Текст книги "Ангел в петле"

8

Посмертная выставка художника Ильи Инокова состоялась в марте в салоне «У Анны». Хозяйка выглядела расстроенной, но держалась молодцом.

– Знаешь, Дмитрий, – сказала она Савинову за неделю до открытия, – он был странным. Мне казалось, что все так и должно было случиться. – Глубоко вздохнув, трогательно вздымая бюст, она печально улыбнулась. – Такие люди, как Иноков, не живут долго. И слава таким людям, как ты, которые могу увидеть их, найти, разглядеть при жизни. Царство ему Небесное…

На выставку Инокова Савинов вызвал Ковальского, искусствоведа, мнение которого ценил Андерс, потому что сам Ковальский боготворил заграничного мецената и коллекционера, не раз вызывавшего его как эксперта по современному российскому искусству.

Андерса не существовало, Инокова тоже. Он, Дмитрий Савинов, был один на один более чем с тысячью полотен, рисунков, эскизов…

В день выставки Савинов лично приехал за Ковальским в аэропорт, встретил его как мэтра. Как-никак, а впереди брезжила солнечным светом – светом подсолнухов! – выставка в Манеже. Столица должна была сказать заключительное слово, прежде чем Инокова узнает весь мир.

– Видите ли, уважаемый господин Савинов, – вечером, пригубив шампанское, проговорил седой человек с серебристыми усиками и бакенбардами, – ваш Иноков безусловно талантлив, не спорю. Но о той его гениальности, на которой настаиваете вы, знаете ли… – Он пожал плечами, изобразив на лице детское недоумение. – Вряд ли…

Савинову захотелось схватить старика-сноба за шиворот, тряхнуть его как следует и заорать в лицо: «Сукин ты сын! Да вспомни же наконец что говорил раньше! Вспомни все дифирамбы, которые пел Инокову в присутствии Билла Андерса! Тогда, раньше!..»

– Простите, господин Ковальский, – тихо проговорил он, – а не кажется ли вам, что за этим художником будущее современного искусства? Не бездушного, бесформенного, которым сейчас наводнен западный рынок, но глубокого, духовного, способного изменить мир, изменить его так, как это способно сделать только дыхание Создателя?

«Это же твои слова, – глядя в глаза Ковальскому, лихорадочно думал Савинов, но на лице искусствоведа уже все яснее проступала улыбка снисхождения. – Вспомни, ну же!..».

– Ах, господин Савинов, – не скрывая предательской улыбки, искусствовед покачал головой. – Я вас понимаю, вы поверили в этого художника, приобрели его картины, искренне веря в гениальность Инокова, но все обстоит немного иначе. Повторяю, он безусловно хорош, – Ковальский взглянул на картины, скользнул по ним равнодушным взглядом, – но иногда ему не хватает техники, иногда колорита. Как живописец он безусловно лучше рисовальщика. Так же как идеи его полотен интереснее пресловутого мастерства. Хотя и сами идеи однообразны: эти бесконечные ангелы, подсолнухи. Поздние его работы гораздо интереснее, там появляется какая-то страсть. Если бы он не погиб, продолжал работать, то безусловно нашел бы себя в искусстве, а так… – Ковальский вновь развел руками. – Ваш Иноков остался на начальном творческом этапе, точно цветок, еще не раскрывшийся, не распустивший лепестки. Нам так никогда и не узнать, каким бы стал этот цветок и сколько бы красоты он сумел привнести в мир. Увы, господин Савинов. Илья Иноков так и останется маленькой провинциальной звездочкой. Но очень хорошо, что у его искусства нашелся такой вот почитатель, человек, способный собрать его работы, не дать им бесследно исчезнуть…

Ковальский продолжал говорить, но Савинов уже не слышал его. Он почувствовал резкий приступ тошноты. Шум в голове становился все сильнее, гулко отдавался в ушах. Что-то словно должно было вырваться наружу, и это что-то росло и приносило ему все более тяжелые мучения. А потом в глазах его помутнело, и темнота стала заволакивать все: Ковальского, его ползающие по лицу губы, лениво приплясывающие седые усики, груды работ в рамах… И Ангела в петле, вдруг вынырнувшего из моря работ, засветившегося, зазвучавшего так, как он, Дмитрий Савинов, никогда не слышал его раньше.

