Текст книги "Ангел в петле"

3

К вечеру, когда солнце готово было вот-вот зайти, поезд остановился на станции, название которой и разглядеть даже не удалось. Здание вокзала, длинный перрон, скамьи. Минута оцепенения, и потом опять – в путь. Одному лучше лететь на самолете, чтобы поменьше думать о времени. Ему не верилось, что на противоположной полке, всего несколько часов назад, они занимались с Ритой любовью. С этим внезапно охватившим их чувством между ними вновь вспыхнуло что-то важное, главное, давно терзаемое разными обстоятельствами. Все недомолвки отступили. Спрятались перед чем-то ярким, сильным. «Выброси его по дороге», – сказала она о конверте. Всего-то и надо было – взять чертов конверт, порвать и пустить клочки по бескрайним российским просторам – виться хвостом вслед убегающему поезду. Не догнали бы. Но он этого не сделал. Просто забыл!..

Состав дрогнул раз, второй раз.

Когда поезд двигался мимо перрона, так медленно, точно раздумывая, набирать ему скорость или нет, Савинов вышел в коридор и случайно посмотрел в окно. На перроне, у длинной скамьи, весело болтали три дамы, от которых глаз нельзя было оторвать: все в ярких полушубках, в брючках в обтяжку, в необычных шапочках. (Одна из дам так и вообще оказалась негритянкой!) На скамейке возвышался плотный чехол контрабаса, похожий на ядерную бомбу, и другие чехлы – от скрипки, гитары, кларнета, да бог знает от чего еще. Ансамблю не хватало только рояля за скамейкой! Дам сопровождал элегантный мужчина в длинном рыжем пальто и рыжей шляпе, с конским хвостом смоляных волос за спиной. Он обернулся тотчас, как окно медленно ползущего поезда, – то окно, откуда сейчас на них смотрел Дмитрий Савинов, – поравнялось с ним…

– Диксиленд! – усмехнулся кто-то позади Савинова. (Он резко обернулся – это был толстяк в спортивном костюме из соседнего купе.) – А барышни-то какие! Как попугаи или фламинго! – кивнул на окно толстяк. – Одно слово – заграница!

Но Савинов не ответил – вновь прилип к стеклу. Инструменты и роскошные дамы – все пронеслось мгновением. Он не мог оторвать глаз от мужчины в рыжем пальто, от его лица: смуглого, язвительного, с глазами навыкат. Он был похож на сатира, пересмешника. С лживыми, ледяными глазами!

Их взгляды пересеклись почти сразу…

Да, именно этот человек когда-то пообещал ему, Дмитрию Савинову, золотые горы! И он же вытолкнул его из машины – там, в черной звездной пустыне над землей…

– Я в вагон-ресторан, компанию не составите? – спросил позади Дмитрия Павловича все тот же толстяк. – У них котлеты по-киевски – объеденье! Я так успел распробовать, каюсь!..

Перрон уже медленно полз назад. Нажав на замки, Савинов рванул окно вниз, но оно не поддалось. Рванул второй раз, третий – впустую!

– Принц! – прохрипел он. – Принц…

Элегантный мужчина в рыжем пальто тоже провожал его взглядом. Одна из дам что-то щебетала ему на ухо, две другие вторили смехом, но франт не слушал и не слышал ее. Уперев в пассажира поезда острый, как клинок, взгляд, он, кажется, повторял одну только фразу: «Вы все напутали, уважаемый Дмитрий Павлович! Все напутали. И узел этот вам уже не развязать!..». А потом музыкант одернул своих спутниц и указал на него, Савинова. Что-то быстро сказал им, точно в двух словах открыл секрет. И три разнаряженные женщины, сделав большие глаза, замахали ему, Дмитрию Павловичу, ручками. Так они и здоровались с ним, и прощались одновременно. А музыкант приложил пальцы левой руки к тонким губам и… послал прилипшему к стеклу пассажиру воздушный поцелуй!

– Приглянулись вы им, загранице! – со смехом бросили за плечом Савинова. – Так как же, уважаемый сосед? – вновь спросил жизнерадостный толстяк. – Вы меня слышите? Коньячку и котлеток? – будем-с?

