Текст книги "Сорок третий номер…"

А еще Голота вдруг заметил, что стал нравиться девушкам. Они строили ему глазки, дарили обворожительные улыбки и просились в кинобудку на последний сеанс какой-нибудь импортной, модной картины. Андрей не отказывал. Каждый вечер он проводил одну из девушек по служебной лестнице к себе в келью, поил чаем, потом делово и горделиво заряжал пленку, придвигал табурет, усаживал гостью перед амбразурой и щелкал тумблером проектора. После сеанса девушка поднималась с табурета, оглаживала юбку, потягивалась, чмокала Андрея в щечку и исчезала.

Между тем, приятели завидовали Голоте.

– Повезло тебе, Дрон, – сказал как-то Владик Петрушевский, в недавнем прошлом неизменный собутыльник и участник всех рюмочных посиделок своего друга. – Ты их там всех чпокаешь по очереди?

– Кого? – не понял Андрей.

– Ну… баб, – Владик подмигнул. – В кинобудке – самое оно!

Андрей нахмурился.

– Они же кино ходят смотреть, а не чпокаться.

У Петрушевского округлились глаза.

– Ты серьезно, кореш? Ну тогда, извини, ты – полный осел! Уж я бы не растерялся!

– Мне не по себе как-то, – неохотно признался Голота. – Не знаю, с чего начать, как подступиться… Словом, робость какая-то…

– От кого я это слышу?! – театрально изумился Владик! – От героя войны! Храбреца-фронтовика! Послушай меня, мужчина, тебе и подступаться не нужно. Стоит только приобнять голубу, как бы невзначай, рукой провести, где надо – и она твоя!.. К науке брать штурмом высоты и крепости это не имеет никакого отношения.

Через пару дней, глотнув для храбрости портвейна, Голота пригласил в кинобудку смазливую юную особу по имени Оля Морозова. Это была улыбчивая рыженькая девушка лет восемнадцати с красивыми карими глазами и широкими скулами, заметно выступающими на миловидном загорелом лице. Морозова жила по соседству с Голотой, и он частенько ловил на себе ее игривый взгляд, когда шел через двор на работу или когда стучал с мужиками в домино под старыми, пыльными липами.

– Сегодня привезли французскую картину, – сказал ей Голота. – Приходи ровно в семь. Я встречу.

И Оля пришла.

Она сидела на табурете в легком цветастом сарафане, сложив руки на загорелых коленках, пока Андрей заряжал пленку в проектор, и в тесной кинобудке тяжело плавал приторный запах ее духов.

Голота ловко управился с первой катушкой, проверил затвор, потом открыл следующую банку, отмотал пленку и стал пристраивать ее на второй проектор.

– А зачем два аппарата? – спросила Морозова.

– Подойди, покажу, – кивнул Голота.

Девушка охотно встала с табурета, подошла к проектору и наклонилась к окошку, вглядываясь в матовую темноту зала.

– Фильм состоит из нескольких частей. – Андрей встал у нее за спиной, чувствуя, что сердце выпрыгивает из груди. – Когда подходит к концу первая часть, – он невзначай положил руку девушке на бедро, – то на экране в правом нижнем углу появится такой кружок… – Он встал вплотную к девушке и, тоже наклонившись, скользнул рукой по ее животу к груди. – Такой… кружочек…

– Кружочек? – переспросила Оля, не шевелясь и не убирая руку Андрея.

– Кружочек, – подтвердил он хрипло, одной рукой ощупывая упругую грудь девушки, а другой пробираясь ей под подол. – Такой белый… кружочек.

– И что? – в стекле окошка было видно отражение Олиного лица. Она закрыла глаза.

– Этот кружочек означает, – Голота провел рукой между ног девушки, – что я должен включить второй проектор… Но – пока без изображения…

– Как же можно?.. – еле слышно спросила Морозова, – … без изображения…

Она чуть-чуть раздвинула ноги, чтобы Андрею было удобнее хозяйничать под подолом.

– А для этого существует… – у Голоты закружилась голова. Он зацепил пальцами Олины трусики и потянул вниз, – …второй кружочек, – прошептал он, с жадностью лапая прохладные ягодицы своей гостьи. – На втором кружочке я должен запустить изображение…

– Запускай… – выдохнула девушка.

