поздновато…

Годы власти, богатства и успеха напрочь отбивают самые простые социальные навыки. И прежде всего – атрофируется «механизм проигрывания ролей», то есть умение на секунду встать на место собеседника, умение слушать себя его ушами.

* * *

Нечто похожее вспоминаю из 1970-х. Я тогда преподавал в Дипломатической академии. Там, помимо рядовых партийных и советских работников, учились крупные товарищи, которых готовили сразу на высокие должности – на советников, а то и на послов.

Вот однажды знакомая преподавательница мне рассказывает:

– У меня тут был скандал. Слушатель Пупкин отказался проходить тему «телефонный разговор». Не хочет учить выражения, ну там «позовите господина такого-то», «не вешайте трубку», «запишите мой номер телефона» и тэ пэ. Говорит: «На прошлой работе у меня были две секретарши и старший референт. Уверен, что на будущей будет не меньше, плюс пара переводчиков. Справлюсь!» Во нахал! И ведь взрослый, седой мужчина! Бывший секретарь обкома!

– А ты что? – спрашиваю.

– Что, что… – вздыхает она. – Накатала докладную ректору, копию в партбюро.

– Ну и он что?

– Как шелковый стал!

Голос с другой стороны
мечта архивиста

Я мечтаю однажды взять в руки истрепанную тетрадку. Большую, самодельную, сшитую из полусотни согнутых листов синеватой оберточной, так называемой сахарной бумаги, исписанную крупным отчетливым почерком, но не «писарским», а как бы «церковным», чуть похожим на старинный полуустав. Пролежавшую более полутораста лет на чердаке, да не просто, а под сундуком, оттого никем столько лет не замеченную.

И чтобы в этой тетрадке было написано:

«Аз, многогрешный Евстафий Савельев сын Кулебякин, смиренный, однако же знающий грамоте и прилежный к чтению иподиакон, а по чести говоря, просто-напросто худой и недостойный псаломщик храма во имя святого Николая Чудотворца на Кочках, что в имении Ясная Поляна, записал сии соблазнительные столбцы, единственно во исполнение сказанного в Писании: “Несть бо тайно, еже не явлено будет”.

Начал же я сие сочинение, лучше сказать, хронику или же летопись, ненароком услыхавши большой скандал в барском доме.

Случилось же так, поскольку управитель графа обещался нашему батюшке отцу Михаилу, что даст записку к графскому столяру, починить сломанный свечной ящик, каковой был уронен на пол и пнут ногою кучером Ефимом, явившимся в храм в опьяненном виде и буйном состоянии. Но сей Ефим уже принес покаяние и был батюшкою отцом Михаилом прощен, ящик же чинить препоручено было мне.

Вкратце повествуя, аз грешный, направляясь на поиски управителя с оным разбитым ящиком в руках, проходивши мимо отворенного окна барского дома, увидал краем глаза графскую молодую жену, то есть молодую графиню Софию Андреевну, и ее какую-то приезжую родственницу. О чем-то они говорили горячо и громко. Я же, по свойственному моей грешной натуре недостойному любопытству, замедлил шаги, а потом сделал вид, что переобуваю сапог, для чего присел в траву в пяти саженях от окна, сломанный же ящик свечной поставил рядом.

Твердо полагаю, что барыни, хоть и стояли около раскрытого окна – меня не заметили, а ежели заметили, то внимания своего вельможного на меня не обратили, ибо по виду моему – а одет я был плохонько и старенько – причислили меня к дворовой прислуге нижайшего ранжира, на кого и обращать-то внимание совсем не надобно и даже неприлично. А на дьячка – и того менее.

Посему и продолжали разговор.

А разговор был о том, что, дескать, барин наш, граф Лев Николаевич, перед самою свадьбой едва что не силою заставил невесту прочитать свой дневник, в коем описывал свои похотливые устремления к дворовым и деревенским девкам. И мало этого – главную свою полюбовницу Аксинью до сей поры приказывал звать в дом – мыть полы и выбивать половики. Оттого и кричала графиня чуть не до слезы: простая, дескать, баба, белая, толстая – а он, дескать, с нее глаз не сводит, – и снова в крик: “Дайте мне ружье и кинжал, застрелю-зарежу и ее, и мужа!”

