Текст книги "Сорок третий номер…"

Следствие определило, что в ту проклятую ночь пьяный, ничего не соображающий Голота попытался изнасиловать Анну (на убитой почти не было одежды). Та сопротивлялась (посуда разбита, со стола сорвана скатерть, у убитой поцарапано лицо), но не смогла одолеть разбушевавшегося гостя. Тогда она обхватила рукой его шею «в замок» и попыталась применить удушающий прием, чтобы освободиться. Голота стал задыхаться, машинально схватил с пола упавший кухонный нож и ударил им свою жертву в живот (жертва истекала кровью именно в гостиной, на диване, продолжая в агонии обвивать руками шею Голоты). После чего и сам потерял сознание, впал в забытье, перешедшее в пьяный, беспробудный сон.

Суд признал правоту следствия.

Водка долго играет с человеком, веселит его, храбрит и утешает. А потом убивает. Она приносит беду, словно разваренный картофель в дымящейся кастрюле, и обрушивает ее на голову, на плечи. Как тогда, в далеком детстве. Просто опрокидывает кастрюлю – и все гаснет.

Последний лучик умирающего солнца исчез за громоздкой, скошенной амбразурой окна. На воле очередной хлопотный день сменился мирной ночью, полной жаркой любви или холодного покоя.

На двери камеры хлопнула крышка раздаточного окна. Красное лицо все того же надзирателя, что несколько часов назад предлагал Голоте водку, втиснулось в проем.

– Осужденный, отбой!

Андрей провел ладонью по дрожащим губам и вытер запястьем влажные глаза. Интересно, его тело выдадут тете Тане или тайно похоронят неизвестно где? Он медленно через голову стащил с себя полосатую робу, разложил ее на шконке и побрел к умывальнику. Ледяная вода на секунду привела его в чувство. Андрей не стал вытирать лицо. Само высохнет. Это только слезы не высыхают.

И, словно в подтверждение своих слов, Голота вдруг заплакал. Он хотел остановиться, но не мог, хотел унять рыдания, но был бессилен это сделать. Он стоял посреди камеры и выл, устремив невидящие глаза к черной пустоте спрятанного в бетоне окна. Слезы текли по щекам, смешиваясь с водой, и это было так похоже на всю его жизнь, в которой водка неведомым образом разложилась на слезы и воду, словно из них, на самом деле, и состояла.

Кто знает, как плачут мужчины? Наверное, нет на свете зрелища больнее и надрывнее. Вероятно, потому, что если плачут камни, значит, у земли больше скорби, чем она может вынести. Значит, беда, действительно, непоправима.

Андрей взял со шконки робу и вытер ею глаза. Он уже собрался надеть ее все так же, через голову, и уже занес руки, как вдруг замер в ледяном мгновенном ужасе. Прямо перед его лицом на полосатом сукне серела пришитая бирка, на которой по тюремным правилам вместо фамилии химическим карандашом был выведен лишь порядковый номер: «43».

Глава седьмая

В специальном кабинете, смежном с «расстрельной» комнатой, за небольшим столом сидели трое: прокурор города Штырь, представитель МВД Макеев и руководитель специальной группы Олаф Петри. С минуты на минуту ожидали появления врача.

Олаф нервничал. Он с отвращением представлял себе, как вожделенно мается в соседней комнате Недельский, как облизывает сухие губы, как сглатывает слюну, поигрывая табельным пистолетом, то направляя его на пулеуловитель, то убирая обратно в кобуру, спрятанную под замшевым пиджаком.

Штырь невозмутимо перекладывал на столе бумаги. Личные дела осужденных, отказы в помиловании. Всего одиннадцать папок. Одиннадцать человек ожидают сейчас своей участи в специальной камере, куда их только что препроводили из разных камер СИЗО.

Врач Шамис, которого совсем недавно представлял Олафу в своем кабинете прокурор, появился одновременно с начальником КГБ Тумановым. Оба бесшумно вошли в кабинет и немедленно расположились на боковых стульях, специально принесенных сюда сегодня днем.

– Все готово? – поинтересовался Штырь у Олафа.

Тот мрачно кивнул.

Прокурор нажатием кнопки вызвал конвойного.