Андрей задрал ей подол, обнажив розовую попку с родинкой, и принялся судорожно расстегивать собственные штаны. Подол сполз обратно. Голота опять его поднял и стал удерживать одной рукой, другой пытаясь справиться с предательски тугим ремнем.

– Запускай! – нетерпеливо повторила девушка, прогибаясь на манер кошки и потираясь щекой о собственные руки, сложенные на краешке киноамбразуры.

– Щас я, щас… – Андрей наконец одолел застежку на ремне и приспустил штаны до колен. – Запуска… аю…

Через несколько минут он отпрянул, вытер ладонью лицо и неуклюже натянул штаны.

Девушка достала носовой платок из накладного кармана сарафана, протерла им между ног, ловко подцепила туфелькой с пола сползшие трусики и, обернувшись к Андрею, весело поинтересовалась:

– А зеркало здесь есть?

– Нету… – Голота вдруг почувствовал неловкость. – Знаешь, я… ну, словом…

– Что? – в Олиных глазах прыгали озорные искорки.

– Я ведь… и жениться могу, – выдавил наконец Андрей.

Девушка расхохоталась, чем привела его в еще большее смущение, потом неожиданно посерьезнела:

– Можешь или хочешь?

Андрей пожал плечами:

– Хочу…

Ольга медленно подошла и обвила его шею руками. Трусики, зажатые между пальцами, теперь свисали у Голоты с плеча.

– Ну тогда – женись, – прошептала она.

– А ты… – Андрей не сразу нашел нужные слова. – Ты разве… любишь меня?

– Конечно, люблю, – девушка смотрела ему прямо в глаза. – Ты разве не понял?

Голота даже забыл, что до сеанса остались считанные минуты, и зал, тонущий в полумраке за тусклым, запотевшим окошком кинобудки, нетерпеливо гудел.

– Давно? – спросил он, чувствуя, что выглядит глупо.

Девушка поправила на запястье аккуратные часики с тонким ремешком:

– Уже почти пятьдесят минут.

Андрей хмыкнул.

– А теперь, – Морозова улыбнулась, – включай свою бандуру, – она кивнула в сторону проектора. – До белых кружочков у нас еще есть время…

Они расписались той же осенью.

– На ком? – переспросил участковый тетю Таню. – На Морозовой? Из четвертого дома? – Он поджал губы. – Не везет парню…

Татьяна Михайловна махнула рукой:

– Да хоть прикладываться к бутылке перестал! И то счастье.

Голота, действительно, забыл дорогу в пивную. С появлением в его несуразной судьбе рыженькой Оли Морозовой что-то поменялось в сознании, щелкнул невидимый тумблер, как в кинопроекторе, и закрутилась другая жизнь – яркая, новая и будто бы невзаправдашняя. Уж кто, как не он, должен был знать, что светлое чудо длится недолго. Его хватает лишь на одну катушку пленки – до белых кружочков в нижнем правом углу…

Но тогда Андрей полюбил Ольгу. Она была его первой женщиной и, возможно, поэтому оставила след не только в трусах, но и в душе. Он носился с молодой женой как с писаной торбой, и, казалось, мир вокруг стал понятнее и лучше. К Андрею вдруг со всей очевидностью пришло прозрение: он хочет детей. Его собственное, задушенное в слезах и страхе детство теперь рвалось наружу всей силой нерастраченной любви, нежности и тепла.

– Роди дочку, – умолял он Ольгу. – Не будет на свете человека, счастливее меня.

Та пожимала плечами:

– Всему свое время…

Но время для появления на свет дочери Андрея Голоты так и не пришло.

Много позже он спрашивал себя, откуда появилась у него такая яркая, осознанная необходимость во что бы то ни стало иметь ребенка. И обязательно – дочь. В самом этом желании не было ничего необычного. Скорее, оно было естественным и нормальным для женатого молодого мужчины. Но вместе с тем оно превратилось для Голоты в нечто большее, чем просто жажда отцовства. Оно обрело для него почти мистический смысл, словно от дочери зависело не только его собственное будущее, но и сама жизнь. Возможно, эта несуществующая девочка и была тем самым плодом, которую ждал от смоковницы господин, а ее рождение и судьба – предлогом ожидания, надеждой виноградаря, просящего своего господина повременить еще…

Но мучительные рефлексии стали душить Голоту потом, а тогда, в конце пятидесятых, он просил жену:

– Роди дочку…

В канун нового, 1959 года Андрей пришел с работы раньше обычного.