Про эту Аксинью Базыкину, жену отходника, бабу справную, статную и ладную, я слыхал не раз; может, и многие слыхали, да помалкивали – граф все-таки, барин-батюшка. Слыхивал я также, что окроме оной Аксиньи у барина графа были и другие бабы и девки. Более же всего солдатки, отходницы и вдовы – оно надежнее. Бывали и молодайки при мужике слабосильном али надорвавшемся на работах. Девки хотя тоже были, но не так уж часто. Аксинья же, о коей гневалась молодая графиня, была окончательная в том ряду перед законным браком.

Ну, услыхал и услыхал.

Переобул сапог, подхватил ящик и пошел искать господина управляющего.

Однако через месяц примерно случилось со мною некоторое происшествие. Увидал я у господина управляющего – который мне записочку-то давал к столяру! – корзину ненужных бумаг, а среди них затрепанную книжку некоего альманаха, каковую, имея страсть к чтению, выпросил себе. В оной книжице среди статей, стихотворений и забавных гравюр был роман господина Достоевского “Бедные люди”.

Не скажу, чтобы мне особо понравилось сие сочинение. В нем, как в любом романе господ Марлинского или Загоскина, конец виден с самого начала. Варенька всё равно непременно должна была выйти замуж хоть за кого и оставить бедного Макара Девушкина в одиноком тосковании. Ибо как же иначе? Повенчаться они не могли по причине обоюдной бедности и великой разницы в годах – лет двадцать пять, а то и более. Она ему в дочери годилась! Оставить же Вареньку в старых девушках только лишь для того, чтоб Макару Алексеичу было кому письма писать, – и вовсе жестокость невероятная, да и не умно, и автор г-н Достоевский никак не мог такого допустить.

Понравилась же мне в сем романе натуральность показания событий, наипаче же – натуральность речей в письмах Макара Алексеича и Вареньки. Ах! Словно голос живых людей услыхал, простых и жалобных.

Поначалу я даже подумал, что г-ну Достоевскому досталась подлинная связка тех писем и он ее, после малой обработки в смысле грамоты, подверг напечатанию. После же понял, что ежели Варенька и Макар Алексеич на самом деле жили на свете и письма писали – связок было две. И уж та, что у Вареньки, всенепременно была ею сожжена в печке, чтобы господин Быков, будущий муж ея, не увидал. Да и Макар Алексеич, человек робкий, но благородных помышлений – ни за что бы не дал г-ну Достоевскому письма Вареньки для повсеместного опубликования. Посему я и решил, что всё это есть сочинение автора.

Тут-то мне и вошло в голову: ах, думаю, ах! Прочитать бы роман в виде переписки графа нашего Льва Николаевича с Аксиньей Базыкиной, а там и с прочими дворовыми и деревенскими бабами, девками тож.

Однако это было бы чистейшее сочинительство, ибо полюбовницы простого звания графам письма не пишут, а графы дворовым девкам – тем паче.

Тогда вошла мне в голову другая мысль. Оставим графа в стороне и обратим внимание на баб и девок.

Что мыслил и чувствовал граф, нам неведомо. Впрочем, нет. Что ж это я пишу такое? Совершенно напротив! Что мыслил граф, нам досконально известно из книг русских и переводных сочинителей: они сами все по большей части графы. Герои их романов такожде суть графы, князья, дворяне или купцы.

Любопытнее же всего узнать, что мыслила и чувствовала деревенская баба, солдатка или отходница, или даже девка молодая, каковую персону граф сделал своею полюбовницей. Чтобы она, как Варенька или Макар Алексеич, поведала нам свои жалости, а и радости тоже, ежели были.

Аз же, смиренный Евстафий Савельев сын Кулебякин, худой и немудрый псаломщик, никоим образом несмь сочинитель или автор. Но отчего бы мне тогда не выспросить обозначенных баб или девок? А уж рассказанное ими занести в тетрадку. А там, по прошествии времени, передать сию тетрадку графу нашему Льву Николаевичу, который-то уж точно есть одареннейший сочинитель, и вот он-то дополнит ее соображениями со своей, с графской то есть, стороны и сумеет превзойти г-на Достоевского в натуральности.

Сказано – сделано.

Первым делом я приступил к уже упомянутой Аксинье Базыкиной. Светлым вечером окликнул ее на улице, когда она гнала корову домой. Залюбовался – баба и впрямь ладная, статная. Руки белые, полные.