– Введите первого…

Через минуту в кабинет втащили Голоту. Тот едва шевелил ногами и хрипло, громко дышал ртом, словно в приступе астмы.

– Сорок третий номер, – спокойно констатировал прокурор.

Петри вздрогнул и почему-то во все глаза уставился на осужденного.

– Назовите свое имя и фамилию, – приказал Штырь.

Голота явно не понял, чего от него хотят. Он дрожал всем телом, как в лихорадке, и беззвучно шевелил губами после каждого вдоха, словно творил молитву. В самом деле, Андрей почему-то вспомнил слово в слово все, что последний месяц читал в Библии, но ему казалось, что он забыл что-то очень важное, что-то необычайно значимое, и это его приводило в смятение. Он озирался по сторонам и страдальчески морщился.

– Фамилия! – гаркнул прокурор, хлопнув по столу папкой с личным делом осужденного Голоты.

Андрей задрожал сильнее, а хриплое дыхание превратилось в стон.

– Вы же воевали, – вдруг укоризненно произнес начальник КГБ. – Почему же теперь столь малодушны?

Казалось, Андрей его услышал. Он вытаращился на Туманова и прохрипел:

– Моя фамилия Голота. Андрей Иванович Голота.

– А как звали вашу мать? – задал прокурор следующий вопрос.

Андрей дернулся всем телом, словно его ударили по лицу.

– Мать?.. Почему вам всем не дает покоя моя давно умершая мама?

– Кому это – всем? – раздраженно спросил Штырь. – Тебя, урод, научить отвечать на вопросы, прежде чем пустить пулю в затылок?

– Мы уточняем факты вашей биографии, – опять вмешался кагэбэшник, – чтобы быть уверенными в том, что перед нами действительно тот человек, чье личное дело лежит сейчас на столе.

– Мою маму звали Софья Борисовна Голота, – закрыв глаза, речитативом произнес Андрей. – Она умерла в Ленинграде в тысяча девятьсот…

– Довольно! – махнул рукой прокурор и вынул из папки лист бумаги с огромной синей гербовой печатью. – Осужденный Голота! Ваше ходатайство о помиловании отклонено Верховным Советом СССР, и приговор будет приведен в исполнение. Хотите что-то сказать?

Андрей вдруг перестал дрожать.

– Господин устал слушать виноградаря, – пробормотал он, опустив глаза.

– Что? – не понял Штырь. – Ты еще и хамишь за минуту до смерти?

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Недельский. В руках он держал полоску черной ткани.

– Разрешите завязать глаза приговоренному? – обратился он к прокурору.

– Погодь! – нахмурился тот. Он был явно раздосадован реакцией Голоты на отказ в помиловании. – Объясни ему, Валера, что сейчас он будет расстрелян. Только так объясни, чтобы он обосрался от страха. А потом уж завязывай глаза и веди к себе.

Губы Недельского дрогнули в улыбке. Он повернулся к Голоте и пальцем приподнял за подбородок его голову:

– Послушай меня, родной. Я лично выстрелю тебе в затылок возле люка для стока крови… В этот люк, как блевотина, потекут твои мозги…

– Прекратить немедленно! – Туманов даже вскочил со стула. – Вы что здесь устраиваете? Я вас спрашиваю, товарищ прокурор города.

– Здесь я хозяин, – прошипел Штырь, и глаза его сузились. – Терпеть не могу хамства в своем ведомстве.

– А я не выношу садистов! – парировал кагэбэшник.

Недельский хмыкнул.

– Ладно, – махнул рукой Штырь, – будет с него. Переходите к делу, товарищ Туманов.

Начальник КГБ секунду помедлил, словно прикидывая в уме, чем еще могут обернуться спектакли, устраиваемые прокурором, а потом повернулся к Голоте.

– Наша партия и правительство, – торжественно и громко произнес он, – могут дать вам шанс остаться в живых. – Туманов сделал паузу, дожидаясь произведенного эффекта.

Но Андрей безучастно смотрел куда-то поверх голов присутствующих и все так же беззвучно шевелил губами.

– Этот шанс, – продолжал кагэбэшник, – связан с выполнением особого задания, особой миссии. Хочу, чтобы вы поняли: вы не помилованы, вам просто дается возможность искупить вину. Возможно – искупить кровью.