– А где Ольга? – спросил он с порога тещу. – Опять дома нет.

Та поджала губы, зачем-то провела рукой по скатерти и, присев на краешек стула, вздохнула, не глядя Голоте в глаза:

– Бросил бы ты ее, Андрюша… Не родит она тебе… Теперь уже точно не сможет.

– Что за новости? – нарочито весело отреагировал Андрей, но нутром почувствовал неладное. – Что значит – теперь?

– Вычищается она. – Женщина встала, передвинула на столе тарелку и опять опустилась на стул. – В больнице она, понял?

– В больнице? – У Голоты потемнело в глазах. – Вычищается? Это что?.. – Он даже похолодел от страшной догадки. – Это она… аборт, что ли, сделала?

– Второй раз за год, дуреха, – кивнула теща. – Как Хрущ разрешил это безобразие – и таиться все перестали, бесстыдницы!

Голота выронил сумку.

– Она… убила моего ребенка?!

– Если б твоего… – буркнула женщина и осеклась.

Андрей таращился на нее и беззвучно шевелил губами.

– Не твоего, – осмелев, решительно произнесла теща, – Илькиного. Я ее предупреждала, дуру! Но разве она слушает мать? Я уж и…

– Кто такой Илька? – хрипло спросил Голота, не сводя ледяного взгляда с болтливой женщины.

Та развела руками, мол, не знать, кто такой Илька, по меньшей мере, стыдно.

– Ильшат Закиров. Нашей дворничихи сын. Ну… он еще в футбол гоняет во дворе. Уж скоро тридцать, а все гоняет…

Андрей почувствовал, как кровь отхлынула от лица.

– Ильшат Закиров… – повторил он тихо.

– Ну да, – покачала головой женщина, – уж третий раз брюхатит Ольку. По перворазу – это когда еще с нее, двенадцатилетней, плонбу сорвал, охайник. А теперь опять за свое, значит… Я уж ее и чехвостила, беспутную! Ведь и замужняя теперь, а туда же! Опять Закиров! Да был бы кавалер! А то ведь и мал, как вошь, и ноги кривые…

– Два раза за год… – пробормотал Голота. – И больше не сможет иметь детей… Какая дрянь!

Он ничего ей не сделал. Даже не выговорился. Просто ушел. И пил две недели. Голота вообще никогда не поднял руку на женщину. Жуткая, не укладывающаяся в сознание трагедия с Анной стала, вероятно, необъяснимым исключением.

Но до Анны, до дружбы с ней и с ее мужем Костей Бабицким, была в судьбе Голоты еще одна женщина. Та самая, единственная и главная любовь его жизни, с глазами, похожими на глаза соблазнительной красавицы по имени Смерть.

В январе 1960 года привезли новую картину. Голота принял ее по накладной жутким, морозным вечером. Он долго ждал, пока ему отдадут коробки, и прыгал перед киноперевозкой с ноги на ногу, пытаясь согреться и унять противную дрожь. Знакомая улица в этот, еще не совсем поздний час казалась пустынной и чужой. Вьюга раздраженно раскачивала желтый фонарь под узким козырьком служебного входа. Сугробы, выросшие за день по самые окна первого этажа, теперь взрывались при каждом резком порыве ветра мириадами колючих хлопьев. Служебный дворик перед театром оказался занавешенным от прохожих рваной снежной простыней. В этой крутящейся колючей белой стихии, в которую злобно и беспомощно то и дело плескал тусклым светом фонарь, заглохший грузовичок с выключенными фарами, на котором развозят по кинотеатрам копии фильмов, выглядел убитым исполином.

– Эй! – нетерпеливо позвал Голота. – Умерли все, что ли? Я сейчас от холода дуба дам!

Люди в машине, однако, не торопились. Полуторка коченела под снежной простыней, как неопознанное тело в морге.