– Убирайтесь вон! – рывком обернулся Савинов. – Вон!

Лицо его, по всей видимости, было искажено так, что разговорчивый толстяк отшатнулся и, слова не сказав, побледнев только, засеменил прочь по коридору.

– Принц, – хрипло повторил Савинов.

Решив не лениться, поезд уже набирал ход, оставляя квартет далеко позади, а Дмитрий Павлович, едва не вывихнув себе шею, все еще смотрел назад…

Он вошел в свое купе, заперся там, повалился на кровать. В первые минуты глаза Принца не отпускали Савинова, и когда взгляд «музыканта» в его воображении становился предельно точным, сердце Дмитрия Павловича бешено колотилось. Но прошел час-другой, и Савинову понемногу стало казаться, что все это – галлюцинация. Что тот «диксиленд» не имел никакого отношения ни к Принцу, ни к трем его любовницам. Наконец, так легко обознаться! Особенно когда думаешь об одном и том же человеке годами напролет, видишь его во сне, рисуешь наяву. Подмечаешь у проходящих мимо людей его черты. А иногда целенаправленно ищешь их!

Так и спятить недолго…

На перроне он увидел еще одного двойника принца. Несомненно. И прочитал в его глазах то, что сам хотел прочитать! И вопросы, и ответы. А то, что на него обратили внимание все четверо гастролеров, это и понятно. Он смотрел на них так, как смотрит на посетителей зоопарка спятивший от одиночества орангутанг, у которого с год назад сдохла подружка. Только тот трясет прутья клетки и скалит зубы, а он, Дмитрий Савинов, с тем же ожесточенным оскалом тянул вниз окно вагона. Вот ему и послали, дабы он успокоился, воздушный поцелуй!.. Нет?..

Что бы он ни думал, сатир-музыкант с лицом Принца и его сопровождение становились все более зыбкими. Как и положено призракам! И на первое место выходило то, что ранило его сердце, ни на минуту не оставляло в покое.

Рита!..

Савинову становилось нестерпимо больно, что ее нет рядом. Ему хотелось плакать. Он прятал лицо в подушку, и только подступавшие отупение и усталость от переживаний спасали его.

Наконец пришла ночь. Он больше не выходил из своего купе. И редко выглядывал в окно. Просто лежал и, забросив руки за голову, смотрел в потолок. Иногда встречные поезда, набрасываясь, ярким светом рвали полумрак и его сердце на части. И так же быстро исчезали. И он опять ощущал себя в своем купе. Несущимся куда-то.

А потом Савинов заснул…

Как и когда-то, он шагал по дороге, объятой туманом. Сырой асфальт. Едва виднеющиеся справа и слева кроны деревьев. И нарастающие шаги – легкие, нерешительные. И вновь, как и когда-то, он обернулся. Но шаги приближались не из-за спины. Никто не догонял его. Кто-то шел к нему навстречу… Из липкого тумана, в котором трудно было дышать, к нему приближался мальчик. И опять он подумал, что это – Иноков. Илья. Злой гений, изуродовавший его жизнь.

Но это был не Илья.

Как и в первый раз, мальчик остановился в десяти шагах от него. И тогда он понял, кто перед ним.

Это был его сын. Его не родившийся сын от Марины, так и не ставшей в этой жизни его женой. Мальчишка, о котором он и думать забыл. Маленький человечек, которого, однажды решив переиграть все заново, он так легко лишил жизни…

В Петербург он приехал вечером. Поужинав в ресторане, поймал такси и поехал в аэропорт. Рейса в его город ждать нужно было всю ночь. Еще несколько мучительных часов ожидания. Впрочем, ему было не привыкать.

4

Савинов вернулся домой на рассвете. Риты не было. Он сел в машину и поехал к ее родителям.

Пушкинская, сто десять, второй подъезд, третий этаж, квартира восемь…

На пороге заспанный Василий Федорович развел руками, что означало: «Такие вот дела, зятек!». Пропуская в коридор, тяжело вздохнул. Он сочувствовал брошенному мужу. И за это спасибо.

– Рита оставила меня в поезде, – точно оправдываясь, сказал Савинов. – Даже не объяснила, почему.