До Голоты вдруг стал доходить смысл сказанного. Он заморгал и опять тяжело и хрипло задышал ртом.

– Формально мне требуется ваше устное согласие. – Начальник КГБ понизил голос: – В случае отказа вас немедленно расстреляют.

– Виноградарь в последний раз упросил господина повременить еще… – прошептал Голота и вдруг медленно осел на пол. Конвойный резким и сильным движением поставил его на ноги и на всякий случай встряхнул.

– Вы согласны воспользоваться шансом, предоставленным вам партией? – спросил Туманов.

Андрей часто и мелко закивал в ответ.

– Да… да… спаси, Господи… яко благ и человеколюбец…

– Уведи его! – приказал прокурор конвойному. – По шестому коридору – в автозак[10]10
  Автозак – специальная машина, предназначенная для перевозки заключенных.


[Закрыть].

У самого порога Недельский на секунду задержал конвоируемого. Он все так же пальцами приподнял за подбородок голову Голоты и, приблизив лицо, произнес вполголоса:

– Ты – мой…

Когда за осужденным закрылась дверь, прокурор повернулся к врачу.

– Товарищ Шамис, прошу вас констатировать биологическую смерть казненного Голоты Андрея Ивановича.

Тот кивнул, вынул из папки лист бумаги и подошел к столу.

– Представителя МВД, а также начальника спецгруппы прошу заактировать приведение в исполнение смертного приговора, – продолжал Штырь. – Завтра не позднее двенадцати часов необходимо подшить в личное дело акт о захоронении, а в час дня передать дело в архив МВД.

Все, собравшиеся в кабинете, по одному расписались в бумагах, Олаф достал из кожаного футляра плоскую квадратную печать, подышал на нее и с силой поставил оттиск. Штырь убрал бумаги в папку, аккуратно завязал тесемки и отложил в сторону.

– Один готов, – усмехнулся он и фамильярно подмигнул Туманову.

Тот отвернулся. Прокурор надавил кнопку звонка и приказал появившемуся конвойному:

– Давай следующего…

Одиннадцать человек усадили в автозак на пол одного за другим, заставив широко раздвинуть ноги. Это положение называлось «елочка» и таким образом обычно этапировали особо опасных рецидивистов. Руки каждого заключенного были скованы за спиной стальными наручниками.

Олаф лично пересчитал осужденных, проверил готовность конвойной группы и, отступив от машины, махнул рукой:

– Закрывай!

Дверь фургона, лязгнув, захлопнулась. Петри подозвал старшего конвоира, который вот уже десять лет входил в состав «расстрельной» команды.

– Ставлю задачу, – Олаф понизил голос. – Осужденных этапировать на спецаэродром. Это восьмой километр северо-западной трассы. На контрольно-пропускном пункте отдадите сопроводительные документы. Все до единой бумажки. В случае нападения на автозак в пути следования или иной экстренной ситуации все осужденные должны быть немедленно расстреляны прямо в машине. Только после этого вы можете покинуть спецтранспорт и принимать меры по своему усмотрению. Все ясно?

Пожилой конвоир кивнул.

– Тогда – вперед, – скомандовал Петри.

Тяжелые ворота изолятора с глухим скрежетом отъехали в сторону, освобождая путь невзрачному серому фургону.

Водитель автозака запустил двигатель, прогазовал, обдав людей, собравшихся на внутреннем дворике СИЗО, клубами едкого дыма, и, включив со скрежетом передачу, выехал в грязную рассветную синеву спящего города.

Еще через минуту во дворик въехала прокурорская «Волга». Олаф открыл переднюю дверцу, окинул долгим подозрительным взглядом водителя и, что-то пробормотав под нос, быстро сел рядом с ним. Штырь повернулся к Недельскому.

– Валера, ты – заместитель начальника спецгруппы, – сказал он вполголоса, – на тебе вся ответственность. И еще… – прокурор перешел почти на шепот: – Олафу веры мало. За ним тоже присматривай. Потом все изложишь письменно в рапорте.

Недельский расплылся в своей обычной гадкой улыбке.

– Не волнуйтесь, товарищ прокурор города. Я вас не подведу.

– В команде пятеро конвойных и вы с Петри, – продолжал Штырь. – Когда осужденные выполнят задачу – ты знаешь, что делать дальше. Лично убедись, что на острове остались одиннадцать трупов.