Неожиданно колючая мгла шевельнулась, и на Голоту из темноты шагнул человек. Андрей вздрогнул от неожиданности и попятился. Невысокий мужичок в драповом пальто с вытаращенными глазами и мертвенно-бледным лицом, казавшимся еще белее под черной кроличьей шапкой, ухватил Голоту за рукав и, зачем-то оглядевшись по сторонам, прохрипел:

– Сорок третий номер!.. Смерть дышит тебе в затылок!..

Голота задохнулся от ужаса, на миг остолбенел и, вдруг поскользнувшись, машинально вцепившись руками в драповое пальто, съехал прямо под ноги странному незнакомцу, увлекая его за собой. Мгновенный ужас, остудивший грудь, теперь съежился в точку где-то на вздохе. Андрей опомнился от страха, увидев, как мужичок барахтается в снегу. Кроличья шапка отлетела в сугроб, и Голоте стали хорошо видны слипшиеся белые волосы таинственного гостя. Не давая ему опомниться, Андрей привстал на одно колено и, изловчившись, всадил тяжелый удар кулаком в белый лоб. Мужичок, пытавшийся было подняться на ноги, снова потерял равновесие и рухнул навзничь.

В ту же секунду стукнула в темноте дверца полуторки, и чей-то голос встревоженно позвал:

– Вовка! Ты чего там?..

– Убивают! – жалобно отозвался Вовка из сугроба. – Нападение на сотрудника Госкино!

Голота вскочил на ноги и, тяжело дыша, повернулся на голос, доносившийся от машины. Второй мужичок, в точно такой же кроличьей шапке, как и у первого, застыл в нерешительности возле киноперевозки и испуганно таращился на Андрея.

– Ты чего, гад? – взвизгнул он. – Мы тебе кино привезли, сволочь, а ты дерешься!

Голота нахмурился и вытер рукавом лицо. Ему не хотелось признавать, что по малодушию обознался и совершил глупость. И он мрачно спросил:

– Какое еще кино?

– «Сорок третий номер»! – укоризненно крикнул вываленный в снегу Вовка. – Я ж говорю: обалденная лента про остров, сокровища и убийства! – Он с трудом поднялся на ноги и, потирая снегом ушибленный лоб, принялся искать оброненную шапку.

– Накладная – у него, – пояснил второй мужичок, кивая на раненого товарища, – а пленка – здесь! – и он пнул ногой цилиндр сложенных на земле металлических коробок.

– Ясно, – буркнул Голота и опустил глаза. – Где расписываться?

Он перетащил банки с пленкой к себе в киноконуру, сделал пометку в журнале, затянул тесьму на чехле проектора, приставил табурет обратно к столу и огляделся. На сегодня вроде все. Завтра нужно будет прийти пораньше, перемотать катушки, проверить перфорацию и сделать пробный запуск. Так всегда полагается перед премьерой. Голота еще раз сверился с журналом. Первый сеанс новой кинокартины – завтра в 17.00. Художники еще должны успеть нарисовать афишу. Он бросил взгляд на сложенные в стопку металлические банки и прочитал вслух название на бумажной этикетке:

– «Сорок третий номер»…

Невольно вспомнив казус сегодняшнего вечера, Голота сконфуженно крякнул. «Чего это со мной происходит? – подумал он. – Совсем нервишки сдали. Перепугался, как пацан». Перед глазами возникло бледное лицо с вытаращенными глазами, и голос Вовки приглушенно произнес: «Смерть дышит тебе в затылок!..»

– Сам виноват! – Андрей тряхнул головой. – Возник, как мертвец, как призрак, а потом жалуется, что по лбу получил!

Он повернулся к выходу и уже протянул руку к выключателю, но вдруг задержал ее и снова бросил взгляд через плечо на коробки с фильмом. «Странно, – пронзила мозг леденящая мысль, – а где аннотация к фильму? Где перечень актеров?»

Голота вдруг почувствовал недомогание. Он тяжело опустился на табурет и уронил руки. Как могло случиться, что завтра премьерный показ, с утра нужно рисовать афиши, а он даже не поинтересовался, кто производитель картины? Андрей отбросил варежки, скинул на пол стеганую куртку и бросился к столу изучать накладную. Он несколько раз перечитал содержимое бумажки, переданной ему злосчастным Вовкой, и открыл рот: ни производителя, ни аннотации, ни актеров – только название. И его, Голоты, собственноручная подпись.