– Чего тебе, Сташенька? – спросила, ибо сана священнического я не имею, а годами едва ли не моложе нее.

– За околицей сто шагов левее кусты, за кустами копенка, приходи, Аксиньюшка, угощу вином и закускою.

– Эк! – засмеялась. – А что батюшка скажет?

– Родный батюшка, – отвечаю, – уж помре, Царствие Небесное.

– Вечный покой, – говорит и крестится. – А отец Михаил?

– А мы скрытненько, – говорю. – Аки тати в нощи. Хотя Бог всё видит.

Улыбаюсь, а у самого сердце прыг-прыг.

– Не беда, – отвечает. – Он всё видит, а нас, глядишь, и не приметит. Как затемняет, приду.

“Святые, – думаю, – угодники! Как легко согласилась! Небось собралась известное дело что”.

Пришел, она уж там. Плахту расстелила. Сел рядом, достаю штоф вина, оловянные стопки, в туеске пряники, хлеб, крутые обчищенные яйца, солонины два куска.

Она выпила, я только пригубил. Закусили. Потом по второй. По третьей – под яичко с сольцой. Недешево!

– Давай, – говорит она, – давай, Сташенька, поскорее, я уж назад тороплюсь. И полтину серебром.

Откинулась спиной на копенку, понёву кверху тянет. Месяц из облака вышел. Ноги белые, беда!

– Да я не для того! – прервал я ее распутное стремление.

– Для чего ж тогда?

Объяснил, что мне от нее надобно. Чтоб рассказала, как и что у нее с графом было. Да не просто раз-два-левой-правой, а чтобы с чувствами.

Колени свела. Обдернула понёву. Брови сдвинула.

– Налей еще. Пряничка отломи. Ладно. Но не сегодня. Сама время выберу, когда всё в памяти соберу. Только угощение послаще, и полтину не забудь.

– Полтину, Аксиньюшка? Бога побойся! Лён ночами мять, целый пуд намять – за то баба насилу два гривенника заработает. И это ж какой труд. В поте лица! А ты – полтину! За разговор, да с моим винцом! Совести нет в тебе!

Выпила еще, пряником заела, вздохнула этак протяжно и говорит:

– Любила я очень графа Льва Николаича. Потому и деньги.

Встает, отряхает солому с плеч.

– Постой! – говорю. – Так что же, граф тебе всякий раз полтину платил? А может, и поболее?

Она рассмеялась и говорит:

– Заплатишь полтину – расскажу!

Убежала. Совсем темно было, месяц за облака зашел.

Вот наконец-то настало время.

Устроились мы на сеновале. Я на всякий случай прихватил, вдобавок к угощению и раздобытой полтине, лист бумаги, согнутый вчетверо, и карандашик.

Аксинья выпила первую стопку, закусила пряником, спрятала полтину куда-то себе в пояс и начала:

– Дело, стало быть, так было. Ефим, муж мой законный, опять уехал в Тулу плотничать. До Яблочного Спаса, а дело на Троицу. Трех дней не прошло – стукнула в окно Татьяна, старостиха. Так и так. «Слышь, барин зовет. Очень ты ему люба». Я прямо охнула. Барин – это ж не приказчик какой, не егерь, не лесник. Не проезжий господин. Барин, граф! Красивый какой. Высокий. Молодой, едва тридцать лет! Бородушка черная. Глаза горят. Удача такая. Но спросила: «Откуль он меня знает?» – «А вот увидел на жатве». – «И прям тебе сказал?» – «Зачем мне. Кучеру своему. А кучер Егору-старосте, мужу моему. А он уж мне поручил». – «Куда ж идти?» – «Я покажу». Показала. За огородом чаща, там овражек, за овражком баня.

– Ты, Аксиньюшка, тут помянула, – перебил я на минутку. – Тут помянула приказчика, также егеря и лесника, да и проезжего господина… Али ты с ними тоже побывала?

– Нет! – громко сказала она и рукой махнула. – Это так. Это бабы сказывают!

Непонятно было, правду она сказала или солгала.

– Вот я и пришла в назначенный час. Перед тем в лохани помылась, как Татьяна-старостиха велела. Занавеску белую, с вышивкой, чистую надела. Понёву красную. Платок красный, вот этот как раз. Босиком пришла…

Аксинья незнамо почему скинула лапти, ноги вытянула.