9

Он очнулся и сразу понял, где: в больничной палате. В кресле у стены сидела Рита и смотрела невидящими глазами перед собой.

– Рита, – тихо позвал он ее.

Она быстро встала, подошла к нему, коснулась ладонью его лба.

– Не волнуйся, милый, все будет хорошо.

– Что со мной? Что это было?

– Ничего страшного…

– Так все же – что?

– Микроинсульт… Все уже позади.

– Сколько я был без сознания?

– Сутки.

Ватной рукой он взял ее пальцы:

– Ты не уйдешь от меня?.. Я говорю о жизни… Обо всей жизни…

Он чувствовал, что она медлит с ответом. А потом, точно спохватившись, Рита улыбнулась:

– Не уйду.

– Ты забыла сказать – «любимый».

Оставила она его только вечером, была с ним ласкова, но он чувствовал, что Рита ждет его выздоровления. А потом… потом их отношения повиснут на волоске, и не важно, каким он, Дмитрий Павлович Савинов, будет: добрым и великодушным или отпетым негодяем. Возможно, второе даже остановит ее, потому что вызовет жалость и желание помочь пропадающему человеку. Но ненадолго. Рита перестала верить ему, и вернуть ее, прежнюю, доверившую ему все – жизнь, любовь, честь, – он уже вряд ли сможет.

10

За день до выписки к нему пришел Кузин. Он заходил и раньше, и каждый раз выглядел серым, как мышь. Точь-в-точь как на старых комсомольских собраниях, когда получал нагоняй от старших коллег по партии. Наверное, случившееся с ровесником поразило его. Может быть, тронуло. Заставило задуматься о себе. На вопрос Савинова: «Как у нас дела?», – отвечал: «Плывем по течению, Дима».

Теперь же он выглядел по-другому.

Глаза Кузина лихорадочно блестели, точно прибыл он с бегов, тотчас же после гигантского выигрыша. Савинов не удивился бы, если его шеф и приятель достал из кармана пиджака, на который был наброшен белый халат, бутылку шампанского.

– Привет, – сказал Кузин, – как ты?

– Привет, – ответил Савинов, – нормально.

– С Марго все наладилось? Я слышал, у тебя с ней какие-то конфликты?

– «Не твоего ума дело, боров», – подумал Савинов, но вслух, улыбнувшись, сказал:

– Все хорошо… Так кто у нас главный сплетник?

– Все тебе расскажи. Ты ведь у нас в городе фигура заметная. Не просто банкир, а меценат, понимаешь. Тобой и телевидение интересуется, и радио, и пресса.

Кузин пододвинул стул, сел рядом с кроватью Савинова.

– Дима, послушай меня, – Кузин взял его за руку, – послушай меня, Дима…

– Выкладывай.

– Не хочу тебя расстраивать, но тут такое дело…

– Что еще? – он произнес это почти равнодушно, тем самым, может быть, успокоив приятеля и шефа.

– Рудаков требует у нас деньги.

– Ну так дай ему денег. В первый раз, что ли?

– Нет, ты не понял. Он требует у нас все свои деньги.

Савинов, в первую минуту точно не расслышав, оторвал голову от подушки:

– Что?

– Ты не ослышался. Он требует свою долю. У Петра Макаровича в Москве большие проблемы. Очень большие. На него самого наехали. Он звонил мне. Костя и Валя уже отправляют папочке крупные суммы. Теперь дело за нами.

– Но ведь без этих денег банк будет на грани банкротства?

– Да, Дима, будет. Но это еще не все…

– И что же еще?

– Я боюсь тебе говорить. У тебя недавно был удар.

– Говори, Женя, говори.

– Я тут связался с неким предпринимателем, Долговым…

– Кто это?

– Я же говорю – предприниматель.

– Это один из тех, кто приходил к тебе в последнее время?

– В самую точку.

– И что же?

– Он тоже требует свои деньги.

– Какие деньги?

– Он кое-что давал мне под проценты…

– Зачем тебе это было нужно?

– Я хотел стать богаче, Дима. Втайне ото всех, конечно.