Отец кивнул: семья уже была в курсе.

– Иди к ней, – сказал Василий Федорович, – Ритка не дело придумала. Мать совсем испереживалась. Весь корвалол выдула. Ладно, иди к ней.

Савинов открыл дверь в комнату жены.

– Можно, я войду?

– Уже вошел, – откликнулась Рита.

Он вошел, закрыл за собой дверь. Не снимая пальто, сел на стул.

– Что случилось?

– Ничего.

– Понимаешь, чтобы бросить меня одного в поезде, должна была быть веская причина.

– Ты знаешь ее не хуже меня.

– Письмо Инокова к тебе… Хорошая причина для того, чтобы жена бросала мужа как дворнягу, от которой необходимо избавиться. Или не так?

– Я заезжала к нему, Дима. Он рассказал мне, что ты угрожал им тюрьмой. Угрожал выгнать на улицу его с матерью, не оставив им крыши над головой. Угрожал отбирать силком все его работы в ближайшие десять лет.

Савинов усмехнулся:

– Маленький болтун. Нельзя же верить всему, милая? Мне необходимо было припугнуть его.

– Таким способом?

– А у тебя есть какой-то более разумный способ? – Савинов неожиданно для себя взорвался. – Ответь мне – есть?! Он же вконец распоясался! Он думает, что мир крутится только вкруг его желаний! – Савинов почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, что состояние его недалеко от удара. – Он точно ребенок в песочнице, а люди вокруг него – игрушки!

– Он художник, гений, тонкий и ранимый человек! Он живет в своем мире, вот его беда. Разве ты этого не понимаешь?

– Представь себе – нет! Он плюет на меня и на тебя. Он плюет на закон, для которого все равны: рабочие и крестьяне, бизнесмены и гении! А я – деловой человек и привык, чтобы все договоры, заключенные со мной, выполнялись!

– Наверное, ты абсолютно безгрешен, если говоришь так.

– Я небезгрешен. Банкир в наше время не может быть безгрешен. Скорее он будет подонком, чем праведником. Но ведь и ты, любимая, пользовалась плодами всех моих предприятий. Или нет? У тебя дорогая машина, три шубы, гора платьев от всевозможных знаменитых кутюрье. Квартира, дом в пригороде, две дачи. Что там еще? Кстати, собственный счет. Это не студенческие сбережения, – он развел руками, – увы… Наверное, я что-то забыл. Мелочь: поездки за рубеж, обеды и ужины в дорогих ресторанах, тренажерные залы и т. д. Но это уже не в счет.

Рита села на кровати, привалилась к стене; уперев локти в колени, закрыла лицо руками. Потом отняла их, покачала головой:

– Я видела эту бумагу – в двадцать четыре листа. Она была в конверте. Потрясающий документ! Ты превратил его в раба на десять лет. В игрушку, в домашнее животное, которое можно погладить, а можно дать и шлепка. Или привязать к хвосту консервную банку потехи ради.

Савинов усмехнулся:

– Я не собираюсь привязывать к его хвосту консервные банки. Мне только нужно, чтобы он выполнил свои обязательства передо мной. Не менее пятидесяти картин в год. И самого хорошего качества.

– Это вместо того, чтобы учиться в академии? Любить?

– Он выйдет из этой кабалы чуть старше тридцати лет. Выйдет настоящим мастером! Потому что будет не напиваться среди богемы, наркоманов и прочей швали, а работать не покладая рук. Он еще мне спасибо скажет.

Рита негромко засмеялась:

– Ты сам-то хоть веришь в то, что говоришь? Или это маленький концерт для меня? Но ты ведь знаешь, Дима, я не люблю халтуры и самодеятельности. Меня этим не возьмешь. Тем более, дешевой драматургией.

Он тоже улыбнулся, встал. Прошелся по комнате.

– Как он себя чувствует?

– Плохо.

– Надо же!

– А как он должен еще себя чувствовать? Под твоей пятой и без моей любви. Мы оба, пусть по разным причинам, делаем его несчастным. Превращаем в ничто, как ни больно об этом говорить. Только я-то не могу поступить иначе, а вот ты – можешь.