– А правда, что там несметные сокровища? – осторожно спросил Недельский.

– Все может быть, – пробормотал прокурор. – Вам нужно найти вход в катакомбы. Он где-то в скале. Может быть, там и не катакомбы вовсе, а просто пещера. А может, и пещеры никакой нету. Словом, надо все точно выяснить. В случае успеха… – прокурор кашлянул в кулак, – рассчитывай на орден. Ну и на повышение, конечно.

Недельский уселся на заднем сиденье «Волги», захлопнул за собой дверцу и через запотевшее стекло бросил взгляд на прокурора.

– Нужен мне твой орден… – пробормотал он, – как корове седло.

Машина рванула с места и, сделав полукруг по двору, выехала за ворота. Еще через двадцать минут она, миновав улицу Кирова, помчалась вдоль парка Паанаярви по направлению к северо-западной трассе.

На крохотной бетонной площадке спецаэродрома, оцепленной взводом солдат с малиновыми погонами, готовый к вылету вертолет лениво прокручивал лопасти. На борту тяжелой, похожей на гигантскую стрекозу машины в холодном свете занимающегося утра вырисовывались пятиконечная звезда и лаконичная надпись под ней: «Внутренние войска МВД СССР».

Автозак подкатил прямо к опущенной аппарели, и водитель заглушил двигатель. Конвойные распахнули дверь фургона. Петри и Недельский, которые прибыли на аэродром десятью минутами раньше, поднялись в пропахшее соляркой и сырой пылью чрево урчащей птицы и проверили надежность замков на стальной клетке, размещенной в самом центре грузового отсека. Олаф посмотрел на часы и махнул рукой старшему конвоиру:

– Заводи по одному!

Первого осужденного выволокли из автозака, заставили согнуться, выпрямить за спиной руки в наручниках, и погнали в таком положении к вертолету. Как только он занял свое место на полу в стальной клетке, из фургона вывели следующего. На всю процедуру ушло не более пяти минут. Одиннадцать арестантов рассадили «елочкой» в клетке и тщательно заперли замки. Конвойные расселись на скамьях вдоль обоих бортов лицом к осужденным. Олаф и Недельский прошли через два отсека в кабину пилота.

– С Богом! – махнул рукой Петри.

Его заместитель прищурился и громко поправил:

– За дело партии и советского правительства!

Пилот переключил тумблер закрытия аппарели, запустил обороты двигателя на полную мощность и плавно двинул рычаг от себя.

Голота сидел на полу пятым по счету и постанывал от боли в спине и в запястьях. Шестой осужденный ткнулся подбородком ему в плечо и жарко зашептал:

– Вляпались мы в дерьмо похлеще расстрельной статьи. Полосатых не пошлют туда, где можно выжить… Все равно подохнем все, но еще неизвестно, через какой ад предстоит пройти. Лучше бы сразу пулю в затылок.

Один из конвойных встал, подошел к клетке, просунул руку между прутьями и жестко ударил арестанта кулаком в висок. Тот покачнулся, и вместе с ним покачнулась вся «елочка».

– Еще слово, и в этот висок получишь пулю, – пообещал конвоир.

– Давай, сука! – вдруг завизжал осужденный за спиной Голоты. – Стреляй! Все равно все подохнем! Стреляй, собака бешеная!

Конвоир бесстрастно потянулся к кобуре, но вертолет неожиданно просел в воздушную «яму», и он задержал руку, пытаясь сохранить равновесие.

– Стреляй, сука! Ну что же ты? Обдристался? – не унимался шестой арестант.

Голота страдальчески повернул голову, чтобы увидеть выражение лица конвойного. Тот спокойно переждал тряску, вынул пистолет, приставил его сквозь прутья к виску осужденного и большим пальцем сдвинул рычажок предохранителя.

– Не-е-ет! – заорал арестант. – Я больше не буду! Простите меня! Пожа-а-алуйста!

Конвоир помедлил, убрал пистолет, но от решетки не отошел.

Голота спиной почувствовал, как облегченно опустились плечи у его соседа сзади.