Больше не раздумывая, Андрей стащил чехол с проектора, вставил в приемник пустую катушку и включил подачу питания. Было слышно, как щелкнули и зашуршали динамики в зале, а на аппарате вспыхнули две зеленые лампочки. Повозившись с перочинным ножом, который почему-то никак не хотел открываться, Голота, ломая ногти, вытащил наконец тугое лезвие и ловко поддел им крышку первой банки. Он был уверен, что она окажется пустой. Обнаружив внутри катушку с пленкой, Андрей оторопело уставился на нее и пробормотал:

– Не может быть…

Сейчас ему казалась самой правильной и логичной мысль о том, что вся история с новым фильмом – лишь мистификация, плод его больного воображения. Не было никакой киноперевозки, не было работников Госкино (ведь ребят, развозящих картины по городским кинотеатрам, он знает в лицо!). Был лишь полоумный пьянчужка, забредший с товарищем в служебный дворик «Победы» по малой нужде и напугавший его своим внезапным появлением и глупой болтовней. А липовая накладная – всего-навсего листок бумажки, на котором ничегошеньки нет, кроме его – дурака – подписи, поставленной с испугу или… под гипнозом. И конечно, не существует никаких актеров и аннотаций, потому что не существует и фильма!

Но вот то, что сейчас лежало перед Голотой в металлической банке и пахло тем чудесным химическим запахом, который нельзя перепутать ни с каким другим, – было единственной несуразицей в стройной и логичной теории, объясняющей перипетии сегодняшнего вечера.

Андрей достал катушку, повертел ее в руках, то ли вообще убеждаясь в ее материальности, то ли выискивая в пленке подвох, готовый обернуться разоблачением, и медленно направился к проектору.

– Сейчас будет пробный запуск! – объявил он громко, подбадривая самого себя и прогоняя растущее волнение.

Пленка упрямо не лезла в пазы, выскальзывала из-под валиков и предательски дрожала в пальцах. Он несколько раз пытался разглядеть на просвет квадратики кадров, но ничего не увидел, кроме невнятных черных узоров и линий.

Когда он наконец зарядил пленку в аппарат, то почувствовал, что в комнате невыносимо душно. То ли оттого, что он сильно разволновался, пока возился с проектором, то ли коммунальные службы просто перестарались с отоплением в морозный вечер. Даже не подобрав с пола куртку, Андрей бросился к выходу. Вьюга и колючий ветер – вот то, что может привести его в чувство! Нужно остудить мозги и глотнуть морозного воздуха, иначе он просто сойдет с ума!

Из аппаратной Голота спустился по узкой лестнице на один пролет, толкнул дверь, ведущую в служебный коридор и, крадучись, шагнул внутрь. Ему предстояло пройти метров десять в полной темноте (потому что в этот час коридор оставляли без освещения), миновать холл, в котором, кажется, горит дежурная лампочка, и спуститься на первый этаж по другой лестнице – прямо к дверям служебного входа, где снаружи в заснеженной ночи раскачивается тоскливый желтый фонарь.

Андрей медленно пробирался по коридору, растопырив руки, чтобы не наткнуться на стену, и тяжелый гулкий стук его шагов эхом катился впереди, задевая потолочные перекрытия, цепляя дверные проемы и пропадая далеко в холле.

Внезапно Голота остановился, словно наткнулся на невидимую дверь. Ему почудилось, что в звенящей тишине что-то зашуршало и негромкий женский голос откуда-то из преисподней позвал:

– Посмотри на меня!..

Андрей замер, таращась в темноту и чутко прислушиваясь. Голос не повторялся, зато шуршание как будто усилилось. Голота вдохнул воздух в легкие и прерывисто выдохнул. Он был совершенно один в этом здании, вот уже десять лет называвшемся кинотеатром «Победа». С тех пор как ввели эти мудреные штучки с электрическим вызовом милиции, администрация отказалась от ночного сторожа. А зря. Никто и никогда не заменит живого человека. По крайней мере, сейчас киномеханик Голота почувствовал это особенно остро. Кроме того, электрические приборы – вещь ненадежная. В любую минуту могут дать сбой, сломаться или, наоборот, включиться самостоятельно…

Он продолжил путь по мрачному коридору, но не успел сделать и трех шагов, как явственно услышал:

– Андрей!