Он встретил ее взгляд. Она точно издевалась над ним. Она это умела. Что ж, почему бы и ему не ответить ей тем же. Как-никак, а год подходит к концу. И еще несколько месяцев, и отчаявшийся Илья Иноков, оставшийся в своей комнате, заберется повыше, снимет люстру, обвяжет крюк, на которой она висела, веревкой и отпихнет от себя заляпанный краской табурет. Похрипит минуты полторы и отдаст Богу душу. Она, Рита, так печется о своем художнике, – надо же, сподобилась! – так печется, что даже собственный муж, человек, который дал ей все – положение в обществе, жизнь принцессы крови, – из-за деловой жесткости становится врагом? Подумать только! Но ведь в ее руках многое. Она даже сама того не знает. Ну, очень многое! К примеру, спасение ее драгоценного художника, ее – нелюбимого дамами – гения. Ну так что, детка, дерзай!

– Он не умрет, если будет работать на меня, – оборачиваясь к жене, вкрадчиво сказал Савинов. – Пусть даже двадцать лет. Он умрет, если ты не полюбишь его.

– Говори точнее, любимый.

– Точнее уже некуда. – Он, рассмеялся, глядя в пол. Подошел к окну. Обернулся. – А если тебе переспать с ним?

– Вот теперь «точнее некуда».

– Ты сама говорила: он гений. Мир может потерять его. Вот так, запросто. – На этот раз Савинов приземлился в кресло у телевизора. Взял программу и тут же отложил ее. Взглянул на жену. – А вдруг в твоих силах изменить ход жизни? Мира? Ты не думала об этом?

– Знаешь, Дима, – она откинула волосы, тон ее стал жестче, увереннее, – я иногда присматривалась к нему, не так уж он и плох. В его чертах есть определенная, если не красота, то подобие ее. Только нужно всмотреться. И если бы он записался в спортзал, подкачался бы, одевался со вкусом, следил за прической, что-нибудь сделал с зубами, он был бы очень и очень неплох. В общем, все в его руках. Да и без этого его можно полюбить уже за один дар художника. А вот тут Господь наделил его сполна. Правда, тебе этого не понять.

– Так переспи с ним, Рита, осчастливь убогого. Эти несколько оргазмов на такой роскошной женщине, как ты, его богине, мечте, он запомнит на всю жизнь. И будет жив этим днем. И слава Богу, опять пойдут ангелы, полетят над землей, и расцветут зерновые культуры!.. Переспи.

– А если я так и сделаю?

– Сделай. Не думаешь же ты, что я буду ревновать к нему? – Савинов рассмеялся. – Глупенькая, что даром говорить: пойди и сделай. И все будут довольны: ты – тем, что превзойдешь по милосердию мать Терезу, по крайней мере поднимешься до ее уровня; Иноков – об этом мы уже говорили; что до вашего покорного слуги – я вновь обрету свой бизнес: гарантированное будущее в области изобразительного искусства. И все-то это стоит привычной порывистости, пары часов вдохновляющей болтовни и вздохов! А для нашего донжуана хватит и четверти часа. Почти как сказать «пуф!».

Рита смотрела перед собой – на губах ее была неопределенная улыбка. Он не сводил с нее глаз. Обоим было слышно, как тикали ходики.

– А может быть, я ошибалась, Дима? – все так же прижимаясь к стене, покачав головой, спросила она. – Может быть, ты вовсе не тот, за кого себя выдавал? Может быть, ты даже сам этого не знаешь? А вдруг ты – демон-искуситель, один из целой армии себе подобных, пришел в наш мир и теперь хозяйничаешь здесь на свое усмотрение, а? Кого-то раздавишь, кого-то развратишь, кому-то протянешь руку, но только для того, чтобы завтра, выдавив все соки, утопить…

– Это тебе Иноков наговорил?

– Нет, я сама до этого дошла. Дохожу.

– Хм, а то очень похоже на нашего художника. Его патетика. И чего только он однажды не наговорил мне у себя дома… Да, – Савинов хлопнул по коленям, – будем считать, поговорили. Я еду домой. Поедешь?

– Нет.

– Только сегодня или вообще?