В то же мгновение конвойный быстро поднял пистолет и нажал на курок. Голоте показалось, что раньше, чем он услышал хлопок выстрела, ему за шиворот брызнуло чем-то горячим и липким, а «елочка» дернулась и завалилась на правый бок. По цепочке осужденных прошелестел вздох ужаса. Арестанты торопливо выравнивали ряд, извиваясь телами.

В отсек вбежал Петри. В один миг оценив обстановку, он бросился к конвойному:

– Ты что делаешь, гад?! У нас каждый человек на счету!

– Я действовал по инструкции, – ответил тот, пытаясь ногой подкатить к себе из-за решетки отброшенную гильзу. – Осужденный хотел поднять бунт.

– По возвращении все изложишь в рапорте! – Петри задыхался от бешенства. – А пока я отстраняю тебя от участия в операции! Приказываю немедленно перейти в другой отсек и оставаться в нем до прилета в Петрозаводск.

Конвойный пожал плечами и хотел убрать пистолет в кобуру, но Петри протянул руку:

– Сдать табельное оружие!

Вертолет дернулся, просел в «яму» и накренился набок. Олафа и конвойного ударило об решетку, и опрокинуло на пол. Пистолет выпал и, проскользнув под прутьями клетки, подъехал к Голоте. Конвоиры повскакали с мест и в растерянности обступили решетку с обеих сторон.

– Чего смотрите? – закричал Петри. – Достаньте оружие этого болвана! Наше счастье, что у осужденных руки за спиной. Такого шанса они бы не упустили. Всех бы перещелкали, как баранов!

Голота покосился на пистолет, приклеившийся к его ноге, и подумал: «А ведь и впрямь перещелкал бы… Грешно ли отбирать чужую жизнь тому, у кого вот-вот отберут его собственную? А, Господи?..» Он вдруг вспомнил Анну, ее мертвые, стеклянные глаза, и зажмурился. «Не наказывай нас по беззакониям нашим, но поступи с нами по милости Твоей…»

Вернувшись в кабину пилота, Олаф раздраженно бросил задремавшему Недельскому:

– Их уже не одиннадцать, а десять…

Тот приоткрыл один глаз и, зевнув, процедил лениво:

– Сегодня к полудню ни одного не останется.

За бортом вертолета холодным светом осеннего солнца разлился день. Олаф в тревожной задумчивости наблюдал, как тень гигантской стрекозы скользит по сморщенной глади озер, перепрыгивает черные, словно обугленные скалы и уверенно разрывает паутину рек.

– Видите, – пилот протянул руку, – впереди гора Илевиламминнангас, за ней – озера Поясьярви и Юла-Висксьярви, а дальше – уже Финляндия.

– А где остров? – спросил Недельский, протирая глаза.

– Сейчас возьмем на пятнадцать градусов вправо. Видите каменную гряду? Сразу за ней – река Койтайоки. Она впадает в огромное озеро. Там и есть Хойту…

– На дубе – сундук, в сундуке – заяц, в зайце – утка, – криво усмехнулся Недельский. – А в утке – яйцо…

Пилот потянул рычаг.

– Жуткие места, – поежился он. – Безлюдные, безжизненные. Вокруг на десятки километров – ни одной души.

Вертолет перешагнул через каменную гряду и нырнул тенью в бескрайнюю водную гладь.

– Это озеро Юла-Висксьярви. – Пилоту явно нравилась роль экскурсовода. – Мне бабка рассказывала, что в старину в нем топили детей. Их каждую осень приносили в жертву богу дождей, снегов и морозов, чтобы наступающая зима не погубила людей и скот.

– Детей в обмен на скот? – Олаф с презрением фыркнул. – Дикий народ. Варвары.

Недельский оскалился:

– Ты – прямой потомок этого народа.

Петри вздрогнул, но ничего не ответил. Он лишь смерил своего заместителя взглядом, в котором одинаково читались презрение и отвращение.

Недельский невозмутимо отвел глаза и уставился в окно.

«Ничего, слюнтяй, – подумал он, – недолго тебе осталось. Я отыграюсь на тебе в Петрозаводске».

Гигантская машина дернулась всем телом и неожиданно просела. Петри и Недельский от неожиданности ухватились за сиденья.

– Ты чего? – спросил Олаф.

– Это он, – выдохнул пилот, кивая на бликующую рябь за окном.