У Голоты вмиг ослабли колени. Сомнений быть не могло! Мягкий, но настойчивый женский голос звал его из-за той двери, что осталась в двух метрах позади по правую руку. А эта дверь… сейчас он сообразит… эта дверь ведет через служебный тамбур – в… зрительный зал!

– Посмотри же!.. – настаивал голос.

Ни жив ни мертв, Голота повернул на зов. Сердце колотилось так, что звенело в ушах. Он нашарил в темноте холодную стальную ручку и толкнул плечом массивную дверь. В нос ударил знакомый запах портьерной пыли и нового плюша. Теперь Андрей догадался, что звуки, которые он принял за шуршание, – не что иное, как шелест работающих динамиков. Не помня себя от удивления и страха, он в два шага преодолел крохотный тамбур, отдернул тяжелую штору и обомлел.

В совершенно пустом зрительном зале кто-то кому-то показывал кино. Из его, Голоты, кинобудки дрожащим конусом лился свет на полотно экрана, и на этом экране ярким прямоугольником горела жизнь. От неожиданности Андрей оступился и неловко сел в ближайшее кресло у самой стены. Он таращился то на экран, то на окошко собственной будки, дивясь несуразности происходящего. Он же говорил, что электрические приборы способны включаться самостоятельно! А это значит, что на экране сейчас тот самый фильм, полученный им в безумную вьюгу у субъекта с вытаращенными глазами и заряженный в проектор десять минут назад!

Голота покачал головой. Такого невероятного приключения, если о нем рассказывать подробно и выдавать порционно, хватит на два дружеских застолья.

– Посмотри на меня!.. – вдруг приказал голос из динамиков.

Андрей вздрогнул всем телом и не мигая уставился на экран.

Необыкновенной красоты женщина в белом домотканом платье и с черной накидкой на плечах смотрела на него с огромного горящего прямоугольника. Ей было, наверное, лет тридцать. В руках она держала кусок полосатой материи. Голота увидел темные блестящие волосы, подчеркивавшие безупречный овал лица, тонкий нос, приоткрытые губы и… глаза. В плохих романах пишут, что глаза могут спалить дотла. Сейчас Андрей почувствовал, что это, пожалуй, правда. Не так уж они плохи, эти романы про любовь с первого взгляда…

Темные, волнующие, как ночь, глаза экранной дивы пьянили по-настоящему. Но от этого хмеля не тянуло геройствовать. Напротив, Голоту буквально пригвоздило к креслу. Он никогда и нигде не видел таких глаз! Смотрясь в них, можно прожить целую жизнь – печалиться и радоваться, надеяться и разочаровываться, блаженствовать и страдать.

– Меня зовут Веста, – не давая опомниться близкому к помешательству киномеханику, продолжала женщина. – А тебя, я знаю, – Андрей…

– Да, – подтвердил кто-то низким голосом с экрана, опережая Голоту.

А может, это и Голота был. Может, это он прохрипел бестолковое «да», как человек, которому хочется что-то сказать, а сказать-то и нечего.

– Послушай меня! – приказала Веста, как будто всю жизнь разговаривала императивами, и это обстоятельство никого не удивляло и не возмущало, а, наоборот, подчиняло и лишало воли. – То, что я тебе скажу, – необычайно важно.

Голота напрягся так, что даже в темноте было видно, как побледнели его скулы. Неведомо, чего было больше в переполнявших его чувствах – страха, удивления, восхищения или тревоги. В сердце плеснули сразу и патокой и ядом. Он беззвучно шевелил губами и тряс головой, подтверждая свое согласие внимать прекрасной, волшебной, но такой суровой и решительной женщине, заранее соглашаясь на все, что она вздумает от него потребовать.

– Твой номер – сорок три! – почти закричала Веста и вдруг перешла на шепот: – Это номер несчастий. И… смерти, которая все время дышит тебе в затылок.