– Пока не знаю.

– Хорошо, думай. Ты знаешь, я всегда буду ждать тебя.

Она не ответила.

5

Он лежал дома на кровати один. Рита так и не пришла. Первое утро декабря выдалось серым и промозглым, снег растаял накануне. Невозможно было понять: зима сейчас или поздняя осень? Проклятая чахоточная пора!

Савинов вышел за хлебом, возвращаясь, проверил почтовый ящик и обнаружил открытку. Посылка. Обратный адрес – его же город. Догадываясь, от кого послание, он поспешил на почту. Там ожидало его то, что он надеялся получить еще месяца полтора назад: очередную упаковку работ его должника Ильи Инокова. Последнее время художник не очень-то баловал хозяина – картин становилось все меньше. Но спорить из-за недостачи с надоевшим ему до смерти капризным и болезненным юнцом Савинову не хотелось.

Он приносил их домой, аккуратно расставлял работы вдоль стенки. Падая на диван, курил и смотрел на эти чудеса. В конце лета ему прислали десять работ, в середине осени – только шесть. И все они оказались предсказуемы! Каждая говорила о том, что художник давно переселился из рая в ад. Как же легко мальчишке удалось превратить себя из певца солнечных цветов и белых ангелов в создателя чудовищ!

Сегодняшняя посылка оказалась совсем худой!

Пушинкой!

Дома, в коридоре, кухонным ножом Дмитрий Павлович распорол путы и, не разуваясь, внес приобретение в гостиную.

Под ногами расплывались лужи. Наплевать.

Он прислонил картон к стене и сел на диван. И сидел так, не двигаясь, долго. Последняя работа вышла у художника особенной. Именно, непохожей на прежние! Да, там был Ангел. Один из тех, кто раньше так часто являлся на полотнах Инокова. Существо из прежнего мира опять вернулось!

Но каким оно было?!

Этот Ангел оказался повешен – он висел на фоне черной бездны, пустоты. Ангел с переломленной шеей белым пером висел в тугой петле. Это было полотно, написанное человеком, обрекшим себя на смерть. И никто другой не смог бы понять этого, кроме него, Дмитрия Павловича Савинова, которому однажды была вручена карта истории прямо в руки. Бери, пользуйся… И тогда он понял, что ждал окончания этого года, ждал трепетно, как непорочный жених ждет явления непорочной его невесты. Он ждал таинства – ждал и не хотел ему препятствовать! А зачем? Разве не должно было случиться все так, как было предначертано заранее?..

Белый Ангел в черной петле…

Савинов непроизвольно перевернул работу. И там прочел выведенную карандашом строку: «Больше картин не будет». Он закрыл глаза, понимая, что художник не лукавил: не пытался обмануть ни его, рабовладельца, ни себя, несчастного крепостного творца. Да, перед Дмитрием Павловичем Савиновым была последняя картина Ильи Инокова. Он сразу вспомнил все из того, прочь ушедшего мира. Вспомнил так, как это должно было случиться: Рождественская ночь, веселье, китайская пиротехника разрывает ночное российское небо. Песни, неуклюжие пляски на площади.

В доме на улице Фабричной, как и в окнах всего города, горит свет. Но это особый свет. Лампочка накалилась до предела, вот-вот взорвется. Человек встает на стол, люстра опускается вниз. Крюк свободен. Остается только накинуть петлю…

Рождество!.. Смена эпох, смена времен.

6

Рита вернулась к нему через неделю. Едва она переступила порог, он понял: жена хочет мира. И всячески будет стараться во всем угодить ему. Он почти простил ее. Почти. Но, вспоминая о том, как она оставила его в поезде, он загорался злобой, только не подавал вида. Впрочем, он тоже хорош. Нечего было выдавать ей все то, что он, вернувшись, наговорил у нее дома. Ладно, поживут и забудут. Только поскорее бы…

За день до праздника Рита сказала:

– Пусть, что вы разошлись, это неважно. Тебе нужно проведать его. Я и сама волнуюсь за Илью. Ни одного письма, ни звонка. Он больше не встречает меня на улице, не идет за мной по пятам, как это было раньше. Мне кажется, я готова простить его. Хотя прощать мне его не за что. Дима, будь милосердным, пожалуйста, ради меня… Хочешь, я поеду вместе с тобой?