Остров выплыл из рассветной мути так внезапно, словно поднялся со дна озера, чтобы ухватить добычу и скрыться обратно под водой. Черный клочок земли, ощетинившийся скалами посреди иссиня-серой зыби холодного озера, напоминал расплывшуюся кляксу на грязной промокашке[11]11
  Ученические тетради в 60-е, 70-е годы содержали лист промокательной бумаги, поскольку школьников заставляли писать только перьевыми ручками.


[Закрыть] второклассника.

Петри и Недельский молча уставились на черное пятно мрачного острова, величиной с ладонь, и Олаф почувствовал легкий озноб.

– Мне надо найти площадку для посадки, – предупредил пилот.

– Машину поставь у самой воды, – распорядился Недельский. – Ищи место на берегу.

– Почему на берегу? – раздраженно спросил Петри.

– Путь к отступлению – вода, – пояснил Недельский с мерзкой улыбкой. – Вертолет нельзя блокировать или окружить. И за полосатыми наблюдать сподручнее.

Пилот снизил машину так, что стали видны черные причудливые узоры на скалах и уродливые трещины на мертвой земле. Он облетел остров по часовой стрелке и завис над водой.

– Километр в диаметре, не больше, – оценил Недельский и повернулся к пилоту: – Ну что встал? Ищи площадку.

– Мне показалось, есть одно место, – ответил тот почему-то глухим голосом. – Прямо напротив отвесной скалы.

– Ну так снижайся! – рявкнул Недельский. – Или штаны намочил?

– Мне бабка рассказывала… – пробормотал пилот.

– Мне плевать, что тебе рассказывала бабка! – оборвал его Недельский. – Сажай машину, слюнтяй!

Вертолет дернулся и пошел на второй круг. За окном проплывали грязные, щербатые камни, усыпавшие скалы со всех сторон. Казалось, кто-то гигантской невидимой рукой «посолил» ими остров, и они замерли, примерзли к скалам, с тем чтобы в один жуткий день – такой, как сейчас – вдруг сорваться вниз грохочущей смертоносной лавиной.

Пилот остановил машину над широкой полосой земли у самой воды и начал снижение. Олаф почувствовал, что сердце прыгнуло куда-то вверх и застряло в горле. Он смотрел, как кипит и пенится вода под брюхом вертолета, как летят сметаемые ветром комья земли и ошметки сухих растений, как растут в небо черными глыбами гнилые зубы скал.

Едва колеса коснулись берега, Недельский встал со своего места.

– Двигатель не глуши, – приказал он пилоту. – Пусть работает на холостом ходу. – И, повернувшись к Олафу, кивнул на дверь, ведущую в первый отсек: – У нас пять минут на то, чтобы поставить задачу «полосатикам».

Как только машина заняла устойчивое положение на земле, мотор поперхнулся и затих.

– Я же сказал! – гаркнул Недельский. – Двигатель не глушить!

– Это не я… – испуганно пролепетал пилот. – Он сам…

– Начинается… – вырвалось у Петри.

Он прилип к ветровому стеклу, ожидая вот-вот увидеть нечто ужасное и сверхъестественное. Но скалистый берег оставался пустынным и немым.

– Я не говорил тебе, – продолжал Олаф, – но первая экспедиция на остров завершилась трагично. Все погибли. Где-то здесь, вероятно, покоятся их останки.

– Я не собираюсь погибать! – отрезал Недельский. – Здесь есть кому это сделать за нас. Пошли… – И он распахнул дверь кабины, приглашая своего начальника на выход.

Осужденные все так же сидели в клетке «елочкой», и было видно, что они смертельно устали. Голота корчился от боли. Тело не слушалось и норовило завалиться на бок, руки, скованные наручниками за спиной, затекли и опухли.

С тяжелым скрежетом опустилась аппарель. Конвойные открыли клетку и первым делом выволокли из нее тело застреленного арестанта.

– Труп оставить на берегу, – распорядился Недельский.

Он упивался ролью заместителя начальника спецгруппы, а никчемность и слабохарактерность самого начальника, которые Недельский всячески старался продемонстрировать подчиненным, позволяли ему чувствовать себя безраздельным хозяином положения.

Осужденных по одному подняли с пола и выстроили вдоль решетки.

