Текст книги "Ангел в петле"

Глава восьмая. Призраки

1

Провалившись в кресло, Савинов сидел у телевизора. Он был небрит, но это мало беспокоило его, потому что сегодня была суббота. Своеобразный протест. В воскресные дни он не брился. Потому как в будние ему приходилось следить за собой, повязывать на шею галстук, ненавистную петлю, надевать свежую рубашку.

Вот уже три года он работал редактором толстой газеты бесплатных объявлений. Тысячи, десятки тысяч обрывков чьих-то просьб и требований, увещеваний, удачно скомпонованных авторами или его подчиненными, проносились мимо его глаз. До этого он служил в трех банках, но отовсюду увольнялся. В первом его не устроили деньги, во втором – начальник, в третьем – то и другое. Одним словом, с прежней деятельностью не сложилось. С ним боялись работать. Дело о банкротстве «комсомольского» банка, о бегстве директора, а вскоре и об убийстве начальника валютного отдела, долго еще ходило по устам горожан. Одни говорили, что директор рубит в Бразилии сахарный тростник, – а есть ли он там, этот самый тростник? – другие, что он, скрываясь от столичного наркодельца, которому задолжал крупную сумму, сделал пластическую операцию и теперь – один из самых богатых плантаторов в Уругвае. Всех уругвайских плантаторов не уничтожить даже русскому мафиози, вот он и живет себе поживает до сих пор и в ус не дует. Одиозной была фигура и его первого зама, мецената и коллекционера. Говорили, что он, дабы сохранить жизнь любимой жене, известной светской даме в городе, отдал все и уехал с супругой из города. Такой вариант ой как бы устроил Савинова, но то были всего лишь романтические домыслы охочих до сплетен граждан.

Рита ушла от него через полгода после тех событий. Оставила записку и ушла. Там было всего две фразы: «Знаешь, Дима, когда-то я полюбила другого человека. Я ошиблась, прости». Точь-в-точь как раньше. В первый раз. Правда, без долгого монолога. Зачем, когда перед тобой лист бумаги? Тысячу раз они прокручивались в его голове. Это была заезженная пластинка. Мигрень. Пытка. Но самое главное, он знал, что она права. Права на все сто. Она любила другого человека, другого Дмитрия Савинова. И ничего тут не попишешь. Он ненавидел судьбу, само это слово вызывало в нем отвращение. Он лез из шкуры вон, чтобы изменить свой мир, и у него это получалось. Сколько всего он открыл заново, изменив судьбы других людей, перевернув их с ног на голову. А вот эти строки Рита повторила и в том и в другом мире слово в слово.

Она ушла, и первое время он метался, а потом поутих. Запил, затем вышел из гнусного состояния, попытался начать жизнь заново. И это у него получилось. Пошвыряли волны и выбросили его на большой плоский камень, валун, сдвинуть который с места надо еще постараться! И валуном этим и была толстая газета бесплатных объявлений «Городская ярмарка». Газета приносила стабильный доход от продаж, ее буквально расхватывали на улицах города.

Где-то в безвременье этих лет, пока он жил без Риты, много воды утекло. И в этой мутной воде (а именно – под Грибоедовским мостом) однажды всплыл распухший труп Марата Садко, как видно, забравшегося на чужую территорию. На сердце Савинова стало спокойнее, но не более того. Удовлетворения от справедливого возмездия он не ощутил. Почему? Садко был бандитом и душегубом. Но если бы не его разбой, Рита ушла бы раньше. А так еще какое-то время – что там какое-то, полгода! – была рядом, наверное, жалела его. Многое прощала. И в первую очередь – тот его монолог, когда он в невразумительном порыве, в смятении чувств, рассказал ей обо всем: о том, что они оба – он и она – прожили вместе две жизни. Как он лишил Федора Игнатьева его везения, залез к нему в карман, отнял его художника. И все присвоил себе. Как подгадал ее, Риту, в том залитом солнцем кафе. Зная все заранее, наверняка. Как готовился к встрече, а потом обольстил ее, подчинил. Он думал, им повезет. Он верил в это! Ведь должно же было ему повезти? А потом вихрь закрутил их, и он решил, что это и есть вихрь счастья, ослепительного, долгожданного. Но оказалось, что всего-навсего метался он по кругам ада, вцепившись в ее руку, таща за собой. Хотел обмануть судьбу. Но обманывал только самого себя. А еще он рассказал Рите, как видел бившиеся в конвульсиях ноги Инокова, повесившегося в своей квартирке. Знал он, что мальчишка повесится, но не остановил. Не захотел. И не было в его сердце раскаяния. Только ярость и страх.