Голота похолодел. Он чувствовал, что еще секунда, и он потеряет сознание от волнения, ужаса и невозможности собраться с мыслями.

– Ты напуган, – словно отгадав его состояние, продолжала вещунья с экрана. – Но это пройдет. Ты должен победить смерть. Твой номер – сорок три… Постарайся справиться с этим. И мы еще встретимся…

Веста замолчала, пронзила Голоту долгим, печальным взглядом и исчезла. Ее место заняли какие-то люди. Они кричали, размахивали руками и угрожали. Играла тревожная музыка, возникали и исчезали лица. Голоса, перебивая друг друга, изрыгали проклятья, ворчали, шептали, звенели и хрипели. Но ни один из них уже не принадлежал красивой, удивительной, притягательной и загадочной Весте. Круговорот событий, пестревший на экране, теперь не мог затянуть Голоту глубже, чем затянула его волшебная сила необыкновенной женщины с темными, прекрасными глазами.

Вдруг прогремел выстрел. Андрей вздрогнул. Веста стояла у стены, вся забрызганная кровью, и смотрела на него с отчаянием и страхом, а он отчетливо разглядел зажатый в ее руке пистолет…

В нижнем правом углу бушующей картинки мелькнул белый кружок, затем еще один, и пленка закончилась, обрывая первую часть фильма. Зарядить в другой проектор следующую часть было некому.

Голота сидел перед горящим пустым экраном и скалился, как выживший из ума паяц. Он не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой, и только завороженно таращился в сияющее полотно с надеждой, что там вот-вот опять появится женщина, которая десять минут назад так сладко и тревожно окликнула его, приманила, обворожила и пообещала новую встречу.

Но экран слепил глаза безбрежной пустыней, а динамики гудели так, что, казалось, они просто выли от отчаяния и тоски.

– Веста! – вдруг позвал Андрей жалобным голосом. – Вернись!..

Гул динамиков усилился, словно издеваясь над безумным, потерявшимся в огромном зале киномехаником, и проглотил его слова.

– Ну что же… – Голота с трудом поднялся с места. – В моей власти сделать так, чтобы ты появилась снова! – Он повернулся к тяжелой шторе, преграждавшей путь в служебный тамбур, и в это самое мгновение в кинобудке что-то громко хлопнуло, и тут же погас экран. Динамики издали предсмертный вопль и затихли. Внезапно навалившаяся на Голоту черная тишина означала конец. И не только – фильма. В его нескладной судьбе этот погасший экран оборвал и надежду что-то изменить к лучшему. Может быть, с этой глупой, нелепой платонической любви к несуществующей женщине с темными глазами, с необъяснимого взрыва всех ламп в проекторе, за который Андрея Голоту уволили с работы на следующий день, и начался его путь к фатальной неизбежности, через тринадцать лет завершившийся камерой смертников.

Андрей рывком сел на шконке. Спертый воздух дрожал воспоминаниями. Эта скорбная комната в десять квадратных метров вдоволь навидалась таких, почти осязаемых картинок чьих-то проносящихся в сознании жизней. Сколько их было до Голоты! Сколько еще будет после него!

Но сейчас она – вместилище его мыслей, его такой короткой и такой несуразной жизни.

Тогда, в 60-м году, многие знакомые и друзья перестали общаться с ним. Его сочли сумасшедшим. Впрочем, вероятно, – заслуженно. Он – раненный на войне, любитель хмельного, безработный неудачник – полюбил ненастоящую женщину, героиню какого-то жуткого и даже, в конце концов, запрещенного к показу фильма! Ах, если бы еще – актрису, исполнявшую роль! Это было бы полбеды. Но Голота никогда даже не поинтересовался именем этой актрисы, потому что полюбил не ее, а персонаж! Он полюбил женщину по имени Веста. Те короткие мгновения, что он видел ее глаза, внимал ее тревожным и непонятным речам, растянулись для него в долгое, чудесное, но при этом жестокое кино под названием жизнь.

Однажды один человек сказал Голоте:

– Не обижайся на людей. И сам старайся их не обижать. Тот, у кого есть любовь, не может быть злым. Мы склонны искать объяснения и оправдания своим порокам и слабостям. Мы прячем жестокосердие и равнодушие за словами и сами перестали верить словам. А вслед за этим потеряли веру в любовь.