Савинов вновь приподнялся на локтях:

– Как тебе пришло это в голову? В обход меня, других? Или кто-то знал об этом еще?..

– Главбух, Зойка Самоцветова. – Кузин хлопнул по коленям, подскочил со стула. – Ты во всем виноват, Дима, ты!

– Я?!

– Да, это случилось благодаря твоим вывертам. Прости меня, конечно, не стоило мне этого делать, ой как не стоило!.. Господи!..

Он закрыл лицо руками. Несмотря на всю невероятность открывшегося, чреватого последствиями самыми драматическими, Савинов не смог скрыть нервной улыбки: Кузин, стоявший у окна с заломленными руками, бледный, располневший, женоподобный, и оттого какой-то неловкий, если не сказать – нелепый, походил на трагедийного древнегреческого актера, изображавшего образ сокрушающейся героини. Даже маски было не нужно.

Кузин потряс пальцем:

– Нет, это ты виноват! Когда ты, Дима, затеял всю эту канитель с картинами твоего художника, этого, – как его? – Инокова, да-да, Инокова, – когда ты вбухал в него кучу денег, я подумал, что, может быть, ты открыл какую-то золотую жилу – для себя одного? Что, может быть, ты играешь в очень выгодную игру, в которую не посвятил меня? Откуда я знал, что все это – твоя блажь, которая не способна принести и гроша? Ты всегда был умным, может быть, умнее меня. Не хитрее, конечно, не ловчее. Просто умнее. Вот я и подумал, что у тебя есть план, проект, способный превратить тебя во что-то большее, чем ты был. Может быть, кресла первого зама в банке тебе мало? – Кузин пожал плечами и заходил по комнате. – Но я-то знал, ты не станешь подсиживать меня, потому что ты, Дима, порядочный человек. Это известно всем. Но разве ты не имеешь права на свой бизнес? Картины! А почему бы и нет? Открыть нового гения, вложить в него кучу бобов, и вот тебе параллельный бизнес. Как раз для тебя, интеллектуала! А когда ты решил отправить картины на Запад, все стало ясно как белый день. И тогда я тоже захотел завести параллельный бизнес! Да, Дима, захотел! Имею право как председатель правления и хозяин! – Из другого конца палаты, неожиданно багровея, он вновь затряс пальцем. – И ты не имеешь права отрицать этого!..

В палату заглянула медсестра. Увидев перекошенное, отчасти несчастное лицо посетителя, изумленно захлопала глазами:

– Что вы так шумите? – Она быстро вошла в палату и, закрыв за собой дверь, посмотрела на Савинова. – Больному нужен покой, я сейчас же позову лечащего врача…

– Выйдите, девушка, прошу вас, – Кузин наступал на нее, – и никого сюда не зовите, ясно?.. – И вдруг, брызнув слюной, не выдержал: – Пошла вон, дура!

Медсестра выскочила пулей в коридор; там, уже затихая, стучали ее каблучки.

– Зачем девчонку обидел? – усмехнулся с постели Савинов. – Машенька – прелесть…

– Заткнись. Так вот, Дима, я не интеллектуал, как ты, и плохо разбираюсь в искусстве. Но я могу сделать другой бизнес. Взять у людей денег и прокрутить их, как мне того захочется. Так я и сделал. Пока ты, как зомби, занимался своим художником и ничего вокруг не замечал, я на одном из банкетов с год назад познакомился с хорошими ребятами, мне их порекомендовали. Долгов у них был главный. Встретился, взял хорошую сумму…

– Сколько?

– Какая теперь разница…

– Так сколько же?

– Пятьсот тысяч баксов. Потом еще столько же. И еще. Вложил их туда, сюда. Были предложения по вложению, еще раньше были. С хорошей отдачей, Дима. Вот ко мне денежки и потекли. До тех самых пор, пока господин Рудаков, наш московский гений, не сел задом в лужу. Мало ему было своего города, поехал к цековским братьям строить капитализм в свою пользу. Приватизация газа и нефти, куда больше! И вот теперь – бац!

– А если твоего предпринимателя, Долгова, уговорить подождать?

Кузин отрицательно покачал головой:

– Не получится.