– Сейчас с вас снимут наручники… – начал Петри.

– Этого делать нельзя! – вмешался Недельский. – Мы можем лишь поменять им положение рук. Застегнем браслеты не за спиной, а спереди.

Олаф замялся. Ему не хотелось препираться с заместителем в присутствии подчиненных и, тем более, арестантов.

– Осужденным, возможно, предстоит карабкаться на скалы, – тихо напомнил он. – К тому же на острове бежать некуда. Наручники – лишняя предосторожность.

– В нашем деле, – надменно процедил Недельский, – лишней предосторожности не бывает. – Он демонстративно повернулся спиной к Олафу и продолжил, обращаясь к уставшим и подавленным арестантам: – Мы на острове! Бежать некуда! За десятки километров вокруг – ни одной живой души. Тем не менее напоминаю: любая попытка к бегству – расстрел на месте, препирательство с начальством – расстрел, отказ от выполнения поставленной задачи – расстрел. Все ясно?

По шеренге осужденных прошелестело невнятное «да».

– Не слышу! – Недельский наклонил голову и театрально вскинул брови.

– Д-а-а… – простонали люди у решетки.

– Ставьте задачу, товарищ Петри. – Недельский отступил на шаг и встал рядом с Олафом, скрестив руки на груди и победно поглядывая на конвойных.

Олаф поморщился. Ему претил самоуверенно-развязный тон заместителя. Помимо брезгливости и отвращения, которые Петри испытывал к Недельскому, он интуитивно чувствовал и опасность, исходящую от него.

Арестанты стояли в шеренге, покачиваясь от усталости и пережитого шока. Люди, неведомым чудом избежавшие смерти, к которой они готовились на протяжении последних месяцев, измученные перипетиями бессонной ночи и жуткой неизвестностью наступившего дня, таращились на Олафа, почти не дыша, ожидая нового приговора.

Начальник спецгруппы выдержал паузу, откашлялся и произнес речитативом:

– На острове нас интересуют любые трещины и лазейки в скале, которые могут оказаться входом в катакомбы, схроны и пещеры. Разыскать их – единственная возможность для вас остаться в живых. От вертолета пойдете шеренгой прочесывания на дистанции окрика. Сигнал, поданный любым из осужденных, должен быть незамедлительно передан по цепочке. Расположение конвойной группы – линия берега. База – вертолет. Вопросы есть?

– Вопросов нет! – поспешно отреагировал Недельский. – И быть не может.

– Осужденных отконвоировать к месту начала операции, – приказал Петри.

Арестантам поменяли положение рук. Теперь наручники защелкнулись спереди, и люди с явным облегчением подносили ладони к лицу, вытирали глаза, щеки и губы, двигали плечами, разминая затекшие мышцы.

Недельский первым сбежал по аппарели на берег, огляделся по сторонам и кивнул конвойным:

– Вперед!

Осужденных по одному вывели из вертолета и выстроили длинной шеренгой спиной к озеру и лицом к черной громаде скалы.

Петри вышел последним и, едва ступив на влажную, чавкающую под ногами землю, невольно поежился. Ледяной ветер распахнул бушлат и норовил ударить острым кулаком в самое сердце. Вода у берега морщилась и дрожала. Казалось, что земля тоже шевелится от ветра, хлюпает мокрым песком и нервно перекатывает с места на место корни мертвых растений. И только скалы застыли в мрачном безмолвии, то ли приглядываясь к непрошеным гостям, то ли прицеливаясь для внезапного смертоносного удара.

Арестанты втянули головы в плечи, дрожа от холода и затравленно обводя глазами немое, мрачное пространство, отделяющее их от черных скал.

– Сто метров до подножия – бегом! – прокричал Недельский. – По камням перебираться медленно, и чтобы каждый был на виду! Марш!

Десять человек бросились вперед, спотыкаясь и выставив перед собой руки, закованные в стальные браслеты. Через полминуты они достигли камней и принялись карабкаться на них, обдирая ладони и сбивая в ледяном отчаянии колени и локти.

Конвойные застыли на берегу, зорко наблюдая за каждым из осужденных. Десять мужчин, с трудом взобравшиеся на первую гряду, теперь осторожно ступали по камням с одного на другой, на манер заблудившихся путников, шагающих с кочки на кочку через гать.