Этот монолог повлиял на Риту. Она смотрела на него так, точно видела впервые. Легко смотреть в глаза незнакомцу. И страшно – двойнику родного тебе человека, внезапно явившемуся чужаку: с другой душой, желаниями, сердцем. Где все незнакомо, черно. И только гулкое эхо гуляет по пустоте. Он помнил, что во время рассказа она отступила, помнил в ее глазах слезы. Но не презрения, хотя могло случиться и такое. И даже не жалости, этой гуманитарной помощи сирым и обездоленным, а сострадания. И отчуждения. Не расскажи он ей обо всем этом, может быть, у него еще был бы шанс все исправить. Но теперь – нет.

Итак, Садко оставил ему картины. Его бесценные полотна!..

Они заняли одну из двух комнат старой квартиры его матери. От пола до потолка. Теперь они жили вдвоем в этой хрущовке – он и Иноков. Человек и художник. Живой и повешенный. Бездарный и талантливый. Ловчий птиц и его жертва. Тень. Все, что осталось от еще живого и здравствующего человека, и Жар-птица собственной персоной. Да, она билась там, за стеной. Он слышал, как хлопали ее крылья, как она плакала, всхлипывала человеческим голосом. Что же она, просила отпустить ее на волю? Но она уже была на воле. Но не улетела, черт побери! Как он ни подбрасывал ее, ни гнал палкой прочь, ни грозился убить. Кстати, иногда эти мысли приходили к нему. «Зачем ей мучиться?» – думал он. Мучить себя и его, дом, который наверняка чуял недоброе, происходящее в своей многоподъездной и многоквартирной утробе. Можно было войти в эту комнатку с топором и с воинственным кличем покрошить все на мелкие кусочки и лоскутки. Но это долго, и потом – останутся следы. Можно было вывезти все на грузовике за город и поджечь там – пусть полыхает, рвется к небу душа птицы!..

И что же потом – жить без нее?

Нет, это было бы еще хуже. Для пущей уверенности, что птица не улетит, что никто не устроит ей побег, он как-то приволок в дом доски и, аккуратно забив дверь в комнату от пола до потолка, заклеил новоиспеченный сосновый щит обоями. Не было больше в его квартире второй комнаты; хоть и платил за две, а не было. Только тихое хлопанье крыльев да стоны. Правда, в городе и за его пределами, в чужих квартирах, сверкали перышки этой птицы, но сама она была у него – душа ее была рядом…

Так они и жили: человек и художник, живой и повешенный…

Тройку картин он оставил и в своей одновременно гостиной, спальне и кабинете. На память. Пусть сверкают перышки! Немного рыжих подсолнухов среди залитого солнцем бескрайнего поля, да светлокрылые ангелы, парящие между мирами, тянущие к нему, Дмитрию Савинову, руки…

«Ах, Билл Андерс, корм акулий, – набравшись коньяка, сидя в кресле, думал вечерами Савинов, – что же тебе не понравилось в этих работах? В этих крыльях и ладонях, солнечных зайчиках и лепестках?»

А в середине стены висел белый Ангел в тугой петле на фоне иссиня-черной бездны. Висел растоптанным мертвым цветком со сломанным у головушки стеблем! Последняя картина Ильи Инокова – его предсмертный вопль! «Больше картин не будет» – эта надпись так и осталась на тыльной стороне картона. Конвульсия, судорога, хрип…

«Может быть, тебе нужно как можно скорее понять этого Ангела? – спрашивал невидимого собеседника Савинов и понимал, что говорит с самим собой. – Кто он, зачем? – И тут же отвечал себе: – Как только ты поймешь это, жизнь твоя изменится. Разом. Думай, решай…»

А белый Ангел с надломленной шеей все висел перед его глазами, а иногда начинал даже раскачиваться, точно порывы ветра налетали на него, и тогда отчего-то становился похож он лицом на Илью Инокова. Но не боялся Савинов этого сходства, хоть и заходилось у него сердце, трепетало в эти мгновения.