– Почему?

– Вчера ко мне приезжал эмиссар от одного важного человека. Долгов оказался пустышкой. Подсадной уткой. Деньги не его, а этого человека.

– И кто же он, этот твой черный человек?

– Марат Садко.

– Знакомая фамилия, – Савинов нахмурился, и вдруг лицо его разгладилось, стало изумленным, точно он был ребенком, первый раз увидевшим солнце. – Садко?!

– Да, чемпион мира по восточным единоборствам. Каким – я и слова этого не выговорю. Марат Садко по прозвищу Стрелок. Наш земеля, живущий в Москве и Вене, Париже и Нью-Йорке – в своих замечательных домах. Владелец заводов, газет, пароходов. Отец массового рэкета в нашем славном городе, половина заказных убийств в котором также на совести чемпиона. А может быть, и больше половины. Вот так вот, Дима… – Он вернулся на свой стул у кровати больного. – Веселая история?

– Очень… А что те люди, которым ты суживал деньги Долгова?

– Обещают. Раньше давали хорошо, быстро. Вот у меня слюнки и потекли. А теперь заартачились, прятаться стали от меня, скрываться. – Он приблизился к Савинову, точно решил запечатлеть на его лбу трогательный поцелуй, но дотянулся только до его уха. – И видишь, Дима, в чем дело: они точно сговорились все. Те, кто предлагал мне хороший оборот, и кредиторы в лице эмиссаров Садко.

– Как же ты думаешь выпутываться из этого?

– Не знаю, – распрямился Кузин, – пришел вот к тебе за советом.

– А ты застрелись, Женя.

– Вот еще, это и без меня могут сделать. – Он опять поднялся со стула, не сиделось ему, но на этот раз уже спокойно, без рывков, подошел к тому же окну. – И потом, Дима, – обернулся он, – не будет меня, они ведь к тебе придут. Ты мой зам. Да еще к Зойке Самоцветовой. Но в первую очередь – к тебе. Все придут: и Рудаков, которому я часть денег уже отдал, они его кровные, партийные, и люди Садко, и дорогие наши граждане, если только поймут, услышат, что бегут крысы из «Нового регионального банка».

– А крысы – это кто?

Кузин многозначительно пожал плечами:

– Да бог его знает. Поживем – увидим.

Савинов молчал, глядя в белый потолок. Мир благоденствия, защищенный со всех сторон, эта великая крепость на горе, до которой не мог дотянуться ни один злой и хищный варвар, рассыпалась на глазах. В одно мгновение. Но отчего-то не темнело в его глазах, как тогда, у картин Инокова с искусствоведом, будь он неладен. Просто было отупение, оцепенение в членах, точно собирался он, смертельно уставший и объятый тревогой, вот-вот погрузиться в сон.

Кузин стоял у окна, смотрел на спокойный больничный дворик, укрытый снегом.

– Да, – сказал он, – все так хорошо шло… Но почему?..

Он не договорил. В палату открылась дверь, вошли двое: врач Савинова и охранник. Кузин оглянулся, понимая, что посещение подходит к концу.

– Покиньте, пожалуйста, помещение, – сказал врач. – Ваше поведение…

Кузин с улыбкой посмотрел на обоих и, точно сдаваясь, высоко поднял руки:

– Как скажете, господа…

– Прошу вас, подождите, – Савинов обратился к вошедшим, – одну только минуту…

Он взял со столика трубку сотового телефона, набрал номер.

– Алло, Вера? Да, Дмитрий Павлович. Будь любезна, позови, пожалуйста, Константина Петровича… Только Валентин Петрович? Хорошо, давай его… Валя, здравствуй, да, Дима. Ничего, выживу. У меня сейчас Женя, скажи мне, это правда? Я о твоем отце, о его просьбе… Даже не просьба, приказ, вот как… Значит, правда, понятно… Хорошо, будь здоров, спасибо, и я буду, пока.

Савинов достал из стола два листа бумаги, что-то быстро написал на обоих, поставил подпись. «А если все это блеф?» – думал он, разглядывая похожие друг на друга, как близнецы, листы и короткие, лаконичные тексты на них. И блефуют все: Жена, Костя, Валя, а позвони другим – то же проделают и они? И все-таки что-то подсказывало ему, что он поступает правильно.