Неожиданно стих ветер. Над берегом повисла зловещая тишина, не нарушаемая даже странными птицами, кружащими над кривящейся в бесшумных судорогах водой. Казалось, на острове кто-то невидимой рукой выключил звук, а черно-белое изображение сделал еще контрастнее.

«Как в телевизоре «Чайка», – подумал Олаф. – Вся жизнь состоит только из двух цветов. Даже серых оттенков не видно. Черные камни, белые лица… Черная земля, белая вода… Черные птицы, белое небо…»

– Ты ничего не слышишь? – спросил Недельский, с тревогой озираясь по сторонам.

Олаф покачал головой:

– Ничего. Будто звук выключили. Ни шороха, ни всплеска.

Недельский поднял указательный палец:

– Вот опять! Неужели не слышишь? Такое… странное… Тук-тук-тук…

Олаф почувствовал неприятный холодок между лопатками.

– Ты слышишь стук? – спросил он тихо. – Может, это твое собственное сердце? – И мысленно добавил: «Хотя, вряд ли оно у тебя вообще есть».

– Нет, это механический звук, – пробормотал Недельский. – Как у детской заводной игрушки… – Его недавние развязность и самоуверенность улетучились без следа. – Чертовщина какая-то!..

Олаф опять прислушался, и на этот раз ему показалось, что он различает в липкой, как патока, тишине едва уловимое постукивание.

– Похоже на дятла, – неуверенно произнес он.

– Сам ты дятел! – вспылил Недельский. – Причем единственный на весь остров. Этот стук особенный. Он как предупреждение. Как приближение опасности. Неужели не понимаешь, что мы его слышим только потому, что все остальное смолкло!

Петри не ответил. Теперь он явственно услышал нарастающее постукивание, как приближающуюся тревогу.

Недельский отступил к вертолету и жестами показал пилоту, что пора запускать двигатель.

Пытаясь унять противную дрожь в коленях, Олаф глубоко вздохнул, облизал пересохшие губы и бросил взгляд туда, где беспомощно переступали с камня на камень фигурки людей в полосатых робах.

Неожиданно он почувствовал, что и без того неяркий свет пасмурного осеннего дня начинает меркнуть в его глазах. Гигантская тень бесшумно выползла на землю откуда-то с другой части острова, накрыла собой песчаную полоску берега и вертолет, который так и не думал заводиться. Кто-то огромный, не уступающий в росте каменным глыбам, грозил вот-вот появиться из-за скалы, и Олаф застыл на месте, скованный ледяным предчувствием развязки. В ту же секунду невыносимую жуткую тишину прорезал душераздирающий крик. С аппарели на берег, прямо под ноги Недельскому, скатился пилот. Его трясло, как в менингитной лихорадке, глаза вылезали из орбит, а руки хватали сырые комья, царапали землю, словно пытаясь найти спасение в ее ледяных недрах.

– Куда?! – заорал Недельский. – Заводи вертолет, гнида!

Пилот вдруг обхватил руками его ногу и завыл еще громче.

– В кабину, сволочь! – задохнулся Недельский, пытаясь стряхнуть обезумевшего летчика с ноги. – Запускай двигатель, гад!

Олаф словно очнулся. Подстегиваемый холодным страхом, он бросился по аппарели в темное брюхо мертвой машины, проскочил два отсека, краем глаза отметив, что наказанный им конвоир невозмутимо сидит на скамеечке, прислонившись спиной к борту, и распахнул дверцу кабины пилота.

Здесь не было ничего необычного или странного, если не считать уснувших приборов и оброненных на пол наушников. Тяжело дыша, Олаф упал в кресло, ухватившись одной рукой за штурвал, а другой нащупывая тумблер запуска двигателя на безжизненной панели где-то у самого пола. Вспомнив, что есть еще другая приборная доска над головой пилота, он выпрямился в кресле, поднял глаза и застыл в мгновенном смертельном ужасе.

За матовым от конденсата ветровым стеклом виднелись очертания черной скалы, нависшей над берегом. Рядом с ней, напоминая такую же скалу, только белую, как мел, недвижимо стояла старуха в саване и стеклянным, мертвым взглядом смотрела на Олафа.