2

Года два назад он узнал, что Рита опять в городе. А не в Париже, где жила со своим вторым мужем, профессором Сорбонны. Аспиранткой она уехала на практику, – французская поэзия начала века была ее профессией, – на родину своих кумиров. И в первую очередь Элюара. Во Франции познакомилась с профессором, фамилию его Савинов и произносить-то не хотел. Тот влюбился в русскую красавицу и сделал ей предложение. А она взяла и согласилась. Савинов надеялся, что профессор этот – старик, да ошибся. Профессор-то был его одногодок. И к тому же преподавал русскую поэзию серебряного века. От одного этого можно было уже сойти с ума. О таком повороте рассказал ему отец Риты, в пивной, куда они забрели, нечаянно встретившись на улице. Василий Федорович всегда благоволил зятю, сочувствовал, – ну, не повезло мужику, что поделаешь! Да скольких она перетряхнула, эта новая Россия, сколько судеб искалечила. Свадьбу вспомнил, пароход.

– А хотелось бы, чтоб у вас все сложилось, – говорил охмелевший Василий Федорович, – подумаешь, обанкротился! Ничего, и такое переживается. Есть голова на плечах, всегда можно заново-то начать. А так уехала Ритка за границу, ищи теперь ветра в поле! А ведь она у нас единственный ребенок. Были мы один раз у нее в гостях, с женой. Красиво там, на башню Эйфелеву лазали, полмира видели, а вот Россию – нет. Глаз не хватило. Говорила, что можем жить у нее, сколько захотим, а годика через два и совсем перебраться. Поль-то, ее мужик, состоятельный. Книги пишет. Она тоже взялась за книжку: какой-то там сравнительный анализ в лингвистике ли, фонетике? О влиянии французской литературы на русскую и наоборот. Только, может быть, Маргарите интересно там, а у нас, стариков, жизнь другая. И доживать ее нам придется без дочери. Правда, обещала она приезжать каждые полгода. Да если бы хоть раз в году, и то хорошо…

В один из таких приездов Савинов подкараулил Риту у ее подъезда, но на глаза решил сразу не попадаться. Шел за ней квартала три или четыре. Как следопыт. Была весна. Ах, Рита, Рита! Светлый плащ, стянутый на талии, белый шарф, волосы распущены по плечам. Шел он и, казалось ему, купался в аромате духов, плывущем позади женщины: его любовницы, одной-единственной на все времена. Не было других и уже не будет. Следил за ее походкой; что-то новое она приобрела, чужое. Но разве могло быть что-то в Рите – чужим ему?

Она остановилась на набережной, зашла в кафе, села за столик. Заказала лимонад, коснулась розовой трубочкой губ. И тогда он окликнул ее. Она обернулась, увидела его. Немного побледнела. А потом – точно вся их жизнь пролетела через ее сердце за мгновения – краска бросилась ей в лицо. Но Рита справилась, даже улыбнулась:

– Привет.

Правда, невеселой вышла эта улыбка…

– Здравствуй, – сказал он.

А выглядел Савинов в этот день хорошо. Одет был во все лучшее, выбрит идеально, хоть и была суббота. Не выпивал перед встречей несколько дней, чтобы не было и тени отечности на лице. Чтобы выглядеть по-прежнему. Даже не по-прежнему, а новым. Таким, каким она, может быть, и не знала его раньше – более солидным, набравшимся опыта и мудрости. Каким смогла бы полюбить… Еще раз.

– Это… случайная встреча? – спросила она.

– Нет, – признался он. – Я шел за тобой от самого твоего дома.

– Зачем? – не сразу спросила она.

Рита всегда была прекрасной женщиной. Это дается от природы, и не всем, но сейчас появилось в ней что-то особенное. Пора юности осталась за спиной. Она превратилась в даму – изысканную, утонченную, знающую себе цену, но не с позиции супруги нового русского, у которой все есть. Она нашла другие точки опоры. Может быть, она просто стала женщиной с другого конца света, эмансипированной, не желающей ни в чем уступать сильному полу? Ему бы хотелось этого. Иначе пришлось бы сознаться, что Рита просто обрела себя заново, уже настоящую. Обрела без него. Неужели все это время она искала именно такого поворота в себе? А он и не знал. Все хитрил и ловчил рядом с ней, пытался обмануть ее, строя козни другим людям, вынашивая планы их – его и Риты – счастья, точно это можно запрограммировать. Притом используя вероломство, без которого, считал он, никак не обойтись, пытаясь окунуть ее в это счастье с головой, подержать там подольше, пока она не пустит пузыри. И чем все обернулось? Рита, едва не испустив дух, вырвалась из его рук и теперь сидела напротив него, абсолютно чужая ему.