Савинов протянул оба листа Кузину.

– Подпишись.

– Все равно у меня нет печати, – не заглядывая в написанное и подходя к нему, проговорил Кузин.

– Поставь свою подпись, Женя.

Росчерк пера господина Кузина, и дело сделано.

– До свиданья, Дима, – уже в дверях сказал он, – выздоравливай.

Провожая взглядом Евгения Платоновича, Савинов еще не знал, что видит своего приятеля в последний раз…

11

В следующие несколько дней события, о которых мельком упомянул в палате Савинова Кузин, развивались со стремительной быстротой. Снежный ком, да и только! В новостях прозвучало сообщение – одно из многих, подобных этому, – что в центре Москвы взорвана машина Петра Макаровича Рудакова, бывшего партийного босса из провинции, нынче же крупного бизнесмена в нефтяном и газовом бизнесе. Шофер погиб сразу, сам Рудаков скончался в больнице. По местному телевидению, – этот сюжет Савинов смотрел уже дома после выписки из больницы, – показали загородный охотничий домик и баньку на Владимировых островах, вотчине Рудаковых. В снегу, в луже крови, валялись два голых разъевшихся человека – уже трупы. Костя и Валя Рудаковы, опохмелявшиеся в банном пару после девятидневных поминок отца. Была ли гибель Петра Рудакова и его сыновей связана с Маратом Садко или более крупными фигурами в российском бизнесе, Савинову приходилось только догадываться. За день до гибели Кости и Вали исчез Кузин. Он испарился, растаял однажды вечером в морозном эфире ночного города. Были предположения, что, опасаясь слежки, он взял билет на одну электричку, но сел на другую, оказался в заштатном городишке, через который проходил один из центральных маршрутов и где поезда останавливаются на полминуты, зачем, никому не ясно, – видимо, для таких вот беглецов, – и был таков. Чуть позже Савинов узнал, что жена Кузина и его дочка за месяц до начавшей набирать обороты истории уехали отдыхать куда-то за границу, а вернуться так и не подумали. В один день с Кузиным пропала и Люся Самоцветова, Зоя Михайловна, главбух «Нового регионального банка». Но уехали Кузин и Самоцветова не с пустыми руками. Вместе с ними исчезла половина всех банковских сбережений. Каким уж они образом решили все это переправить, была их забота. В один из этих же дней Юлиан Ганецкий наконец-то решился последовать за своей семьей на родину предков.

Когда Савинов приехал в банк, тот был безлюден. В столе Кузина он обнаружил свое заявление на увольнение с печатью. Хорошо, что хоть так.

Савинов рассказал обо всем Рите. Она проявила стойкость, не испугалась. Он предложил ей уехать, бежать, но она отказалась. Сказала, что будет с ним. Да и сам он, несмотря на страх быть растоптанным, обрадовался этому. Он не мог оставить картины Инокова. В них, и только в них, была его надежда. Они должны были выручить его, вытянуть за уши из любой передряги. Однажды чудо должно было случиться. Пусть произошел один сбой, другой, но рано или поздно все должно было встать на свои места. И никакой дряной Ковальский, державший нос по ветру, не мог тому помешать!

Со дня на день Савинов ждал гостей, даже несмотря на то, что не был больше заместителем председателя правления, но являлся лицом частным. И ждал он кого угодно, – любых уголовников, работавших на Садко, – но только не Павла Дынина, начальника валютного отдела банка, и Вадима Трошина, начальника охраны.

Они вошли, разулыбались ему, выложили на стол фрукты, поставили бутылку коньяка.