Потянулась за вином. Я ей налил. Она выпила, и дальше говорит:

– Стою посреди старой баньки, жду. Уж долго так. Устала стоять. Села на скамью. Нет никого. Легла на спину. Руку под голову. Задремала. И тут дверь скрып-скрып, и входит, значит, граф Лев Николаевич…»

Ну и так далее.

Жалко, нет такой тетрадки. Так и не услышим мы голос с другой стороны. С той стороны. С крепостной, с крестьянской, с рабской – уж будем прямо говорить.

Иногда думаешь: ну а что бы она рассказала? Что она вообще смогла бы рассказать? «Задрала я понёву, а граф сбросил порты, лег на меня и давай, и давай…» Нет, погодите. Она же любила его. Что же она чувствовала? Что переживала в своем сердце? Радость, счастье, а потом обиду, гнев? Не могу поверить, что для нее это было – как вымыть полы в барском доме. А если в самом деле так – то, слушая ее голос, надо убедиться и доказать, что она – тупое, бесчувственное создание. Точнее, «тупое чувственное» создание, которому недоступны душевные переживания любви. Но не может такого быть! Энгельгардт в своих знаменитых «Письмах из деревни» замечает: «Я думаю, что тот, кто не знает, как может любить деревенская баба, готовая всем жертвовать для любимого человека, тот вообще не знает, как может любить женщина». Притом, пишет он же, среди них есть холодные циничные шлюхи: «Нравы деревенских баб и девок до невероятности просты: деньги, какой-нибудь платок…»

А иногда это сочетается в одной личности.

В общем, очень интересно было бы узнать. Но увы, тетрадки такой нет.

Секреты и советы
литературные заметки

ДОЖДЬ В ФИНАЛЕ

Тут все кругом взрослые дяди и тети, и, надеюсь, все понимают, почему писатели так любят заканчивать свои произведения дождем.

«Дождь стучал в окно всю ночь» (Чехов).

«Немного погодя я вышел и спустился по лестнице и пошел к себе в отель под дождем» (Хемингуэй).

«Дождь лил стеной. Две девочки, накрывшись прозрачной клеенкой, бежали по асфальту босиком» (Трифонов).

«Закурив, я вышел из гостиницы под дождь» (Довлатов).

И бесконечное «Пошел (начался) дождь»; «Грянул гром, и с неба полило»; «В окне было видно, как струи дождя буравят лужи (реку, пруд, клумбы, газоны и т. п.)».

Именно в финале, да.

Это неправда, что литературные символы просты.

Они гораздо проще, чем кажется на первый взгляд.

ДАЖЕ У ЛЬВА ТОЛСТОГО БЫЛИСВОИ ШАБЛОНЫ

Вот, например, в «Войне и мире»:

«Пахло табаком и мужчинами».

«На крыльце пахло вянущим лесом и собаками».

В «Воскресении»:

«Пахло полынью и по́том».

«Кроме табачного запаха, пахло еще очень сильно какими-то крепкими дурными духами».

В «Отце Сергии»:

«Пахло странно: маслом, по́том и землей».

Описание атмосферы через запах – причем запахов два или более, один обязательно телесный – «мужчинами», «по́том», «собаками».

КОНСПЕКТ

Гости съезжались на дачу. Никто не знал зачем.

Так и разъехались, не зная.

Кто-то кого-то подвез на машине. Кто-то добрался до города на автобусе. А одна попала под электричку.

КАК ВСЁ НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛО

Пастернак был убежденный сталинист, майор НКВД – КГБ, и был приставлен к диссиденту Шолохову, чтобы споить его и не дать ему дописать роман «Доктор Живаго», которому на Западе уже заранее была назначена Нобелевская премия. Но Пастернак так увлекся текстом, что приписал роман себе.

Советской власти было недосуг разбираться. Главное – Нобелевка наша. Хрущев уже ехал в Переделкино поздравлять Пастернака с премией и внеочередным званием полковника, но тут ему в машину позвонил Эйзенхауэр и рассказал всю правду. Хрущев поехал назад – это был вошедший в историю советской литературы «разворот у Баковки».

Пастернак за эти дела получил по полной, а Шолохову премию всё равно дали, но уже не за «Живаго», а за старый роман «Тихий Дон».

Правда, «Тихий Дон» – это был развернутый прозаический пересказ неопубликованной юношеской поэмы Пастернака «Донская тишина».

Так что все в итоге при своих.