Поймав ее взгляд – упрямый, твердый, он понял все сразу: откуда взялась эта отчужденность, не наигранный, но естественный холод, которого он все-таки не ожидал встретить. Думал, пронесет. Он хорошо знал ответ, но боялся признаться себе. Произнести не то чтобы вслух, а про себя.

Савинов накрыл ее руку своей, сжал пальцы, вложив в этот жест – Господи, искренний! – столько теплоты и боли, что самому едва не стало худо.

– Оставайся со мной, Рита, – проговорил он. – Мы все начнем заново… Мы будем счастливы.

Она отрицательно покачала головой:

– Нет.

– Почему?

Рита посмотрела ему в глаза, но на этот раз мягче, грустно улыбнулась:

– Я больше тебя не люблю, Дима… Прости.

Вот оно. Вот!..

– Это как-то все неправильно…

Наверное, его улыбка была жалкой.

– Нормально. – Она высвободила руку, поставила сок. – Ты всю жизнь думал, что этот мир создан только для тебя. Точно ты ребенок в песочнице, а люди вокруг – игрушки. Помнишь, в чем ты однажды упрекнул Илью? Но все не так. И я – лучшее тому подтверждение. Я влюблена, Дима, понимаешь, что это такое? Влюблена. И как это ни грустно по отношению к моим родным, которых я тоже очень люблю и без которых мне бывает плохо, я жду не дождусь, когда увижу Поля… Еще раз, Дима, прости.

Она смотрела на реку, на дальний берег ее, где еще вот-вот – и голые леса затеплятся, а потом вспыхнут зеленью…

– Нам больше не о чем говорить? – спросил он.

– Если хочешь, я могу тебе рассказать о тех странах, где была за это время. Но только зачем? Ты сам был там когда-то.

– Мы были, – поправил он ее.

– Теперь уже – ты.

Он усмехнулся:

– В аду я побывал, в чистилище потоптался, а вот до рая не дотянулся. Вот что страшно, Рита… Наверное, мне лучше уйти?

И только спросив это, он увидел в ее глазах все прежнее: чувства, теплоту, боль. Но это было только эхом, едва слышным отголоском; мгновенно растаявшим, пропавшим. Ответом ему, нежданно-негаданно встретившемуся, на вопрос: помнит ли она все? и не забудет ли?

– Делай, как хочешь, – сказала она, – мне все равно. – Нет, – Рита отрицательно покачала головой, – не все равно. Знаешь, Дима, я не хочу жить там, где живешь ты, – в ее голосе, против воли, зазвучала досада, словно они повздорили только вчера. – Я на одной планете с тобой боюсь жить. Не хочу. Это правда. Я бы хотела отказаться от нашего прошлого. Забыть о нем навсегда. Вычеркнуть из жизни. Только не могу этого сделать. – Она покачала головой. – Вот я и сказала тебе все то, что хотела сказать эти несколько лет – там… А теперь, Дима, уходи. Так будет лучше для меня и тебя.

Савинов, точно очнувшись от забытья, посмотрел на ее руки. Не хотелось ему соглашаться, уходить тем паче. Рита молчала, и тогда он кивнул, поднялся и пошел прочь.

Не оглянулся. А зачем? Она была искренней.

Шагая, Савинов вспомнил давно прошедшее лето. Кафе «Ласточка». У окна сидит девушка. Короткое белое платье в красный горошек. Незатейливое, оно мягко облегает бедра. Темные, чуть вьющиеся волосы свободно лежат на открытых загорелых плечах. Девушка сидит, точно в библиотеке, подперев голову кулачком. Это было прекрасно и трогательно одновременно. Остатки мороженого растаяли. Она просто зачиталась. «Зачем нам жизнь, коль порознь идти? И в каждом новом дне я не увижу смысла…».

Кажется, так.

Рита не простила ему ни Инокова, ни себя. Но почему? Ведь это так просто – простить! Или нет? И надо было думать раньше, что делаешь и как? Он полюбил ее другой – нежной, как весенний цветок, и светлой, как первый солнечный луч наступающего дня. И как он воспользовался этим цветком, лучом, данным ему Богом?

Она даже не спросила о Жар-птице, которую он сторожил все эти годы.