– Нет, – ответил он, – не хочу.

– Мужская гордость?

– Возможно.

– Тогда прошу тебя: обязательно съезди к нему. Это необходимо… несмотря на все то, что случилось между нами.

– Между кем – нами? Тобой и мной? Тобой и художником Иноковым? Между мной и моим неблагодарным подопечным?

– Господи, да какая разница – между кем! Между нами тремя…

– Черт возьми, звучит эротично.

Она пожала плечами и вышла из комнаты.

«Конечно, – подумал он, – я обязательно туда съезжу. А как же иначе. Такой день приближается! – Рождество…»

Он вошел в кухню, обнял Риту за плечи.

– А если я уеду на час, но в самое торжество?

– Что это значит – в самое торжество?

– В полночь.

– Ты поздравишь его?

– Да.

– Я буду вдвойне благодарна тебе. Только не забудь о своем обещании.

– Нет, – многозначительно протянул он, – не забуду. Этого я не забуду. Я поздравлю его от нас двоих.

7

Никогда еще он не видел такого мягкого и ровного снега, как в эту ночь. Рождественскую ночь. Вот и пятиэтажный дом, три комнаты в котором занимала квартира Иноковых. И одна из которых была его мастерской. Первый этаж. Как и на станции Барятинской.

Савинов посмотрел на часы: пятнадцать минут первого. Сердце его неожиданно бешено заколотилось. Ворваться в дом к этому мальчишке, который и не мальчишка больше, а молодой уже человек, с худосочной светлой бородкой, с ввалившимися глазами? Как говорят в России, не от мира сего. Связать его? Что он знал об этом человеке? Да ничего! Он выследил его, как охотник выслеживает птицу или слабого зверя, навел прицел. Бац! И с первого выстрела положил в снег. Он присвоил себе его тело, душу, его мир. Он решил сделать так, – ему хотелось этого! – но по своей ли воле? Может быть, и по своей. Но была наводка. И какая! Точная, выверенная до мгновения во времени и миллиметра в пространстве. Только протяни руку и возьми. Но почему же это владение, эта победа причиняет ему столько душевной боли?! Откуда она – эта боль? Ведь все было продумано, обозначено. И все, что окружало его с того момента, как он вывалился из черного пространства на каменную плиту, было спектаклем… Или нет? Что же, всегда и везде его окружали люди? Живые люди? Такие же, как и он сам? Как было в этом разобраться сейчас, через четверть часа после Рождества? И в каком он был нынче времени – прошлом, будущем, настоящем? Что происходило вокруг него? Спектакль, где он был режиссером, или жизнь, где он оказался пешкой, как и все остальные? А режиссером был кто-то другой, куда более могущественный, чем он, Дмитрий Савинов, с налипшим на зимние сапоги снегом, в запорошенном белой манной пальто, стоящий у фонаря и дожидающийся…

…чего?

Смерти другого человека?

Савинов бросился к окну Иноковых. Вот она – мастерская. Он встал на цыпочки, прижался лицом к стеклу, но из комнаты едва пробивался свет, – какой-то светильник, может быть, свеча?

Да, свеча!

За его спиной с шумом прокатилась компания с баяном, кто-то крикнул:

– Смотри, следит! За женой, точно!

– Ты за ней приглядывай! – крикнул другой голос. И дальше понеслось: – Ээ-эх, мороз, моро-оооз!!.

Он оглянулся, рассеянно и понимающе улыбнулся чужим людям. Но о нем уже забыли. Компания покатилась дальше. Савинов взглянул на часы, – было ровно половина первого, – прильнул к окну… И в тот же момент увидел там, в мутном освещении, ступни в неряшливых носках. Ступни висели над опрокинутой табуреткой и подрагивали так, точно через человека пропустили большой силы ток…

Он отошел от дома, пошатываясь, – со стороны наверняка напоминая полупьяного, – оглянулся; прошел метров пятьдесят. И только потом, забыв, что оставил машину недалеко от дома Иноковых, бросился бежать…