ТАЙНЫЕ ПИСЬМА СОВЕТСКИХПИСАТЕЛЕЙ

«История – как книга. Она красива в отрывках, заботливо подобранных критиком-адептом, мудра в отдельных, отточенных до афоризма, удачных фразах. Она интересна в позднейших размышлениях, когда вспоминаешь ее всю, в целом, без подробностей, – точнее говоря, когда в зрелые годы вспоминаешь свое юное впечатление (упаси бог в пятьдесят лет перечитать «Виконта де Бражелона»!). Но, пристально прочитанная страница за страницей, она полна сюжетных провалов, ненужных описаний, банальных умствований, психологических несообразностей в поступках героев, ошибок в местном колорите, и нет сил долистать этот том до конца…»

(Александр Фадеев – Всеволоду Иванову. Март 1956 г.)

ПОЭМА НА ТЕМУ РАССКАЗАА. П. ЧЕХОВА «ДУШЕЧКА»

 
Она жила с генералом
И называлась боевая подруга.
Она жила с живописцем
И называлась источник вдохновенья.
Потом жила с ученым
И называлась ассистентка.
Стала жить с разведчиком
И называлась связная.
Это было опасно, и она стала
Жить с членом ЦК партии
И ее звали товарищ.
Тогда она ушла от них от всех
К поэту
И стала его музой
Но поэт был нищ и пьян.
Она хотела вернуться к генералу
Но у него была новая подруга
Слишком уж боевая.
Она убила подругу. Ее посадили.
А на зоне она стала жить с кумом
И ее все стали звать кумой
Хозяйкой и просто мамой.
Это было счастье.
 

И НЕМНОГО О МУЗЫКЕ

«Я обожал Прокофьева за безупречную крахмальную белизну его манжет. А когда я увидел Хиндемита в тусклом обвислом пиджаке с катышками, то еще раз убедился, что композитор он скучный – как его пиджак».

(Дмитрий Шостакович – Игорю Курчатову. Июль 1959 г.)

ТЕТРАДИ ПЕРЕВОДЧИКА

Бывает, переводчики спорят, как правильно перевести какой-то пассаж из великого произведения.

– Перевод Франковского – это бессмыслица.

– Да, но перевод Любимова – просто набор слов!

Но, может быть, там в оригинале бессмыслица, то есть просто набор слов?

ДА, ГОСПОДИН ПРЕМЬЕР-МИНИСТР!

Меня часто спрашивают: «Что же это ваши герои такие нерешительные? Почему они не могут напрямую объясниться друг с другом? Рассказали бы, что им надо и чем они недовольны. Обо всем бы договорились, и всё бы у них было хорошо!»

И не только меня спрашивают.

Других писателей, куда более сильных, чем я, – тоже спрашивают:

– Что же Анна не могла спокойно потрахиваться с Вронским, поскольку Каренин просил всего лишь о соблюдении внешних приличий?

– Что же Онегин не сказал Татьяне в ответ на ее письмо: «Давай подождем год или два»?

– Что же Йозеф К. не убежал в Польшу, а оттуда в Америку, а продолжал покорно и тупо ходить на допросы?

Отвечаю: а потому, что это правда.

Потому что люди часто, да, очень часто в неожиданных ситуациях теряются, смущаются, мечутся, действуют нерасчетливо, да просто глупо.

Такова, извините, жизненная, она же психологическая, реальность.

Всем поборникам рациональности, всем, задающим вопросы типа «а что же этот персонаж, совсем дурак (вахлак, хлюпик, трусишка и т. п.)?» – хочу задать встречный вопрос:

– А вы сами всегда действуете четко и разумно? Отвечаете на любые вызовы наилучшим образом? Видите вашего оппонента насквозь и еще три метра в глубину? Умеете просчитать ситуацию на много ходов вперед и предусмотреть все варианты развития событий? Вы хладнокровны и расчетливы, решительны и непреклонны? Если так, то мои искренние поздравления. И позвольте поинтересоваться – а вы, случайно, не премьер-министр тайного мирового правительства? Или хотя бы СЕО какой-нибудь транснациональной корпорации?

ПОЛЕЗНЫЙ СОВЕТ

Если вы напишете роман и отнесете его в журнал, то его, скорее всего, не напечатают.

Но если вы не отнесете свой роман в журнал – то тогда его уж точно не напечатают.