Не поинтересовалась, жива ли она…

3

Все чаще он стал видеть одного человека. По крайней мере ему так казалось. Иногда Савинов думал, что это галлюцинации, но все же ошалело бросался к телевизору, застывал у экрана и ловил каждый кадр, каждый звук, исходящий из динамика. Жаль, он видел его не на улице, иначе бы он догнал, ухватил бы за шиворот, повалил бы на землю и удавил, если бы хватило сил, на виду у всех! Или выследил бы в темной подворотне. Савинов видел его на телеэкране в политических сводках и светских хрониках. Лицо человека возникало рядом с лицами известных политиков, за их спинами, мельком. И он улыбался так же язвительно, тем же пронзительным льдом были наполнены его глаза.

4

Савинов вошел в хорошо знакомый ему ресторан, днем работавший как столовая, куда заходил частенько пообедать, и обнаружил, что его столик занят. Мешать он не захотел, сел за соседний и, дожидаясь заказа, стал рассматривать обедавшего напротив него человека. И чем дальше, тем с большим интересом. И не то, чтобы этот человек странно был одет или примечательно ел. Вовсе нет. Лицо мужчины было знакомо Савинову, и не просто – оно взволновало его. И когда девушка в фартуке поставила перед ним рассольник, он вспомнил. Сразу! Это было как удар молнии… Перед ним сидел тот, кого однажды он с легкостью лишил всего: состояния, удачи, перспектив. К кому он заходил сразу после института, решив посмеяться над беднягой. И у кого, спустя годы, перед самым носом стащил папку с работами Ильи Инокова.

– Мы знакомы? – спросил сидевший напротив человек, которому надоело быть внимательно изучаемым объектом. – Кстати, ваше лицо мне тоже кажется знакомым…

– Вот я и пытаюсь вспомнить, – кивнул Савинов, – где вас видел…

Перед ним, с ложкой наперевес, облысевший, немного печальный, с вопросительным выражением на лице сидел Федор Иванович Игнатьев…

– У вас какой-то бизнес, да? – спросил Игнатьев. – Простите за вопрос…

– Мой бизнес – реклама, – откликнулся Савинов.

– А я занимаюсь строительством. Компания «Акрополь». Замдиректора. Мы с рекламщиками дружим. Может быть, тут наши пути и пересекались?

– Возможно. Я редактирую газету «Городская ярмарка». Знаете, наверное?

– Конечно. Город хоть и на полтора миллиона, а, в сущности, тесный… Федор Иванович Игнатьев.

– Дмитрий Павлович Савинов.

– Очень приятно. Подсядете? У вас пока одно первое, а мне уже и второе доставили…

Савинов пожал плечами:

– Почему бы и нет? – Он пересел с тарелкой к собеседнику. – А что, по соточке за знакомство не желаете? Я угощаю.

– Можно, – усмехнулся Игнатьев. – У меня сегодня забот немного. Все распоряжения уже отданы.

Для России такой поворот – самый обыкновенный. Заказ был сделан. Принесли графин. Налив по первой рюмке, Савинов улыбнулся:

– Казино «Шашка атамана» посещаете?

Кто-то говорил ему, что в этом заведении частенько гуляют «акропольцы», как называли строителей из компании, засадившей кирпично-каменной эклектикой весь город.

– Конечно! – просиял Игнатьев. – Значит, и вы туда заглядываете?

– Бывает… Надеюсь, мы денег друг у друга не натаскали?

Игнатьев рассмеялся:

– Ну, знаете, игра есть игра… А вы азартный человек?

– Знаете, не очень.

– А вот я – азартный.

Они подняли рюмки, пожелали друг другу здоровья, опрокинули. Савинову принесли второе. Другой графинчик заказал Игнатьев.

– Я очень азартный, – закурив, продолжал он начатую им тему. – И не только в смысле карт, бильярда или рулетки. Знаете, Дмитрий Павлович, я иногда думаю: черт возьми, для другого рожден! Абсолютно. Не то чтобы мне не хватало на жизнь. У меня роскошная квартира, хорошая иномарка. Вроде бы все есть. Но жить как-то неинтересно. Как будто что-то упустил. Главное. Будто бы отняли у меня мою жизнь, которая изначально мне полагалась… Смешно?

– Да нет, скорее грустно. Если вы действительно так чувствуете.

– А чувствую я именно так.