А потом представили ему все документы, целую папку, содержание которой подтвердило Савинову все, что не так давно выплеснул на него в больнице Женя Кузин. Вадим Трошин был молчалив, говорил Паша. И говорил он о важных для хозяина дома вещах. Например, о том, что теперь он, Дмитрий Павлович Савинов, отвечает за все. Даже несмотря на то, что уволен. Не перед гражданами отвечает, у нас в стране перед ними никто не отвечает, пусть об этом не заботится. И не перед покойным Рудаковым, которому банк остался кое-что должен: возвращать уже некому. Детки у них малые, жены глупые, непосвященные. Это можно и обойти. А вот что касается господина Долгова, тут другое дело. Господину Долгову деньги необходимо отдать все. Они, Вадик и Паша, – сошки. Наворовать Кузин им не дал. Люся, старая и хитрая «б» их шефа, и его, между прочим, Дмитрия Павловича Савинова, тоже следила во все глаза: кто они, солдаты банка. Когда армия сдается, в плен берут начальников и требуют за них выкуп. А солдат – на выбор: могут простить, а могут и на службу взять. Такова жизнь. Предав своих, командир армии и его богатая «б» исчезли, – ничего, рука завоевателя дотянется до них и будет безжалостна, – но генерал остался. Им, солдатам, доставались куски в форме хорошей зарплаты, но генерал участвовал в дележе. Часть денег, принадлежавшая банку, осталась у него в кармане. И теперь, если он хочет выжить, да попросту – купить свою жизнь, он должен отдать эту часть. Они, его гости, не бандиты, но просто эмиссары, которые хотят по-доброму предложить этот обмен. Чтобы не вышло недоразумений, тем более – жертв. Упаси Господи! Они ведь его коллеги и, не постыдятся сказать, – друзья. Все, что ему нужно, – это выложить необходимую сумму.

Савинов, сидевший в кресле и куривший, не проронив за время Пашиного монолога ни слова, сразу понял: такой суммы ему не найти. Все его сбережения – только половина этих денег.

И точно догадываясь, о чем он сейчас думает, Паша продолжал:

– Мы подсчитали, Дима, если ты продашь две квартиры – эту и московскую, три своих дачи, «мерседес» и два других автомобиля, кое-чего еще, сумма будет более или менее подходящей.

– Ну и сволочи же вы, ребята, – сказала незаметно вошедшая в гостиную и стоявшая у косяка Рита. – Просто удивляюсь я вам.

Вадик нахмурился, Паша улыбнулся:

– Посвящать в финансовые дела жен – дело неблагодарное. И разрешать им влезать в деловые разговоры – тем более. Но мы не обижаемся.

Чтобы не заставлять мужа заступаться за нее, браниться с новоиспеченными рэкетирами, Рита вышла из комнаты.

– Садко оставляет тебе двухкомнатную квартиру твоей матери – хрущовку, должен же ты где-то жить, и все картины твоего гения Инокова. – Вадик не смог сдержать улыбки, сверкнув золотыми коронками. – Этого достаточно. Ты – талантливый банкир, сумеешь что-нибудь придумать, работку найдешь, выкрутишься. И потом, у тебя столько гениальных полотен! – Еще одна золотозубая улыбка Трошина. – Соглашайся, Дима. Мой тебе совет. Пока все так благополучно идет. Не зли его, честное слово, тебе хуже будет. Пока есть еще что терять, соглашайся. – Паша оглянулся на коридор, где скрылась Рита. – Я знаю, что говорю. И не обижайся на нас. Мы и впрямь – мелкие сошки. И не считай нас подлецами. Конечно, мы не ангелы. И все же. Если бы не мы пришли к тебе, то пришли бы другие. Сегодня же. И говорили бы они с тобой по-другому. И, возможно, назначили бы другую сумму. Мы-то приблизительно знали, чего ты стоишь. Посидели денек, вспомнили, покумекали, подсчитали. Ты еще благодарить нас должен! А ведь другие могли подумать иначе. И не в меньшую сторону… Соглашайся.

Савинов смотрел на своих гостей и не видел их. Ему предлагали сказать «пас». Но при этом оставляли конуру и картины. Картины Инокова! Бесценные полотна, о которых тупоголовый Садко и знать не знал. А если бы ему предложили отдать картины, но оставить все остальное? Тогда бы зубами он вцепился в глотку валютчика Дынина. А так… Конура и тень Инокова – яркая, играющая виртуозно, как утреннее солнце на реке! Но как же Рита? Останется ли она с ним после того, как он будет нищим? Была бы она рядом, он смог бы родиться заново. Из пепла. Этого проклятого пепла! Начать все сначала… Господи, но в который уже раз?