– Я тоже не верю словам, – буркнул в ответ Голота. – Слова – это просто звуки. Я верю делам.

– Каким делам ты веришь? По чему судишь, если время плодов еще не настало? Слово, исходящее из сердца, и есть дело. Хотя бы потому, что оно было вначале. Разве ты не знаешь, что словом и ранить можно, и убить. А также исцелить и воскресить. Вот почему говорят: от слов своих осудишься и от слов своих спасешься.

Голота задумался.

– Я люблю женщину, – признался он, отводя глаза. – А ее на самом деле… нет.

– Я тоже люблю женщину, которой вот уже семь лет нет в живых… – сказал человек.

– Нет, не то… – Голота досадливо поморщился. – Я имею в виду, что ее и не было никогда, понимаете?

– Понимаю. Ты ее выдумал?

– Не совсем… – Андрей подыскивал правильные слова. – Я ее видел… во сне. Скажем так. Ответьте мне: я сумасшедший? Что все это значит?

– Это значит, что внутри ты богаче, чем снаружи. Такая любовь тоже бывает. Скажу больше: высшая любовь – это любовь к тому, кого нельзя осязать и видеть, а можно только чувствовать. Вот здесь. – Человек поднес руку к сердцу. – На нее способен только духовно богатый человек.

Голота недоверчиво хмыкнул.

– Эта женщина, – сказал он, – ну, которая из сна… Она сообщила, что смерть дышит мне в затылок. И что я должен с этим справиться… Чушь какая-то, да?

Человек покачал головой.

– Я так не думаю. Кто бы ни была эта женщина из твоего видения, она сообщила тебе главное: вся наша жизнь – это ежедневная, ежечасная победа над смертью. Не той, которая убивает тело, а той, что может погубить душу.

Голота поморщился:

– Очень сложно.

– Сложно, – согласился человек. – Но без таких побед никак нельзя.

– Что же мне делать?

– Прощать. Это я отвечаю тебе на вопрос «что делать?». Потому что ответов на вопрос: чего не делать – гораздо больше.

Голота округлил глаза:

– Прощать? Кого? И за что?

Человек пожал плечами:

– Всех прощай. Особенно тогда, когда меньше всего хочется это делать. И живи с любовью. Она – смысл всего сущего и его венец.

После беседы с этим человеком Андрей вышел, озираясь. Пожалуй, если заметит кто из знакомых – могут быть неприятности. Из комсомола исключат – уж точно. Он еще раз прокрутил в голове весь разговор от начала до конца.

– Очень сложно, – резюмировал он вслух. – И непонятно…

Анна оказалась чуть ли не единственной из всех знакомых Голоты, кто не махнул на него рукой. Ухоженная, миловидная, чуть полноватая, светловолосая и зеленоглазая, она явно симпатизировала Андрею и часто по-соседски наведывалась к тете Тане почесать языком. Она даже числилась у той чуть ли не в подружках, хотя была ровесницей Андрея.

– Да пройдет у него эта блажь! – уверяла она. – Забудет он свою киношную дамочку, когда все наладится в быту. Просто пока не везет парню в жизни. Нескладно все.

– А что же делать-то? – причитала тетя Таня. – Ведь пропадает Андрюшка. Совсем сопьется или в психушку угодит! Мать-то его, сестра моя, ведь тронулась рассудком. Так и померла, горемычная, в доме скорби. Где душа ее теперь мыкается – кто знает? Вот я и боюсь, что у Андрюшки это все… наследственное!

– Учиться ему надо, – назидательно качала головой Анна. – У меня знакомый завмаг есть, Григорий Борисович, у него в приятелях полгорода. И ректор института, где на инженеров учат. Могу замолвить словечко за Андрюшу нашего.

Тетя Таня молитвенно сложила руки:

– Замолви, Анечка! – а потом, как бы между делом: – А что у тебя с этим завмагом?

– С Гришенькой? – Анна лукаво подмигнула. – В этой жизни, теть Тань, много возможностей. Нужно только знать, как ими правильно пользоваться.