Савинов смотрел через дым на лицо уже немолодого человека, на его морщины, сверкавшую в лучах падавшего из окна света лысину. Он испытывал почти садистское удовольствие выслушивать Игнатьева, которого так легко, точно сдунул пылинку с рукава, однажды разорил. Пусть говорит, пусть. Ах, как он понимает его! Федор Иванович, не умолкайте! Ведь мы с вами братья по несчастью! Да нет, мне-то куда хуже. Вы пойдете в казино, потреплете себе нервы, вот вам и хорошо. Как наркотик. А я точно знаю, что потерял. И мою боль вам испытать никогда не придется!.. Хотя, если бы вас вывести на тему… Савинов даже просиял. Ой, как интересно!

– Вам нравятся авантюры? – спросил он.

– Честные авантюры, сказал бы я.

– Это как же?

– Ну, скажем, я завидую шоуменам, которые раскручивают поп-звезд, даже тех, кто выеденного яйца-то не стоит. Все равно здорово! Ведь это же искусство! А если открыть настоящую звезду, представляете? (Савинову казалось забавным: откуда в этом небольшом лысом человечке с прозаической профессией столько прыти, энергии?) Мир искусства очень притягивает меня, – заключил он, – почему, не знаю.

Савинов постукивал пальцами по краю стола: уже горячее…

– Кстати, об искусстве, – многозначительно кивнул он. – Ведь можно раскручивать не только поп-звезд, но писателей и художников…

– Да, художников! Именно! – Игнатьев не на шутку оживился. – Вы помните, в нашем городе был такой художник, как же его… Иноков! Да, Иноков. Блестящий художник! Необыкновенный! Я был на всех его вернисажах. У меня есть несколько его работ. Часами могу на них смотреть. А потом он погиб при каких-то обстоятельствах. Так вот, я очень завидовал тому банкиру, который раскручивал его. Да, умнейший был дядька, молодой, удачливый, жена – красавица. Не повезло ему, такое невезение от Бога или от дьявола, по-другому не скажешь…

И вдруг Игнатьев осекся. Он внимательно посмотрел в глаза собеседника, в тарелку со вторым, опять в глаза собеседнику. А потом твердо уставился в тарелку, точно там было такое, отчего, как после короткого шока, можно было уверенно кричать: «SOS!». Савинов тоже весь подобрался, как ему показалось, даже перестав дышать. Наконец Игнатьев поднял на собеседника глаза:

– Я узнал вас, Дмитрий Павлович. Господи, ну и болтун же я… Так вы не погибли?

Савинов усмехнулся:

– Как видите, Федор Иванович.

– А говорили про вас другое…

– Мало ли чего говорят.

– Это верно. Но тут такое дело… Невероятно…

– Хотя, – Савинов заглянул в графинчик, он был пуст, – погибнуть мог бы. Запросто. Выкарабкался, Федор Иванович. Почти без всего, но выкарабкался. Что-то сумел вернуть, что-то упустил, наверное, уже навсегда. Ничего не поделаешь…

– Да, невероятно… Это как-то касалось покойного Садко?

– Его, родимого.

Игнатьев утвердительно закивал головой. Но неожиданно лицо его ожило:

– А картины? Что с ними?

«Хочешь мою Жар-птицу? – лихорадочно думал Савинов. – А может быть, взять и отдать тебе все эти картины? Отдать ее, пылающую и стонущую за стеной птицу? И посмотреть, чем это закончится. А вдруг тебе повезет? И ты сможешь все повторить? Получить все? Ты – не я!».

Игнатьев смотрел на него так, точно был собакой и ожидал, когда ей бросят долгожданную, – может быть, которую она ждала все свою собачью жизнь! – кость…

– Картины забрал Садко, – сказал Савинов. – Мне говорили, он их сжег.

– О, Господи… – Игнатьев закрыл лицо руками, отрицательно покачал головой. – Лучше бы вы мне этого не говорили. Я теперь до конца жизни этого не забуду. Какой ужас… – А потом посмотрел с великой печалью в глаза сотрапезника. – Но каково вам, Дмитрий Павлович?

Он заказал еще двести граммов водки. Они выпили ее молча и так же молча встали и разошлись. Савинову было жалко этого удара, нанесенного его конкуренту. И еще он был уверен, что Игнатьев с этих пор всячески будет избегать с ним встречи, потому что смотреть в глаза разорившемуся банкиру и коллекционеру, лишившемуся самого дорогого, ныне – жалкому субъекту, газетчику и рекламщику, ему будет не под силу.